Крестьянский вопрос (отрывок, «Постнаука»)
Высказывания Хомякова по крестьянскому вопросу можно разделить на две группы: высказывания сороковых годов и высказывания второй половины пятидесятых годов, эпохи непосредственной подготовки крестьянской реформы. И в том, и в другом случае консервативная утопия сочетается с трезвым, практичным расчетом, но в пятидесятые годы пропорции явно меняются не в пользу утопии.
Отношение Хомякова к крепостному праву с самого начала было отрицательным. В статье «О старом и новом» крепостная зависимость названа «наглым поруганием всяческих прав»; в письме графине Блудовой (1848) славянофильский мыслитель не побоялся даже заявить, что весь русский «образованный слой» — бессознательный враг России: «Мы враги ее, потому что мы иностранцы, потому что мы господа крепостных соотечественников, потому что одуряем народ и в то же время себя лишаем возможности истинного просвещения, и так далее».
Свое осуждение крепостного права Хомяков сопровождал софистским комментарием, доказывая, что установление это по природе своей западное и что в России оно не сумело уничтожить нравственной связи между помещиком и мужиком: «В России крепостное право есть не что иное, как грубая полицейская мера, выдуманная нуждою государственной, но не уничтожившая братства человеческого, а в германском поморье [т. е. в Курляндии и Лифляндии. — А. В.] оно было коренным злом, связанным с завоеванием и насилием племенным. В России оно плод невежества, а там — преступления».
Не следует полагать, однако, что в сороковые годы Хомяков думал о действительной отмене феодальных повинностей. О том, что он был как нельзя более далек от этого, свидетельствуют две статьи «О сельских отношениях», опубликованные им в 1842 году на страницах «Москвитянина». Это были, в сущности, практические советы помещикам, которым рекомендовалось придерживаться в своих отношениях с крестьянами старых русских установлений, будто бы полностью разрешающих аграрный вопрос: речь шла о «половничестве» и сельской общине. Рекомендуя «половничество», т. е. изъятие у крестьян половины их урожая, Хомяков вместе с тем предлагал усовершенствовать эту систему путем присвоения половины крестьянского труда, а также отделения общинной земли от помещичьей. Такое усовершенствование, доказывал он, дает «бóльшую свободу хозяйственным расчетам» помещика, «не стесняя нисколько поселянина» (так!). Смысл этого совета сводился к известному регулированию крепостных повинностей — так, чтобы они не превышали законных трех дней в неделю.
В рассуждениях Хомякова о сельской общине ее апология общины как идеальной ячейки общества и универсального средства против пролетаризации сочетается с крайне практичной оценкой общинного землевладения с точки зрения помещичьих интересов. Избегая, по цензурным соображениям, прямой постановки вопроса, славянофильский идеолог старается убедить помещиков, что держать крестьян в крепостной зависимости излишне, поскольку община в достаточной степени привязывает крестьян к земле, а существующая в ней «взаимная ответственность» (т. е. коллективная ответственность за всякого рода подати и платежи) вполне обеспечивает исполнение феодальных повинностей.
На фоне славянофильской литературы сороковых годов статьи Хомякова «О сельских условиях» были чем-то исключительным — вопрос о сельской общине, который ставился главным образом в историософской плоскости, как обязательная часть славянофильской утопии, впервые был поставлен на почве конкретных классовых интересов, в плане практического решения аграрного вопроса. Стоит отметить, что позиция Хомякова встретила критику внутри лагеря славянофилов — с такой критикой выступил близкий приятель главных идеологов славянофильства, рязанский помещик Александр Кошелев, лучший среди славянофилов (кроме самого Хомякова) знаток аграрных вопросов. В обширном письме к Хомякову от марта 1848 года он сформулировал два серьезных возражения: во-первых, периодические переделы общинной земли препятствуют интенсификации земледелия; во-вторых, позиция Хомякова непоследовательна — принцип общинной собственности на землю он проповедует по отношению к крестьянам, но не намерен распространить его на помещичью землю. А это ведет к увековечению сословного деления, упрочению осуждаемого славянофилами «раздвоения» в русской жизни, к углублению пропасти между народом и «образованным обществом».
Вот как опровергал эти возражения Хомяков в рукописной статье «О сельской общине. Ответное письмо приятелю». Индивидуальная собственность на землю отнюдь не обязательное условие развития земледелия — в Западной Европе на самом низком уровне находится французское земледелие, хотя во Франции все — индивидуальные собственники, а на самом высоком уровне — английское земледелие, хотя английские фермеры чаще всего арендуют землю на 25 лет. В русской общине частота переделов земли в разных местностях разная, и надо добиваться, чтобы общей нормой стали переделы, совершаемые не чаще чем раз в
На упрек в упрочении «дуализма начал» и сословного деления Хомяков отвечал, что в вопросе собственности этот дуализм есть извечная, коренная черта русского общественного быта, и заявлял, что у него и в мыслях не было превращать индивидуальную земельную собственность в исключительную привилегию дворянства. «Право приобретать собственность, данное крестьянину, не нарушает общины. Личная деятельность и предприимчивость должны иметь свои права и свой круг действия; довольно того, что они будут всегда находить точку опоры в сельском мире и что в нем же или через него они будут мириться с общественностью, не вырастая никогда до эгоистической разъединенности». В этой концепции, формально напоминающей аналогичный проект в «Русской правде» Пестеля, общинное землевладение мыслится как социальное страхование и своего рода громоотвод, защищающий от революционной грозы: оно ограничивает социальное развитие, чтобы сделать его максимально бесконфликтным. Но признание за крестьянами права на индивидуальную земельную собственность не отменяло того факта, что помещичья собственность, по мысли Хомякова, должна оставаться индивидуальной, а «общинное начало», в котором славянофилы усматривали драгоценное наследие старой Руси, по-прежнему не распространялось на дворянство. На мысль о том, как решить эту дилемму, навел Хомякова Самарин: в часто цитируемом письме к Самарину (1848) Хомяков почти что с восторгом приветствует нахождение формулы, разрешающей «юридическую антиномию».
Решение это содержало в себе не много нового по сравнению со взглядами, которые высказывал Иван Киреевский еще в конце тридцатых годов. Оно сводилось к следующему умозаключению: всякая собственность есть вид пользования, т. е. нечто относительное: крестьянин — пользователь общинной земли, помещик является собственником по отношению к крестьянам и другим помещикам, но его собственность — лишь пользование государственной землей. В нынешних условиях положение осложняется тем, что общинная земля юридически является помещичьей, но в будущем (т. е. после отмены крепостного права и наделения крестьян землей) разница между «собственниками» (помещиками) и «пользователями» (крестьянами) станет лишь разницей степени: крестьяне будут собственниками-пользователями общинной земли, помещики — собственниками-пользователями земли «большой общины», т. е. государства. Нетрудно заметить, что это решение, не предусматривающее ни отмены права наследования, ни периодических переделов помещичьей земли, было — с точки зрения верности общинным началам — решением мнимым. Славянофильская историческая утопия в этом отношении отличалась гораздо большей последовательностью, провозглашая, что в Древней Руси боярская и дворянская вольность была лишь формой вознаграждения за государственную службу. Хомяков, однако, не собирался делать отсюда практические выводы и — как, впрочем, и другие славянофилы — отнюдь не требовал вновь обременить свой класс обязательной государственной службой.
Непоследовательность Хомякова (очевидная перед лицом славянофильской утопии) проявилась еще ярче в его подходе к конкретным вопросам, возникшим при подготовке крестьянской реформы. Хомяков не принимал в ней непосредственного участия, но пытался влиять на нее через других славянофилов, членов редакционных комиссий и губернских комитетов (Самарина, Кошелева, князя В. А. Черкасского); не пренебрег он также возможностью письменно изложить свои взгляды и ознакомить с ними председателя редакционных комиссий, генерала Ростовцева. Статья Хомякова «Об отмене крепостного права в России. Письмо к Я. И. Ростовцеву» (1859) — любопытный исторический документ, необычайно ясно высвечивающий классовый смысл постулатов автора в крестьянском вопросе.
Требование наделить освобожденных крестьян землей Хомяков мотивирует прежде всего опасностью революции, «резни в близком или, по крайней мере, недалеком будущем», к которой могла бы привести быстрая пролетаризация деревни; но, в отличие от Самарина и Кошелева, выступавших за передачу крестьянам всей общинной земли, Хомяков предлагал установить крестьянский надел всего лишь в две десятины, т. е. фактически урезать его более чем на треть. Требование сохранения общины также мотивируется классовыми интересами дворянства: крестьянский «мир» — необходимое дополнение к помещичьему имению, поскольку позволяет помещику заключать с крестьянами выгодные коллективные соглашения и предусматривает коллективную ответственность за их выполнение; община, кроме того, — фактор порядка, она облегчает помещикам и государственной администрации контроль над деревней, позволяет властям — благодаря связывающей крестьян «взаимной гарантии» — успешно взыскивать выкупные платежи. Их размеры должны быть установлены государством, чтобы избавить помещиков от необходимости напрямую «торговаться» с крестьянами, что может привести к обострению социальных антагонизмов. Всякому торгу, писал Хомяков, сопутствует «скрытое чувство вражды», особенно если сделка не свободна и стороны не доверяют друг другу. Помещики должны получить всю сумму выкупных платежей от государства сразу, иначе у них не окажется необходимого инвестиционного капитала. При взимании с крестьян выкупных платежей Хомяков рекомендовал максимальную строгость и беспощадность:
...взыскание годовой уплаты по совершенным выкупам должно быть с миров и производимо с величайшею строгостью, посредством продажи имущества, скота и т. д., особенно же посредством жеребьевого рекрутства с продажею квитанций не с аукциона (ибо это унизительно для казны), но по положенной цене, с жеребьевым розыгрышем между покупщиками. В случае крайней неисправности дóлжно допустить выселение целых деревень в Сибирь, с продажею их земляного надела; но таких случаев почти быть не может. В этом деле неумолимая и по-видимому жестокая строгость есть истинное милосердие.
Это высказывание позволяет понять, насколько — и в каком смысле — был прав Хомяков, говоря, что «не любит утопистов в крестьянском вопросе». Здесь его «практичные» и «реалистические» проекты явно противоречили основным принципам славянофильской утопии: вопреки ее антикапиталистическому духу, Хомяков не ставил вопроса, как предотвратить развитие капитализма в России, но заботился лишь о том, чтобы это развитие было по возможности менее неблагоприятным для помещичьего дворянства; возможность распространения общинных начал на помещичью собственность или возврата к старым русским формам землевладения как вознаграждения за обязательную государственную службу вообще не входила в расчет; защита интересов идеализируемого славянофилами крестьянства с удивительной легкостью устранялась из поля зрения, как только она вступала в противоречие с интересами дворянства. Такую же позицию заняли в крестьянском вопросе славянофильские деятели, непосредственно занятые подготовкой реформы, — Самарин, Кошелев и князь Черкасский.
Историк русской экономической мысли Н. А. Цаголов сделал отсюда вывод, что вся специфика славянофильства сводилась к поиску бесконфликтных путей буржуазного развития: «У славянофилов нельзя найти критики капитализма вообще, они критикуют лишь его западный вариант». Слабое место этой аргументации — неопределенность понятия «западный вариант капитализма». Разве европейский, «классический» капитализм не реализовался в нескольких разных «вариантах»? Утверждение Цаголова, по сути, представляет собой невольную уступку традиционной точке зрения, рассматривающей славянофильство в категориях «западного» и «русского» пути развития. Ближе к истине, по нашему мнению, критикуемый Цаголовым С. С. Дмитриев, который (ссылаясь, в частности, на приведенные выше слова Хомякова о «промышленной общине, так сказать, фаланстере») сопоставил славянофилов с западными «феодальными социалистами». Политическая и экономическая практика славянофилов не может служить аргументом против этого сравнения, ведь Маркс, создатель понятия «феодальный социализм», видел в противоречии между теорией и практикой одну из наиболее характерных черт «феодальных социалистов»:
Они гораздо больше упрекают буржуазию в том, что она порождает революционный пролетариат, чем в том, что она порождает пролетариат вообще. Поэтому в политической практике они принимают участие во всех насильственных мероприятиях против рабочего класса, а в обыденной жизни, вопреки всей своей напыщенной фразеологии, не упускают случая подобрать золотые яблоки и променять верность, любовь, честь на барыш от торговли овечьей шерстью, свекловицей и водкой.
Противоречие между антикапиталистической теорией и практикой (которая сводится к приспособлению к условиям нового строя) не заставило Маркса усомниться в антикапиталистической природе феодально-христианского социализма; точно так же нет никаких оснований ставить под вопрос антикапиталистическую природу классического славянофильства, очень близкого в этом отношении к «феодально-социалистическим» западным течениям. Различие между славянофилами и западными «феодальными социалистами» состояло не в этом — оно вытекало не столько из сущности их идеологии, сколько из различий в соотношении классовых сил в России и на Западе. Там, где буржуазия была господствующим классом, «феодальные социалисты» могли обращаться к ее непосредственному антагонисту — пролетариату, могли размахивать «нищенской сумой пролетариата, чтобы повести за собой народ»; в отсталой, крестьянской России, где пролетариата почти не существовало, а буржуазия не представляла серьезной политической силы, дело выглядело совершенно иначе.
С одной стороны, русский «народ» (т. е. крестьянство) оставался еще вне капиталистической цивилизации, поэтому можно было идеализировать его как стража традиций, преграждающих путь пагубному влиянию Запада, — этим объясняется «народный» характер антикапиталистической славянофильской утопии николаевской эпохи. С другой стороны, в России идеологи помещичьего дворянства не могли апеллировать к народу, ведь крепостное крестьянство было, в отличие от западного пролетариата, непосредственным антагонистом помещиков. Для него буржуазная эксплуатация все еще оставалась абстракцией, а феодальная эксплуатация — ненавистной действительностью, и размахивать «нищенской сумой крестьянства» значило бы выступать против помещиков как класса.
Вот почему в момент перехода от теории к практике, т. е. в период подготовки крестьянской реформы, славянофильским идеологам пришлось выбирать между изменой своей народной утопии и изменой интересам своего класса. Выбор первой возможности вел к притуплению антикапиталистического острия славянофильского учения, но нельзя на этом основании отрицать антикапиталистическую природу мировоззрения, проявлением которого была славянофильская утопия. А ведь именно этим мировоззрением определялась оригинальность славянофильства, его специфика и его место в истории идей; не случайно, как мы увидим, измена славянофильской утопии положила начало процессу дезинтеграции славянофильства, не случайно в постреформенной России классическое славянофильство перестало существовать.