Кровожадные, бессовестные помещики, помыкающие несчастными, забитыми «полурабами», которым не к кому обратиться за помощью – такая картина, наверное, возникает у многих при упоминании крестьянско-дворянских отношений в XIX веке. И хотя многое из описанного действительно имело место, реальность, открывающаяся при изучении документов, как всегда, оказывается куда более запутанной и многоцветной, чем привычные образы.

С разрешения издательства «Новое литературное обозрение» мы публикуем отрывок из книги историка Татьяны Литвиновой «Помещичья правда. Дворянство Левобережной Украины и крестьянский вопрос в конце XVIII — первой половине XIХ века».

Желание воспринимать крестьянско-дворянские взаимоотношения только под углом «классовой борьбы» исключало также фактор случайности в конфликтах, их криминальную составляющую [1], когда это касалось преступлений крестьян, совершения определенных действий под влиянием алкоголя. Дело 1849 года о волнениях крепостных в имении помещика Нежинского уезда Е.И. Крушковского, думаю, относится именно к таким. Жалоба крепостных на своего господина, поданная в земский суд, — о «ежедневном употреблении их в экономическую работу» — была инспирирована одним из крестьян, который перед тем украл у помещика 80 рублей серебром и хотел избежать наказания. Правда, истцы почти сразу забрали жалобу и «без маейшего <…> возражения возвратились в свою отчину». В ходе расследования о помещичьих злоупотреблениях, которое все равно было неизбежно, выяснились не только обстоятельства появления жалобы, но и совершенно иной характер господского принуждения. Уездный предводитель дворянства, по должности обязанный следить за помещичье-крестьянскими отношениями, предупреждать и пресекать злоупотребления, обнаружил, что Крушковский «никогда не был даже взыскательным владельцем и не подавал крестьянам своим ни малейших причин к негодованию каким-либо притеснением или отягощением» [2].

Конечно, у читателя могут возникнуть подозрения относительно объективности показаний предводителя — не защищал ли он по-свойски члена своей корпорации? Но добросовестность выполнения предводителями собственных обязанностей в определенной степени подтверждают действия других должностных лиц такого же уровня. Предводитель дворянства Борзенского уезда Г.П. Галаган, к которому земский исправник также в 1849 году направил жалобу об избиении помещицей двух дворовых, принялся детально расследовать дело, и оказалось, что крестьяне Анны Григорович, «коих до 70 душ, нисколько не угнетены излишними работами, находятся в хорошем положении и довольны своею помещицею, но что действительно она предается пьянству и в нетрезвом виде бьет без причины приближенных к ней Дворовых служителей». Вызвав помещицу к себе, предводитель «строго внушил ей, дабы она переменила образ жизни, а вместе с тем отнесся к Исправнику, дабы он тщательно наблюдал за дальнейшим поведением Анны Григоровичевой» и сообщал о возможных с ее стороны недостойных поступках [3]. Свои наблюдения Галаган продолжил и в дальнейшем, одновременно проводя «воспитательную работу» не только с самой хозяйкой, но и с ее деверем, который, как оказалось, и подстрекал дворовых [4]. Итак, в данном случае одной из причин конфликта была уязвимость положения женщины-дворянки, которая после смерти мужа должна была взять хозяйство в свои руки. Мать А.М. Лазаревского, Афанасья Алексеевна, в своем дневнике записала не одну пронзительную строку о том, как быстро изменилось отношение к ней дворовых людей после смерти ее мужа, Матвея Ильича [5]. Но если она искала утешения в слезах, то А. Григорович — очевидно, в вине, что и приводило к ссорам с дворовыми, очень похожим на семейные разборки [6]. Попутно здесь еще раз следует отметить, что, несмотря на довольно расхожее в литературе утверждение о невозможности жаловаться на своих помещиков — ведь Уложением 1845 года определялось наказание за это в пятьдесят розог, — крепостные не слишком считались с данным предписанием.

Страсть крестьян к спиртному [7] также была одной из причин конфликтов, порой завершавшихся трагически. Так произошло, например, в сентябре 1836 года в селе Кневич Новозыбковского уезда Черниговской губернии. Крестьянин Моисей Бруневич, после двух рюмок горячего вина, традиционно поднесенных по завершении молотьбы, добавил еще в шинке, а на следующее утро, «не проспавшись от хмеля», вынужден был везти помещицу Марфу Немирович-Данченко в поле для наблюдения за сельскохозяйственными работами. По дороге между ними возникла ссора из-за плохой езды, следствием чего стало убийство помещицы, которого Бруневич, конечно, не задумывал и не хотел. Как показывал его дядя, племянник «под хмелем» бывал «неспокоен и вспыльчив», что в конечном счете и привело к трагическому случаю [8].

Кстати, судя по рапортам земских судов, смерть самих крепостных из-за пьянства также не была исключительной вещью. Причем раздражающим фактором здесь не обязательно выступал помещик. Внезапная смерть подданного могла стать поводом подозревать его владельца в злоупотреблениях. В таком случае обязательным было расследование, с непременным осмотром мертвого тела штаб-лекарем, выяснением всех обстоятельств трагедии, показаниями свидетелей и помещика. Случаи, когда человек действительно погибал по вине крепостника, не прошли мимо внимания историков. А вот гибель по вине самогó крепостного обычно в расчет не бралась. Между тем именно злоупотребление спиртным, страсть к «горячему питью» часто становилась причиной и неожиданной преждевременной смерти, и самоубийств. Только за июль – сентябрь 1836 года земские суды Черниговской губернии зафиксировали более десятка таких случаев [9]. Упоминаются они и в газетных «мемориалах произшествий» с пометкой: погиб «в припадке белой горячки», «от неумеренного потребления горячих напитков» и т.п. [10]

Иногда причину самоубийства крепостного выяснить не удавалось, несмотря на тщательное расследование. Но, даже при отсутствии явной причастности владельца к делу, объяснений ему было не избежать. Именно это имело место, например, в 1847 году, после самоубийства двадцатишестилетней Елены Зубовой, крестьянки М. И. Гоголь-Яновской, которое произошло во время ее «услужения» (к тому моменту — в течение трех лет) на постоялом дворе, арендованном в селе майора С. Милорадовича российским крепостным князя Черкасского, Т. М. Жеберлеевым. Ни осмотр земским уездным врачом и становым приставом, ни свидетельства, при «священническом увещевании», всех опрошенных, в том числе арендатора, его жены, крестьян Милорадовича, ни судебные слушания не позволили выяснить причину такого поступка крепостной. Служила она хорошо, со всеми поддерживала добрые отношения, ссор и драк с ней за все время ее работы никогда ни у кого не было [11]. Во всяком случае, объяснять эту ситуацию можно по-разному — несчастной любовью, другими женскими обстоятельствами, генетической предрасположенностью Елены к суициду, — но вряд ли противоречиями с ее помещицей, М.И. Гоголь-Яновской. Кстати, как заметил составитель «криминальной хроники» в «Полтавских губернских ведомостях» (вероятно, Павел Бодянский — многолетний редактор газеты, прекрасный знаток края), о самоубийцах в народе с «негодованием и отвращением отзываются» [12].

Крестьяне гибли также по неосторожности — например, это произошло с подданным помещика Галагана во время рубки деревьев [13]. Такие «производственные» трагедии были нередки, причем случались не только с крепостными, но и с «простолюдинами» других категорий. Так, из восемнадцати «скоропостижно умерших» в Полтавской губернии в феврале 1849 года было пятнадцать мужчин и три женщины, из них казачьего звания — семь, помещичьих крестьян — трое, казенных крестьян – один, один же мещанин, жена священника и один человек неизвестного звания [14]. Предводитель дворянства Мглинского уезда А.И. Покорский-Жоравко в секретном донесении от 4 марта 1852 года черниговскому губернскому предводителю, подавая подробные статистические сведения о самоубийствах в его уезде за 1842–1852 годы, каковых в целом за указанный период было 42, пришел к такому выводу о соотношении числа самоубийств к общему количеству государственных крестьян и частновладельческих:

…можно совершенно убедиться, что перевес самоубийств в том или другом классе безпрерывно переходит от крестьян помещичьих к крестьянам казенным и наоборот, не следуя, по-видимому, никакой правильности или порядку, — могущим подать повод к каким-либо печальным заключениям, — а последние же два года: 1850 и 1851 – перевес самоубийств решительно находится на стороне казенных крестьян и козаков [15].

Случайная смерть крепостного могла стать поводом для глубокой скорби помещика. К сильным переживаниям и размышлениям подтолкнуло Г.П. Галагана известие о смерти его кучера. Слезы и упреки совести при воспоминании о пощечине подданному, когда тот был пьян, раскаяние за невнимание к нему раздирали сердце молодого помещика, подводя к мысли: «Я не достоин быть его господином» [16]. Возможно, не столь пафосно, но переживали по такому поводу и другие душевладельцы. Не иначе как «прискорбным произшествием» называл полтавский дворянин А. С. Райзер гибель своего управляющего, Степана, из-за неосторожного обращения с ружьем. Помещик, как он писал в письме к двоюродному брату Н. В. Райзеру, был расстроен до крайности, поскольку потерял честного и порядочного человека, который хорошо вел хозяйство и оставил финансовые дела в полном порядке [17].

Избирательный подход историков к источникам оставлял «за кадром» и эпизоды дружеских, солидарных крестьянско-помещичьих отношений, факты расторжения отношений по обоюдному согласию, случаи отказа крепостных от увольнения. Совсем неисследованными остаются примеры взаимопомощи, добрые отношения между дворянством с одной стороны и государственными крестьянами и казаками — с другой. Хотя, как писал В.В. Тарновский, «добрые помещики, которые мирно живут с козаками, ласково с ними обходятся, очень часто пользуются их дарственными услугами: часто, если хочешь нанять, трудно найти охотников, а попросишь с чести (выделено автором цитаты.—Т.Л.), тотчас послушают» [18].

В завещаниях, бумагах экономического характера можно найти немало свидетельств о предоставлении дворянами «вольных» своим крестьянам и их семьям или детям «в вознаграждение за усердное… служение и добропорядочное поведение», «за долгое и усердное… служение», «за усердную и верную службу». При этом им также могли выделяться деньги на образование детей, земля из панских владений, например, на условиях продажи только потомкам помещика и т.п. [19]

Иногда отпущенные по завещанию крестьяне отказывались от свободы, выражая желание продолжать службу наследникам. Так было, например, с крепостными Е.Е. Галаган, которые, получив после смерти помещицы в 1825 году от городничего «отпускные письма» с вложенными в них деньгами, подали в Козелецкий земский суд на имя императора прошение, выражая желание остаться в подданстве Петра и Павла Григорьевичей Галаганов с обещанием никогда не претендовать на право освобождения. Причем отпускная крестьянину Я. К. Щепеникову была дана владелицей уже в 1796 году, когда тот еще был холостым, но он, как видно, не захотел разорвать подданнических отношений — ни тогда, ни позже [20]. Итак, еще раз подчеркну: учет широкого спектра социальных взаимоотношений, обстоятельств, которыми они определялись, может помочь, что важно в данном случае, пониманию дворянских инициатив, предложений, проектов, записок, трактатов по крестьянскому вопросу.