Книга Владимира Малахова «Культурные различия и политические границы в эпоху глобальных миграций» - самый актуальный нон-фикшн для современной России

В 1906 году, когда в России огнем барских усадеб полыхала Первая Русская революция, писатель Максим Горький опубликовал роман «Мать», где впервые показал «реальность в ее социалистическом развитии», тем самым дав начало пролетарскому роману. Ленин тогда не преминул отметить, что это «очень своевременная книга». 

Сегодня же одной из тем в Госдуме и социальных сетях стала угроза скорого развала России. Кто-то ищет в этом спасительную панацею для будущего, а кто-то предчувствует «неслыханные перемены, невиданные мятежи». Все это происходит на фоне событий в Бирюлево. 

В издательстве «Новое литературное обозрение» выходит книга сотрудника Института философии РАН, директора Центра изучения проблем гражданства и идентичности Владимира Малахова «Культурные различия и политические границы в эпоху глобальных миграций», которую можно назвать своевременной. Автор, известный исследователь национализма, создал фактически путеводитель по актуальным проблемам теории нации и национализмов. В книге есть не только ясные описания научных теорий и точные исторические примеры, но и подробно разбирается современная российская ситуация. 

«Русская планета» публикует фрагмент книги Владимира Малахова «Культурные различия и политические границы в эпоху глобальных миграций», посвященный проблемам соотношения «российской» и «русской» нации.

Дискуссии о необходимости формирования нации в нашей стране представляются беспредметными. Нация в современной России существует в той мере, в какой населяющие ее люди а) идентифицируют себя в качестве российских граждан и б) соотносят себя с общим пространством коммуникации. Эти два обстоятельства — согражданство и соучастие в одном коммуникационном пространстве — позволяют жителям страны вообразить себя членами одного сообщества.

Что же касается периодически возникающих разговоров о том, что российскую нацию еще предстоит создать, то они, на наш взгляд, обусловлены не объективной необходимостью, а субъективными потребностями некоторых общественных активистов. Дело заключается в стремлении последних улучшить свои позиции в бюрократическом и/или политико-идеологическом поле. Агенты социального действия, инициирующие дискуссии на тему «нациостроительства», национального возрождения, развития «русской идеи», надеются посредством этих дискуссий аккумулировать символический капитал. При этом в одних случаях речь идет о «первоначальном накоплении» такого капитала, в других — о его умножении.

По моему убеждению, наиболее адекватным наименованием культурно-политического сообщества, существующего в сегодняшней России, является «российская нация». Предикат «российский» не может и не должен быть замещен предикатом «русский». Учитывая, что попытки проделать такую операцию постоянно предпринимаются, причем не только в качестве низовых инициатив, но и в качестве политических проектов властвующих групп. На этом вопросе уместно остановиться подробнее.

На мой взгляд, замещение «российского» «русским» а) нежелательно по нормативным причинам и б) невозможно по практико-политическим причинам. Приведем аргументы в пользу такого взгляда. Аргумент первый: этнические коннотации термина «русский», которые последний приобрел в советский период российской истории. Аргумент второй: полиэтнический характер культурного пространства России (а значит, несводимость этого пространства к этнически русской его составляющей). Аргумент третий: специфика (пост)современной социокультурной ситуации, важнейшей чертой которой является борьба за признание.

Остановимся на каждом из приведенных аргументов.

Авторы, предлагающие интерпретировать предикат «русский» в сверхэтническом значении, апеллируют к ситуации, имевшей место в имперской России. В ту пору слово «русский» в самом деле означало а) лояльность трону и б) культурную — преимущественно конфессиональную — идентификацию. В той мере, в какой тот или иной подданный империи Романовых (будь его имя Бенкендорф, Лорис-Меликов, Багратион или Витте) считал себя верным трону и принимал православие, он считал себя русским. Его нерусское происхождение ни в коей мере не препятствовало ни его самовосприятию в качестве русского, ни его восприятию в таком качестве внешним окружением.

Однако эта ситуация не может быть реконструирована в современных условиях, прежде всего потому, что термин «русский» за годы советской власти приобрел устойчивые этнические коннотации.

Произошло это по двум основным причинам. Первая и главная причина заключается в том, что в советский период этничность была превращена в институт. Этнические категории («национальность» в этническом смысле слова) использовались как средство а) деления населения и б) деления территории. С одной стороны, граждане страны жестко приписывались властью к той или иной этнической группе (фиксация национальности в паспортах). С другой стороны, территория государства была организована — наряду с собственно «территориальным» — по так называемому национально-территориальному признаку («национальные республики» внутри РСФСР).

На протяжении семи десятилетий правления коммунистов этнические категории служили средством регулирования доступа граждан к социальным благам. Принадлежность к «правильной» или «неправильной» этнической группе означала для индивидов либо наличие привилегий, пользование неким набором особых прав (например, квоты при приеме в вуз или занятие командных постов), либо, напротив, поражение в правах (ограничения в занятии определенных должностей или в получении образования, не говоря уж о таких вещах, как депортации). Этническая принадлежность индивидов — независимо от того, какова была ее значимость в их повседневных культурных практиках — имела огромную значимость в качестве социального и политического ресурса. И хотя после демонтажа советской системы эта значимость ослабела, различение индивидов по этническому признаку (и, в частности, «русских» и «нерусских») настолько устоялось, что воспринимается как нечто само собой разумеющееся.

«Естественность» этому делению добавляет и привязка культуры к этничности, молчаливо предполагавшаяся на протяжении семи с лишним десятилетий советской истории. Опять-таки независимо от того, какой была реальная культурная принадлежность того или иного индивида, он по умолчанию считался представителем определенного «этноса» и соответствующей этому этносу «культуры».

Специфика этнической политики коммунистов есть главная, но не единственная причина этнизации, которую предикат (утверждение о ком-либо, о чем-либо. — РП) «русский» претерпел после 1917 года. Другая причина такой этнизации — война в Чечне (1994—1996 и 1999—2000 годы). Травма, связанная с этой войной, столь глубока и масштабна, что не оставляет никаких иллюзий относительно возможности в каком-то — сколь угодно отдаленном — будущем для нерусских (для чеченцев, в частности) принять самоназвание «русский». Печально, но, даже если бы такая возможность и существовала, вряд ли можно было надеяться, что с таким названием согласятся те жители Центральной России, которые симпатизируют лозунгу «Россия — для русских!» (а их количество, как известно, весьма внушительно).

Таким образом, хотим мы того или не хотим, но приходится констатировать, что слово «русский» окончательно и бесповоротно этнизировано. «Русский» сегодня — это не инклюзивное имя общности, объединяющей множество различных этнических идентичностей, а эксклюзивное определение, отделяющее одну этническую группу от другой. (О чем москвичам, кстати, напоминают авторы бесчисленных объявлений типа «Семья из Подмосковья, русские, снимет квартиру на длительный срок»).

Выражение «российская культура», активно используемое либерально ориентированными политиками и экспертами, с самого начала натолкнулось на энергичное противодействие. Аргумент его противников сформулировал Александр Солженицын: государство у нас российское, а культура — русская. Согласно А. Солженицыну и его единомышленникам, после распада «многонациональной империи» у русских наконец появился шанс построить национальное государство в культурно-этническом смысле слова «нация». Что касается этнических меньшинств, то государство не должно препятствовать их культурному самоопределению, а именно: они вправе или принять русскую культуру как свою, либо развивать собственную (калмыцкую, татарскую и прочие), но не рассчитывать на ее спонсирование со стороны центральной власти.

В несколько ином ключе звучит предложение Алексея Миллера: не отказываться от понятия «российская нация», зарезервировав его для обозначения гражданско-политической общности, однако настаивать на понятии «русская культура», дабы подчеркнуть наличие русской нации как этнической (этнокультурной) общности. Кроме того, такой подход позволяет утвердить русскую субстанцию этой культуры: ее нерусские элементы подверглись ассимиляции и потому не заслуживают специального упоминания. Владимир Даль, Архип Куинджи или Исаак Левитан, будучи нерусскими по происхождению, были русскими по культуре. По сути, А. Миллер продолжает логику А. Солженицына. «Российская культура» для него — фикция, родившаяся в сознании «денационализированных» либералов.

На мой взгляд, попытки отказаться от понятия «российская культура» в пользу понятия «русская культура» неприемлемы как по содержательным, так и по нормативным причинам.

Начнем с констатации того принципиального обстоятельства, что знаково-символический универсум, который сложился в России на протяжении ее длительной истории, является продуктом переплавки многих этнических культур. Этот универсум, разумеется, сверхэтничен, но его этнические составляющие во многих случаях вполне ясно просматриваются. Упомянутая многосоставность имеет место как на уровне культурных репрезентаций (литература, музыка, киноискусство, театр), так и на уровне повседневности.

В культурном багаже современного россиянина присутствует множество элементов, позаимствованных из локальных — этнических — смысловых универсумов. «Манкурты» и другие образы из романов Чингиза Айтматова, разошедшиеся на цитаты фильмы Георгия Данелия, проза Фазиля Искандера, музыкальные композиции Арама Хачатуряна, стихи Расула Гамзатова, многие из которых легли в основу популярных песен, — вот лишь несколько «лежащих на поверхности» примеров. Нелишне вспомнить также фильмы Сергея Параджанова и Тенгиза Абуладзе, театральные постановки Роберта Стуруа, повести и рассказы Шолома Алейхема, джазовые импровизации Вагифа Мустафы-заде.

Крайне важно при этом учесть, что в целом ряде случаев мы имеем дело не просто с творчеством нерусских по происхождению, но русских по культуре художников (таких как Антокольский, Мандельштам или Бродский), а именно с нерусскими по культурным корням и культурной лояльности художниками. Так, Шолом Алейхем, произведения которого, безусловно, являются частью российской культуры, написал многие свои вещи на идише или на иврите. Стихи Расула Гамзатова мы знаем в переводах с аварского, а некоторые из повестей Чингиза Айтматова — в переводах с киргизского; Геннадий Айги часть своих стихотворений написал по-чувашски. Но и в случае, когда те или иные мастера слова, в силу их языковой принадлежности, могут рассматриваться как часть русской литературы, нельзя игнорировать этническую стихию, которая подпитывала их творчество. От того, что Фазиль Искандер писал по-русски, он не перестает быть абхазским писателем (или, если угодно, российским писателем с абхазскими корнями, или русско-абхазским, но не просто русским писателем). Даже такой московский по происхождению и социализации поэт, как Булат Окуджава, вносит в российскую культурную копилку определенный этнический колорит. «Виноградную косточку в теплую землю зарою» — ассоциация явным образом не «русская» в этническом смысле слова.

Впечатляет российский «фьюжн» и на уровне наших кухонных привычек. Плов, лаваш и шашлык кажутся сегодняшнему россиянину не менее «традиционной» частью его меню, чем щи, каша и блины.

Хотелось бы подчеркнуть в этой связи: российскую культуру не следует мыслить как механическое соединение отдельных этнических культур или культур существовавших параллельно друг другу народов. Российская культура представляет собой результат взаимодействия и трансформации различных этнических элементов и в этом смысле носит сверхэтнический характер. В ходе формирования этой культуры происходил процесс, который, пользуясь выражением Ганс-Георга Гадамера, можно назвать «слиянием горизонтов». Иными словами, мы имеем дело не с ассимиляцией (растворением культур этнических меньшинств в культуре этнического большинства), а с взаимной трансформацией всех этнических элементов, входящих в российский культурный универсум.

Формирование российской культуры происходило во многом сходным образом с формированием культур других стран с имперской и постимперской историей. Быть может, вместо постоянного подчеркивания отечественной специфики было бы продуктивнее обратиться к сопоставлению российского социокультурного опыта с опытом Великобритании, Австрии и Турции.

Мой третий аргумент касается особенностей устройства постсовременного социокультурного пространства.

Как известно, последнее испытывает мощное воздействие глобализационных процессов. В условиях глобализации принципиально возрастает потребность в признании, или в другой формулировке — запрос на различие, притязание на самобытность, борьба за идентичность. Субъектами этого запроса (этого притязания, этой борьбы) выступают представители разного рода меньшинств — от этнических, языковых и религиозных до жизненно-стилевых. Интенсивность и плотность транснациональных обменов (от экономических до символических) в наше время таковы, что меньшинства становятся их непосредственными участниками.

Региональные и этнические сообщества позиционируют себя в медийном пространстве (например, предлагая себя в качестве туристической цели) не как автономные географические и политические («национальные») единицы, а как составные части наций-государств. Представители культуры Уэльса, Страны басков, Корсики или Бурятии встречаются друг с другом на международных форумах (научных конференциях или музыкальных фестивалях) как представители самих себя, а не как представители Великобритании, Испании, Франции и России. Эту ситуацию невозможно отыграть обратно. Предложить, скажем, черкесам или калмыкам ассимилироваться в «русской культуре» — предприятие столь же сомнительное, как предложить валлийцам или шотландцам ассимилироваться в «английской культуре». А вот считать себя интегративной частью российской культуры — опция для черкесов и калмыков столь же реальная, сколь и перспектива для валлийцев и шотландцев рассматривать себя в контексте британской культуры.

Таким образом, квалифицировать культуру современной России в качестве «русской» было бы не только некорректным в нормативном (моральном) плане, но и контрпродуктивным в прагматическом (политическом) плане.

Подготовил Сергей Простаков