«Твой солдат, Пашка!» Фрагмент из книги о военной корреспонденции (Препринт, «Открытая Россия»)

В издательстве «Новое литературное обозрение» выходит уникальная книга — собрание писем солдат и их родных, подготовленное исследователями Сергеем Ушакиным и Алексеем Голубевым

«Письма войны» охватывают целый век от первых писем русских добровольцев на Англо-бурской войне (1899–1902) до Второй чеченской войны (1999–2003). Это фундаментальное собрание позволяет познакомиться с переменами в сознании и окружающем мире русского комбатанта XX века. «Одна из главных целей, которой мы пытались достичь, возвращая эти письма, эти забытые части речи, в круг сегодняшних дискуссий о человеке и языке, о жизни и смерти, о войне и мире», — пишут авторы в предисловии.

«Открытая Россия» с разрешения издательства «Новое литературное обозрение» публикует отрывок из книги «XX век: письма войны».

«Твой солдат, Пашка!» Фрагмент из книги о военной корреспонденции (Препринт, «Открытая Россия»)Павел Анатольевич Буравцев родился 12 сентября 1966 года в Ставрополе. Окончил Ставропольское медицинское училище, увлекался стрелковым спортом и альпинизмом. Во время одного из походов познакомился с девушкой по имени Галина. Ниже представлены адресованные ей письма из армии. Призван в Вооруженные силы СССР в 1984 года, служил фельдшером, в 1985 году был направлен в Афганистан. Погиб 22 ноября 1985 года в бою в Зардевском ущелье.

21 октября 1985 года

Здравствуй, любовь моя! Вот, кажется, я на месте. Я тебе сразу все объясню. Я сейчас нахожусь в длительной командировке, наверное, на 3 месяца, может, больше. Так что, милая, придется писать сюда. Как ты уже поняла, я уже опять в Таджикистане, в той области. Пришлось снова проезжать по всему Памиру. Я опять заехал на Мургаб, встретил своих товарищей, также я встретил своего земляка и друга, он и вручил мне пачку писем — 30 штук и из этой пачки писем — 22 письма были твои. За стихи и поздравления тебе большое спасибо, я их буду перечитывать в трудные минуты жизни. А я хочу поздравить тебя со званием «Альпиниста СССР».

У меня все нормально, служим, только приходится таскать фельдшерскую сумку сверх всего, но ничего. Эта командировка пойдет и мне, и нам с тобой на пользу. Почему?! Я потом объясню.

Галчонок, писать пока много не буду. Напишу потом. А ты пиши, я очень жду, любовь моя. Милая, красивая, единственная на всем этом белом свете.

Твой солдат, Пашка!

19 октября 1985 года

Здравствуй, моя милая, любимая Галинка!

Вот хочу написать тебе, родная, письмо, да не знаю, с чего начать. Ты меня сразу извини за почерк и грязный листок, потому что пишу я на каске, сидя в окопе. Я сначала хотел писать на лопатке, но она грязней каски. Ну вот, сижу в окопе, смотрю вдаль, то на горы, то на небо и так целыми днями. По ночам ждешь и смотришь, если кто или что-нибудь появится, разрешено стрелять. Вот так целыми днями.

Питаемся мы сухим пайком. Но мы стали потихонечку собирать дрова и на скудном огоньке делаем себе чай в «цинке» (это вроде большой консервной банки, в которой раньше хранились патроны). Ну вот, делаем чай и греем консервированную кашу. Спим прямо в окопе или рядом с ним. Нам выдали такие здоровские спальные мешки, в них очень тепло. Сам спальник сделан так, чтобы спать на улице, он очень большой, в нем можно спать вдвоем, да еще с головой. Я еще подумал, что нам с тобой только такой спальник и нужен, но очень жаль, что они военной промышленностью выпускаются только для армии. Но ничего, я постараюсь достать или сшить по такому принципу. Но мне в таком спальнике приходится спать не с тобой, а с моим верным другом — автоматом. Я надеюсь, ты меня к нему ревновать не будешь, к тому же он — мужского рода.

Вот такие мои дела. Как твои дела, дорогая, как твоя учеба на новом месте? Я все хочу спросить тебя, Галинка, научилась ли ты играть на гитаре или нет? В следующий раз напиши мне.

Когда получишь это письмо, я сказать не могу тебе точно, потому что я не знаю, когда его отправлю.

Я постараюсь отправить его с вертолетом, да и то вряд ли. Я, милая, сам очень огорчен тем, что наша переписка опять прервалась, но ты у меня девчонка умная и смышленая, понимаешь, в чем тут дело и что от меня это не зависит.

Тут рядом мой сосед по окопу рассказывал свою жизнь. Он, уходя в армию, поссорился со своей девчонкой и, представляешь, за 2 года не написал ей письма, и она ему тоже не написала. Но его родители пишут, что она его ждет по-прежнему. Но никто из них двоих не хочет первым признать ошибку и на писать письмо. Странно! Не правда ли?! Я так думаю, что у нас с тобой так бы не произошло. Правда?!

Сегодня видел сон, опять приезжал на побывку домой, целую ночь мы с тобой разговаривали, спорили, решали нерешенные проблемы. А сейчас вспоминаю этот сон.

Ну вот и все, родная. Пиши мне, я жду, если письма твои не получу, обижаться не буду, что ж поделаешь, такая обстановка.

До свиданья, мой родной, любимый Галчонок, мой единственный ненаглядный на всем белом свете!

Твой солдат, Пашка!

18 ноября 1985 года

(Это последнее письмо написано за 4 дня до гибели, а получено Галей 5 декабря 1985 года, через два дня после похорон.)

Здравствуй, моя любовь!

Вот пишу тебе письмо из старых мест. У меня все еще «окопная жизнь». Мы все еще находимся в окопах.

Вот чуть-чуть стало холодать, и поэтому пришлось делать блиндажи из камней, как в Кавказских горах в 1942 году.

Складываем их из камней, а сверху настилаем ветки и сучья и накрываем сверху «пододеяльниками», или, как их еще называют, вкладышами из спальных мешков.

Получается небольшой домик, вот в таких домиках мы и живем. И в такой обстановке невольно вспоминаются строчки стихов:

Лежим на поле брани холодною зимой.
Верните нас в Россию, верните нас домой.
Нам надоело ежиться и знать, что смерть близка,
Корежит жуткий холод нас. Смертельная тоска.
Осколками и пулями, где белый снег свиреп,
Жуем на жутком холоде заплесневелый хлеб.
Под ливнями, под бурями, на скалах, где снега,
Траву сухую курим мы, не видим табака.
И больше счастья нету нам над горною каймой.
Уж не поем, а шепчем мы: «Верните нас домой!»

Но, правда, несмотря на ноябрь месяц, здесь довольно-таки тепло, несмотря на дожди и снег. Правда, с куревом совсем туго, вообще нет, и вертолет не летит, но еды хватает, нормально. Правда, мы тут заросли, как партизаны, у меня опять борода. Вот никогда не думал, что в армии отращу себе бороду.

Галчонок! Ты, наверное, обижаешься на меня, что я так редко пишу тебе, да еще карандашом, ручка уже закончилась. Ну и как ты, любовь моя, как пожива-ешь там без меня? Я часто вспоминаю тебя в моих думах о прошлом и будущем и вижу тебя в своих снах. Правда, однажды приснился дурацкий сон. Короче говоря, приехал на побывку я домой и встретил Зухру, а она мне говорит, что твоя Галинка с каким-то парнем из политехнического института.

Смешно, не правда ли? Ну вот и все мои дела.

Напоследок я хочу написать тебе, родная, строчки замечательных стихов, которые я долго искал и случайно нашел. И сейчас посвящаю их тебе:

Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди.

Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара.
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.

Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.

Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.

Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня.
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,

Выпьют горькое вино
На помин души...
Жди! И с ними заодно
Выпить не спеши.

Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: «Повезло!»

Не понять неждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.

Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой.
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.

До свиданья, милая моя, единственная, на всем белом свете.

Твой солдат, Пашка.

23 декабря 1985 года. Галина — Андрею Буравцеву, брату Павла

Братишка, милый, здравствуй!

Вот, сегодня, приехав со Ставрополя, сразу же села писать тебе письмо. Спешу сообщить, что у меня все по-старому, даже еще хуже.

Знаешь, после того, как побываю там, в Ставрополе, я не могу потом жить дома. Здесь меня все бесит, раздражает. А они, все домашние, стараются отвлечь от мыслей, все почему-то боятся за меня, как будто мне что-то угрожает. А это раздражает меня в такой степени, что я не могу...

Совсем ничего не могу делать. Вот надо готовиться к сессии, а я не могу. Каждый раз, садясь за книгу, я ни о чем не могу больше думать, кроме как о Павке. Только сейчас до меня стало доходить все происшедшее. Каждый день реву, что бы ни делала. Вот и сейчас пишу тебе, а слезы градом катятся, и на душе такой ком непомерной тяжести.

Я себе совсем не представляю дальнейшей жизни. Ведь все последнее время я жила только мечтами, мечтами нашей встречи, когда он вернется, и вообще дальнейшей жизни. А теперь все пошло наперекосяк. До сих пор я не могу отвыкнуть от привычки, ложась спать, думать о нем, мечтать. Вот так мечтаешь, мечтаешь, а потом такой толчок — его же нет! И все, потом рыдания, рыдания и рыдания. А он все улыбается с фотографии, и все.

Я перебрала по косточкам все дни наших встреч. Господи, какая я была дура, что не всегда была такой ласковой с ним. А он так ждал этого от меня. Но все равно, какие мы были счастливые, когда были вместе. Каждый день мы гуляли по городу, и уже не оставалось места, уголка, закоулочка, где бы мы не были. Особенно любили Комсомольскую горку. Каждый вечер, с первого до последнего, мы приходили туда, уже непроизвольно, где бы мы ни были, все дороги сходились именно туда. Еще часто бывали на кладбище, около церкви на Крайзо. Постоянно. Вначале читали надписи на гробницах, потом просто, гуляя между гробницами, целовались. Вначале мне было страшно, ночью, на кладбище, а ему нравилось. А раз совсем было темно, тем более там деревья огромные, мы опять же гуляли. Потом он решил сесть, но поблизости не было нигде скамейки, и он сел на какой-то белый предмет. Потом, правда, выяснилось, что это большой каменный крест. Я, правда, вначале возмутилась, но он посадил меня на руки и сказал: «Знаешь, а для меня было бы огромным счастьем, если бы на моей могиле также целовались влюбленные, ты согласна?». И действительно, это счастье. После этого я не могла говорить в чем-то «нет».

Да, сколько всего было у нас. Каждая встреча была так насыщенна и интересна по-своему. Знаешь, все нам завидовали и считали самой счастливой парой. Мы этого не понимали, ведь вокруг гуляют сотни, тысячи влюбленных пар. А нас из всех считали самыми счастливыми. Загадка, не правда ли? Жаль, что ты не смог увидеть нас вместе. Вот тогда бы сказал, действительно же мы выглядели такими счастливыми. А у нас с ним было свое созвездие, его было видно и из моего окна и его окна. Оно выглядело в виде треугольника. Даже когда мы были далеки друг от друга, нас соединяло это созвездие. Он, когда был дежурным, через созвездие всю ночь разговаривал со мной, а я с ним. А в горах звезды необычайной красоты, и они так близки и так далеки одновременно. Да, горы нас соединяли. Они же нас, выходит, и разлучили. Кто же знал, что получится так. Никогда не думала, что то, что так соединяет, способно навеки разъединить. Видно, не такие мы были счастливые, как говорили нам все, а наоборот получилось.

Но все равно я счастлива. У меня в жизни был человек, который любил меня и был любим. Как- то Павлик сказал мне: «Первая любовь почти всегда несчастливо кончается». А я ему: «Знаешь, а это у меня первая любовь, значит, как понимать?!» А он мне: «А никак, у меня ведь тоже первая, самая что ни на есть первая любовь. Я думал, что раньше любил, а оказывается, ошибался, да мы не гарантированы от ошибок». Ну я ему и задала встречный вопрос: «Может, сейчас тоже ошибаешься, ведь не гарантированы?» Но это его взбесило, да, именно взбесило. Он сразу изменился в лице и сказал: «Галчонок, неужели ты действительно так думаешь? Неужели это правда? Но как ты могла?».

После я так казнила себя за этот так глупо заданный вопрос. И, вообще, как я могла? Ведь в том, что он меня любит, я просто не имела права сомневаться. Господи, какая же дура я, хотя это естественно, мы всегда чего-то недооцениваем или наоборот. Но в мире все закономерно. А мы были слишком счастливы, а это нарушает равновесие Вселенной. Да, мы могли сказать: «Мы счастливы, мы любимы».

А Пашка был особенный человек. Он если любил, то любил горячо и пламенно. Он мне часто говорил: «Андрей (это ты) так любит Светку. Но я люблю и буду любить тебя в 100, 1000, миллион раз сильнее». Вот с этим он и погиб.

Братишка, ты не представляешь даже, как нам было хорошо вдвоем. Как мне трудно писать это слово «было». А ведь все же — было, было и ничего не осталось. Нет, не совсем ничего, осталась любовь, память, но нет самого дорогого, бесценного человечка. Я тоже буду писать дневник воспоминаний, а потом все это написанное прочтем. Андрюшка, как бы я хотела быть сейчас рядом с тобой. Могла бы видеть черты Пашки. Живые и такие милые, ведь вы с ним похожи. В те вечера на кухне я не могла оторвать от тебя глаз, очень многое в тебе напоминало его. Даже иногда ты говорил теми же изречениями, теми словами, что когда-то говорил он. Иногда у тебя были жесты точь-в-точь как у него. И я чувствовала что-то родное рядом. Ты знаешь, я тоже слушаю Высоцкого, и как я благодарна Пашке, что он научил меня любить, слушать и понимать его.

А раньше я его не могла слушать. И как-то сказала это Пашке. Он, конечно, сразу начал убеждать, что это не так. Вот так, сидя и слушая Высоцкого, он стал близок и понятен мне. Да, многому научил меня он. Научил любить. А это главное.

Ну ладно, братишка, пиши. Жду твоих писем.

Вот получила письмо от Оксаночки из Краснодара. Вот, может, на каникулах поеду туда, Нина Павловна говорит, что это было бы здорово. Но еще не знаю.

Ну ладно, до свидания, целую вас со Светланкой. Галина.

XX век: письма войны / С. Ушакин, А. Голубев, сост., вступ. статья, ред.; Е. Гончарова, И. Реброва, подготовка документов. — М.: Новое литературное обозрение, 2016.