В 2014 году вышла книга доктора политических наук Владимира Малахова, посвященная понятию «граница» и ее роли в современном мире. ПостНаука уже публиковала главу из этой работы, а теперь мы поговорили с автором о его исследовании, феноменах национальной идентичности и миграционных процессах.

— Что повлияло на ваше решение написать книгу именно по этой теме?

— То, что меня серьезно беспокоило как гражданина и исследователя, — это стилизация политических границ под культурные или цивилизационные. Очень часто там, где граница имеет политическую природу, ее задним числом объясняют как якобы обусловленную культурой. А сегодняшняя социальная наука, в частности конструктивистское направление в социальной науке, предлагает пойти другим путем, а именно: сменить логику и посмотреть на границы как на то, что конституирует различия. Это, может быть, не совсем очевидно, но это так. Если проведена граница, скажем, юридическая, символическая, социальная, то те различия, которые могли быть очень несущественными, незначимыми для людей, вдруг становятся значимыми.

— Почему так происходит?

— Вот вам пример: важно ли кому-то, что его сосед, скажем, еврей? Этническая принадлежность человека может быть вообще на 25 месте и в его индивидуальной идентичности, и для всех окружающих его людей. Люди могут не отличать друг друга по этому признаку. Но представим себе общество, в котором ваша этническая принадлежность обусловливает ваш доступ к социальным ресурсам. Это необязательно Третий рейх, это может быть Советский Союз, где ваша отнесенность к евреям могла стать причиной того, что вы не могли поступить в определенный вуз. И наоборот, если вы были отнесены, скажем, к татарам или таджикам, вы могли как раз в такой вуз поступить. Таким образом, ваша этническая принадлежность могла быть нерелевантной в структуре вашей идентичности, но она оказывалась релевантной в структуре социальных отношений. Различия, которые были несущественными (и в этом смысле не существовали), становились существенными — и начинали существовать — в результате проведенной границы. Получается, что не различия обусловливают границу, а наоборот.

— Как создаются эти границы?

— Самым разным образом. Это может быть граница юридическая, которую проводит некий политический режим, например режим апартеида. И тогда на основании какого-то признака — расового или «этнического» (это очень сложная категория) — идет группирование людей. «Расовая» граница начинает определять, где и кто имеет право селиться, куда входить, а куда вход запрещен и так далее. Или система деления на касты, которая определяет положение людей в социальном пространстве. Хотя юридически кастовых разделений в Индии уже давно не существует, они существуют как символические границы.

На первый взгляд вроде бы очевидно, что люди отличаются друг от друга по множеству параметров: гендерным, возрастным, социально-статусным, религиозным. Но какие из них становятся значимыми, релевантными во взаимодействии людей, а какие нерелевантными — это определяется не «объективной реальностью», не различиями как таковыми, а тем, видят люди эти различия или не видят.

— Какой главный тезис вашей книги?

— Их несколько. Поскольку книга состоит из отдельных статей, можно было бы сказать, что в каждой главе-статье свой главный тезис. Но есть и сквозные. Пожалуй, главное, что мне хотелось показать, — это сомнительность, проблематичность эссенциалистской логики. Эссенциализм — это такой подход к социальной реальности, который рассматривает общности людей как нечто само собой разумеющееся.

Но человеческие общности надо описывать не как то, что задано природой, а как то, что производится, конструируется в социальном взаимодействии. Я настаиваю на том, что логически первичными должны быть различения, деления, которые люди производят. Было бы желание отделять, а границы всегда приложатся.

Иначе говоря, категории, в которых мы представляем себе социальный мир, — это никоим образом не некие универсальные определения самой реальности. Это способы видения, структурирования этой реальности, это способы ее деления. То есть категории (раз)деления — это одновременно и эпистемологический инструмент, и инструмент политический. Например, мы делим людей на черных, белых и желтых, или на евреев и неевреев, или на окончивших Оксбридж и полуграмотных, говорящих на кокни. То, какую оптику мы избираем, определяет и способ нашего видения. Это что касается эпистемологии. А что касается политического измерения, то категории являются тем инструментом, который помогает нам структурировать, классифицировать, то есть разделять, социальное и политическое пространство. Это могут быть категории династии, как в Средние века, или категории конфессии, как сегодня для фанатиков из ИГИЛ (Исламского государства Ирака и Леванта). Это может быть категория нации, которая столь прочно утвердилась с наступлением модерна.

Следующий тезис. Если категории — это инструмент деления, то интересно проследить, почему в разных случаях за основание деления берутся разные признаки. Скажем, в случае Соединенных Штатов таким основанием сегодня выступает язык. Раса уже отошла на второй план, перестала быть тем маркером проведения символических границ, каким была еще в 1960-е. Теперь таким маркером выступает язык. Я имею в виду различение между «испэникс» и англоговорящими. Это очень важно для американских общественных дискуссий. Гораздо важнее, чем религия.

А в Европе не так: там таким маркером выступает именно религия. Это символическое разделение на (пост)христианское автохтонное население и на приезжих мусульман, а точнее, на индифферентных к религии европейцев с одной стороны и верующих из исламских стран с другой. В России роль такого символического маркера играет этничность, что бы под этим ни подразумевали. Под этничностью могут понимать фенотипические характеристики (форма черепа, форма носа, разрез глаз, смуглый или, наоборот, светлый оттенок кожи и так далее), могут понимать язык, могут понимать какие-то обычаи и традиции (пьешь водку — не пьешь водку). Наш/не наш в России определяется по «этническим» признакам.

— Как складываются эти категории для разграничения? Языковые, религиозные.

— Это самое интересное. Это как раз и нужно изучать. Что именно происходит в общественных отношениях, что порождает этот сдвиг в категоризациях? Каковы те контексты, в которых те или иные категории выступают на первый план, а другие отступают? Ведь те же Штаты вплоть до середины XX века мыслили в категориях расы. Прошло 40–50 лет, и раса отодвигается на второй план.

Теперь следующий вопрос: границы в эпоху миграций. Я не случайно добавил это в название книги. Дело в том, что феномен глобальных миграций заставляет нас пересмотреть некоторые базовые эпистемологические допущения обществознания, а именно то, что социальные теоретики называют методологическим национализмом.

— Что это такое?

— Это не обычный, идеологический национализм, а методологическая установка. Это такой взгляд на мир, при котором он воспринимается как естественным образом разделенный на нации. Не на династии, не на конфессии, не на расы, а на нации. Это такая оптика, которая приглашает нас видеть мир именно таким, «националистическим» образом. Мы исходим из данности по имени нация (или нация-государство, что в данном случае более-менее одно и то же), и мы рассматриваем мир как бы изнутри этой нации-государства. В результате мы смотрим на миграции как на некий вызов, как на «проблему», а на мигрантов — как на нежелательных пришельцев, на подозрительных субъектов, которые пересекают национальные границы. Сам феномен миграции в этой оптике предстает как какая-то аномалия, как результат экономической деградации определенных регионов.

И мы тем самым отсекаем, не замечаем огромное количество явлений. Например, такое явление, как транснациональные сообщества. Сообщества выходцев из других стран, постоянно живущих в некой стране — их называют неточным словом «диаспоры», — создают такие формы существования, социальных практик и идентичностей, которые не укладываются в привычные схемы. Не говоря уже о том, что миграция — это не только и не столько бедные и несчастные люди, которые вынуждены были по экономическим или политическим причинам покинуть свою страну.

Миграция — это мобильность. Миграция неотделима от модернизации, а также от креативности, ведь огромное количество людей уезжает из своих стран не потому, что им плохо, а потому, что они не могут себя реализовать в том месте, где они живут. Им, в принципе, там неплохо, но они хотят еще чего-то и найти это что-то надеются в другой стране. Всевозможные менеджеры, бизнесмены, художники, артисты тоже мигранты. Если же мы смотрим на миграцию сквозь нациоцентричные очки, мы этих феноменов не видим, мы видим лишь вызовы нашему nation state и деградацию в неразвитых (они же «развивающиеся») странах, которые толкают людей к тому, чтобы мигрировать.

А ведь на самом деле феномен глобальных миграций — а его более точно было бы назвать феноменом движений, перемещений — это явление, которое сопровождает человечество по крайней мере последние 150 лет. Это феномен индустриального общества, феномен индустриальной цивилизации. И повторяю, нациоцентризм, или методологический национализм, — это та оптика, которая мешает явление миграции увидеть во всей его полноте.

Я, кстати, видел отзывы простодушных людей, читавших книгу и увидевших в моей критике методологического национализма какой-то подкоп под существующий порядок. Как будто я призываю изменить устройство мира. Разумеется, речь не о том. Я ведь не сумасшедший и понимаю, что в обозримой перспективе деление мира на нации-государства будет доминирующим — политически. Я ставлю под сомнение не устройство мира, а устройство взгляда.

— Что происходит с национальными границами и национальными идентичностями в условиях миграции?

— Национальные границы — это границы не только и не столько политико-юридические, то есть такие, которые охраняются пограничниками, таможенниками и так далее, это еще и границы культурно-психологические. И здесь возникает вопрос о принадлежности, о включенности в «мы-сообщество». О том, кто включен, а кто исключен из «мы-группы», то есть из нации. А что такое нация, что такое народ? Есть как минимум четыре возможности это определить, вообразить.

Народ, или нацию, можно вообразить, во-первых, как этническое тело, во-вторых, как политическое тело (как согражданство); его можно вообразить как источник суверенитета, субъект власти, то есть как то, к чему апеллируют, чтобы легитимировать господство в каком-то государстве; и наконец, народ можно вообразить как совокупность людей, объединенных узами обязательств и прав. То есть народ — это создатель и обладатель welfare state, это создатель и обладатель государства всеобщего благосостояния, или, как говорят немцы, Sozialstaat, социального государства. Это государство, которое гарантирует своим гражданам некоторую совокупность социальных прав. Те, кто является обладателем этих прав, принадлежат народу. А те, кто этих прав лишен, народу не принадлежат. И наконец, к народу относятся те, кто несет определенные обязательства перед согражданами (налоги, например, но не только, есть еще разного рода моральные обязательства). А те, у кого таких обязательств нет, к народу не относятся.

Теперь давайте взглянем на гражданство. Гражданство — это не только и не столько паспорт. Это не просто ваша принадлежность государству, в юрисдикции которого вы находитесь, и не просто совокупность прав. Это еще и принадлежность — принадлежность через обязательства, через совместные практики, которые эти обязательства порождают. Так вот, есть множество таких ситуаций, когда люди де-юре неграждане, то есть у них нет паспорта страны, в которой они живут, но они как бы де-факто граждане, потому что они по жизни принадлежат общности людей в этой стране — общности, которая по умолчанию национальная. Они принадлежат ей, например, потому, что у них есть круг друзей в этой стране, что их соседи воспринимают их как своих, что они налоги платят, что они занимаются каким-то мелким бизнесом, а потому обросли связями экономическими и социальными и так далее. То есть налицо их фактическая принадлежность «народу» без формальной фиксации этой принадлежности. Есть, конечно, и прямо обратные ситуации: формально человек гражданин, а фактически — нет. Ни налогов не платит, ни обязательств не несет. А то и в стране не живет, паспортом которой обладает.

Словом, феномен гражданства ужасно интересен. И я обращаюсь к нему в разных аспектах, в политико-юридическом в том числе. В частности, я рассказываю о режимах гражданства в разных странах Евросоюза, а также в не входящих в Евросоюз Норвегии и Швейцарии. А именно: что изменилось в этих режимах в период между рубежом 1980–1990-х и началом 2000-х годов, что происходит сегодня, как обстоит дело с так называемым jus soli, правом земли, то есть правом получить гражданство по факту рождения в той или иной стране вне зависимости от гражданства родителей? Далее, институт двойного гражданства, как к нему относились 30 лет назад, как к нему относятся сейчас, что изменилось в «философии» гражданства, в политике и в законах о гражданстве.

Общий вывод, к которому я так или иначе пытаюсь подвести, — это необходимость переосмысления природы того, мы называем национальным сообществом.

Мне кажется, что все больше и больше набирает силу понимание того, что национальное сообщество — это не сообщество происхождения и даже не сообщество культуры, это сообщество граждан, разделяющих определенные политические ценности. При этом сами граждане могут быть очень разными в культурно-идентификационном плане. Например, одновременно быть британцами и мусульманами, россиянами и татарами и так далее.

И здесь мы выходим на проблематику, которую подводят под рубрику «мультикультурализм». В статьях на эту тему я пытаюсь развеять накопившиеся здесь недоразумения. Например, представление, будто в Европе повсюду наблюдается поворот от культурного разнообразия к идеалу культурно гомогенного общества. На самом деле никто не пытается отыграть ситуацию назад, в условный 1950 год, когда массовый приток в Европу «южан» еще не начался. От «мультикультурализма» в этом смысле — в смысле разнообразия населения в культурном плане — никто не отказывается. (Разве что ультраправые радикалы.) Речь идет о пересмотре политики в отношении этого разнообразия. Но и здесь все гораздо сложнее, чем многие думают.