Три из четырех тетрадок, наряду с двумя автономными переписками вошедших в том «Филологического наследия», посвящены поездкам Виктора Жирмунского в Германию. Помимо наблюдений за дорогой и достопримечательностями, в бумагах этих масса свидетельств об учебе будущего филолога в Тенишевском училище, поскольку дневники ведет совсем еще молодой человек: первую тетрадь Жирмунский начинает, когда ему только одиннадцать, предпоследнюю заканчивает описанием своего четырнадцатого дня рождения, выпавшего на Франкфурт.

«21 июля (3 августа). Как только я открыл глаза, я вспомнил, что мне сегодня 14 лет. Это напомнило мне о столе с подарками и Раином сюрпризе. Я быстро вскочил из постели и оглянулся. Стол был убран по Раиному плану очень торжественным образом. На белой скатерти стояли: справа тарелка слив, слева — другая с виноградом. Посередине лежали подарки: от Раи альбом для открыток, который я желал себе уже давно, от мамы том III комментарий Куно Фишера к Фаусту, от папы очень хорошенький портфель, наконец, от тети Раи самопишущее перо (Fullfeder)...»

Перо и портфель идеально подходят образу серьезного человека, постоянно занятого исследовательской работой. Часть открыток из подаренного сестрой альбома на правах иллюстраций вошла в нынешнее издание: судя по всему, Жирмунский любил классифицировать все, что встречалось и что интересовало, составлять реестры и каталоги. Однако главный подарок ему, разумеется, сделала мама: Гете был многолетним кумиром Жирмунского — страницы его тетрадей полны разборов «Фауста», которого он считал едва ли не главной книгой человечества, а посещение дома-музея поэта во Франкфурте описывается в стиле религиозного паломничества.

«Творец „Фауста“ был титан. Это был сам Прометей, одухотворивший душу бренного человека своим непокорным божественным огнем!»

От увлечения Гете недалеко до интереса к Шиллеру и Байрону, которых молодой Жирмунский анализирует так же дотошно, как сочинения Лермонтова и Пушкина, Гоголя и Тургенева. Юный ум его пытается разобраться в сложнейших метафизических и литературно-критических загогулинах без каких бы то ни было ссылок на возраст. Хотя, разумеется, отсутствие (в основном жизненного) опыта приводит к некоторой схематичности восприятия.

Так, тринадцатилетний Знайка пишет: «Письма Лермонтова довольно интересны, в особенности те, которые он посылал некоей М. А. Лопухиной. По-видимому, он был с ней в очень близких, даже интимных отношениях, и отношения эти представляются мне со стороны М. А. чем-то напоминающим чувства Агнессы к Копперфильду в романе Диккенса. Быть может, это не так, но я в последнем сомневаюсь».

Лучше выходит (этому в основном посвящена четвертая тетрадка) разбор мальчиком Витей общественно-политической обстановки. Он описывает стачки и забастовки, расстрелы (горюя, например, о лейтенанте Шмидте или о поражениях на фронтах Русско-японской войны), приветствует первый российский парламент, признается в социалистических идеалах, описывает свое участие в работе кружка противников курения, цитирует Белинского и Писарева: социальный темперамент и нравственное чувство, закаленное чтением классики, ведет его по безупречной для тех времен дороге продвинутого и отзывчивого интеллигента.

Дело не в том, что практически ребенок Витя Жирмунский рассуждает, порой, о материях, ему очевидно неведомых (в конце концов, «в моем распоряжении какое угодно количество времени, и я могу одновременно заниматься также и другим...»), но — в поразительной силе его инстинкта саморазвития, превращающего юношу в бесперебойно работающую машину по получению знаний. Буквально на наших глазах формируется самостоятельность мышления, постепенно освобождающаяся от штампов и стереотипов. Школит себя, чтобы очень скоро стать выдающимся лингвистом и литературоведом. В наглядности этого, детально зафиксированного процесса — одно из главных достоинств этой тщательно выверенной публикации.

Другая важная сторона юношеских дневников Виктора Жирмунского — скрупулезность описания окружающего мира. Особенно это касается первой тетрадки и первого путешествия по Европе (Берлин — Тюрингия — Голландия — Берлин), предпринятого в 1903-м году, когда мальчику было одиннадцать. Витя дотошно описывает все, что видит и в чем участвует, в том числе бытовую сторону поездки — полное меню обедов и ужинов, заказанных на промежуточных станциях, обстановку купе и гостиничных номеров, культурные институции со списком экспонатов, заинтересовавших подростка.

Таким образом, мы получаем уникальное свидетельство о повседневной жизни эпохи модерна и видим, как один пламенный интерес молодого человека переходит в другой, не менее пламенный. Витя Жирмунский не бросает школьных занятий даже на каникулах, делая упор на уроках ботаники и биологии. Собственно, тогда-то и возникает у него отталкивающийся от разнообразных естественнонаучных интересов культ Гете.

Жирмунский описывает не только виды из окна поезда, обращая внимание на породы деревьев, не только таможенные ритуалы и процедуры, но и собственный интерес, например, к минералам и экзотическим животным. Приехав в Берлин, семейство Жирмунских в первую очередь идет на экскурсию в зоологический сад-музей «Аквариум». В Амстердаме Витя тщательно протоколирует экспонаты местного зоологического сада.

Честно говоря, читать дневник этой поездки достаточно трудно: одиннадцатилетний исследователь в основном пишет не о своей внутренней жизни, но фанатично фиксирует факты. Тщательно убирая эмоции, стремясь к предельной объективности. Из-за этого его записки порой напоминают модернистский роман в духе Роб-Грийе, напополам смешанный с Википедией (относительно этого дневника критик Ольга Балла даже употребляет слово «гербарий» [1]).

Моих родителей впервые выпустили за границу в туристическую поездку «по странам социалистического содружества», когда я был одиннадцатилетним советским школьником. Обычно мы все отпуска проводили вместе, а тут мама и папа впервые уехали без детей далеко и надолго. Я ждал их возвращения особенно трепетно даже не из-за подарков, гораздо больше мне хотелось впечатлений от чужих земель. Родители же вернулись уставшими, не особенно охочими до рассказов. Видимо, какое-то время я настырно приставал к ним c расспросами, потому что однажды отец отвлекся от своих взрослых дел, сел рядом со мной и начал примерно так: «Ну вот, сели мы в поезд, едем-едем-едем, проехали первый километр. Едем дальше, едем-едем, проехали второй километр. Потом, едем-едем, проезжаем третий...» Кажется, на пятом или шестом километре терпение его иссякло, а я именно в тот момент и решил, что, если выйдет мне какая интересная поездка, обязательно буду вести дневник путешествий и описывать все доступное разнообразие. Вот примерно как Витя Жирмунский, пытающийся объять необъятное.

Кроме зоосадов и головокружительных ландшафтов, описываемых как в учебнике природоведения, случаются в этой поездке и античные руины, и средневековые развалины, и коллекции городских музеев, и «объекты старины». Эти пункты обязательной туристической программы, окруженные легендами да мифами, вдохновлявшими немецких романтиков, кажется, начинают отвлекать Жирмунского от ботаники и биологии.

В этой поездке Витя Жирмунский еще не обрел своих окончательных интересов и метода, с кочки которого любая объективная реальность становится частью персональной вселенной. В конце концов, мы же читаем чужие бумаги для того, чтобы зафиксировать себя через разности и расхождения, а не для того, чтобы в очередной раз вооружиться знаниями, ненужными нам в данный момент.

Однако проходит два года, и стиль дневников Жирмунского резко меняется. Что произошло в промежутке между 1903-м и 1905-м — непонятно, хотя, скорее всего, просто шло и шло поступательное развитие. Суть дневников остается прежней — в их центре напряженный интеллектуальный процесс познания мира, творческая рефлексия (Витя пишет стихи, начинает роман и пару драм), но сколько же здесь эмоций и весьма осязаемого индивидуализма, нарастающего от месяца к месяцу. И между прочим не мешающего, но, напротив, через снижение автоматизма восприятия «очевидных истин» всячески помогающего осознать себя патриотом и социально ответственным гражданином своей страны.

Систематическое изучение родной классики, а также немецкого романтизма начинает активно влиять на строй и стиль заметок, сначала накапливающих велеречивые штампы («...так гласит преданье, которое до сих пор живо в устах народа...»), и прошловековую патетику (река «билась, как раненный насмерть богатырь. Не выбиться ей из каменных объятий, не спастись, не вырваться прочь. Таков закон Рока! Судьба неумолима и неизменна и для природы; „и ад имеет свои законы!“»), а чуть позже начинающих освобождаться от культурной зашлакованности, от зависимости и некритического доверия данностям.

Растет человек, развивается, смотрит в разные стороны, парадоксальным образом, собираясь в предельную сосредоточенность на «самом важном». В этих записках мы видим Виктора Максимовича в самом начале его долгого, большого пути — Жирмунского «до Жирмунского». Из-за чего возникает желание прочесть хроники и более поздних, более зрелых периодов его жизни: отчасти они представлены в томе «Филологического наследия» переписками с Василием Гиппиусом (1909 — 1928) и с Александром Смирновым (1917 — 1922). Столь обещающее начало требует не менее эффектного продолжения.