Модерный город невозможно себе представить без явления, которое социолог Марри Мелбин назвал «вторжением в ночные часы». Как указывает историк Иоахим Шлер, в Европе XIX века темнота, временно ослаблявшая социальный контроль, создавала «возможности для расширения личного горизонта, для выхода за привычные рамки», тем самым способствуя «внутренней урбанизации» личности. Эта трансгрессивность имела и свои мрачные стороны, нашедшие воплощение в незабвенной фигуре Джека Потрошителя. Ночной город XIX века порождал образы, ставшие неотъемлемой частью изображения модерного общества, — ярко освещенные бульвары и кабаре, полицейские патрули, порок и преступления.

Вплоть до XIX века в европейских городах царил, по словам французского историка Симона Делаттра, «ночной старый режим» — предмодерный ночной образ жизни, разрушившийся лишь в XIX веке. Ночь была полна реальных и мнимых опасностей. Врачи утверждали, что ночь порождает ядовитые миазмы; безусловно, ночью возрастал риск пожаров и несчастных случаев. На Западе в раннемодерную эпоху религиозные и социальные конфликты лишь усугубляли давние страхи перед демонами, ведьмами и грабителями, вследствие чего ночь стала казаться еще более опасной, чем в Средние века. Как выразился историк Э.Р. Экирх, «раннемодерная ночь — опасная территория, полная вредных испарений, адских призраков, стихийных бедствий и людских пороков, этих четырех всадников ночного апокалипсиса. Из них складывались самые мрачные кошмары».

Перед лицом этих угроз жители раннемодерного города запирали двери на засовы. Имея в виду Францию, Делаттр пишет: «В городе прежних времен, враждебном к любым попыткам личной самореализации, о наступлении ночи возвещала церемония двойного отсечения общины от неясных угроз, преследовавших ее после захода солнца: внешние угрозы отсекались закрытыми городскими воротами; внутренние источники беспокойства отсекались цепями, которые горожане натягивали поперек улиц, закрывая их для движения». «Ночной старый режим» определял не только публичные обычаи общества, но и внутреннюю жизнь индивидуума. Благодаря искусственному освещению богатые могли до глубокой ночи бодрствовать и затем спать до утра. Простые люди в раннемодерной Европе, напротив, как указывает Экирх, из–за темноты более склонны были рано отходить ко сну, но затем после полуночи у них был период тихого бодрствования, благоприятного для молитв, бесед, интимных отношений или размышлений об увиденном во сне.

Аналогичная ситуация была характерна и для Москвы в середине XVIII века. В городе почти не имелось уличного освещения, а луна и звезды нередко скрывались за тучами. Большинство домов тускло освещалось лучинами или в лучшем случае сальными свечами, и сквозь маленькие окна наружу пробивались лишь слабые отблески. Темнота выгоняла чиновников из присутственных мест, а купцов — из лавок, которые запрещалось отапливать и освещать во избежание пожаров, вследствие чего, как отмечал в 1830 году журналист, в торговом квартале Китай-города — сердце московской розничной торговли — по вечерам было «пусто, темно и тихо, как в могиле». Оплоты государственной власти и дворянства в ночное время превращались в отдельные освещенные островки. Экипажи богачей нередко освещались фонарями, а в зажиточных кварталах светились стеклянные окна — к концу столетия их можно было сделать высотой в три с лишним метра, заплатив за это умопомрачительную сумму 200–300 рублей, равную годовому окладу мелкого чиновника. Совсем не многие использовали освещение для того, чтобы подчеркнуть свое богатство, подобно владельцам Пашкова дома: по верху его великолепной ограды из кованого железа были установлены огромные фонари, которые «зажигались каждый вечер» и «представляли собой зрелище и величественное, и вместе с тем чарующее», как говорилось в книге, изданной русским писателем Павлом Петровичем Свиньиным в 1813 году в США. Иллюминация и фейерверки по случаю праздников также демонстрировали богатство и власть, ненадолго рассеивая темноту. Кроме того, свечи зажигали перед придорожными часовнями; как писал в начале XIX века немецкий путешественник Георг Рейнбек, «в пригородах нельзя пройти и десяти шагов, чтобы не встретить изображений святых, установленных перед маленькими деревянными часовнями с горящей восковой свечой внутри и ящиком для сбора подаяний снаружи» . Таким образом, искусственное освещение ассоциировалось с государственной властью, дворянством и религией, но полностью освещены были лишь дома представителей высших классов; во всех остальных местах, и в помещениях, и на улице, попадались лишь островки тусклого света, помогавшие людям находить дорогу в темноте.

В России, так же как и в Европе, государство слабо контролировало ситуацию на улицах после наступления ночи. В отсутствие профессиональной полиции московские власти были вынуждены полагаться на местных жителей и военные патрули. К моменту вступления Екатерины II на престол в штат каждой из существовавших тогда 14 московских полицейских частей входило всего по три полицейских чиновника и по два писца, в то время как на несение уличных дежурств было мобилизовано 2274 человека (в 1780 году), охранявших рогатки, которыми на ночь преграждались городские улицы. В Москве, как и в других европейских городах, многие караульные были слишком молоды, слишком стары или слишком немощны. Московские домовладельцы часто отдавали в караульные своих крепостных, которые запросто могли уйти домой в ненастную погоду, так что уровень уклонения от несения службы был здесь высоким. Жители любого раннемодерного города испытывали страх перед преступными шайками и считали предосудительным стремление спрятаться в тени, а также закрывать лицо или одежду, указывавшую на статус ее обладателя. Соответственно, подобно своим столь же непопулярным зарубежным коллегам, московские караульные были обязаны не допускать, чтобы люди ходили по улицам группами или без фонаря, а склонность стражей порядка создавать горожанам неприятности нередко превосходила их рвение к искоренению преступности.

О недостатках такого подхода к охране правопорядка позволяет судить широкая популярность изданной в 1779 году книги Матвея Комарова о разбойнике Ваньке-Каине — авантюрного романа, в основе которого лежала подлинная история короля московского преступного мира середины века. Используя народные предания и рассказ от первого лица, приписываемый самому Ваньке-Каину, Комаров сумел донести до читателя сохранившуюся в населении память о жестокости, коррумпированности и неэффективности полиции в середине XVIII века, о расплывчатых границах между полицией и преступным миром и о том, в какой степени москвичи предпочитали доверять заботу о своей безопасности не полиции, а частной охране.

Ночь порождала параллельный мир, вступавший в противоречие с имперским социальным проектом. Едва ли не самой типичной реакцией на темноту было отступление под защиту своего дома и социальных связей. В некоторых случаях это означало удлинение рабочего дня. Канцелярские служители нередко брали работу на дом, а женщины занимались тем, что вязали или пряли. Тускло освещенные комнаты служили местом встреч, на которых сплетничали, пели, рассказывали сказки или молились. Сын садовника Иван Андреевич Слонов (р. 1851) вспоминал, что в детстве, которое он провел в подмосковном городе Коломне, «в зимние долгие вечера мы все собирались у себя дома, в одну комнату, освещенную сальной свечкой (лампы у нас не было). Отец читал вслух псалмы и акафисты, а мы все хором пели». Подобное проведение досуга укрепляло узы народной культуры и общинной солидарности, но не способствовало насаждению вестернизированной культуры и формализованной социальной иерархии, к чему стремилось государство.

Многие по вечерам уходили из дома — главным образом в кабаки с их светом и возможностью найти пристанище и шумную компанию. (Как и в других крупных европейских городах, закон разрешал держать кабаки открытыми почти до полуночи.) Даже для привилегированных слоев кабак становился ареной мужского бунта против жестко регламентированного порядка, днем обеспечивавшего цивилизованное существование. В XIX веке, когда нравы заметно смягчились, о кабаках прежних времен слагались легенды. Например, как в 1808–1810 годах писал в своих мемуарах провинциальный чиновник Гавриил Иванович Добрынин, несколько его коллег в 1770-е годы отличались тем, что заставляли просителей покупать им по ящику дешевого шампанского. Во время последующих попоек «употребление пробочника запрещалось; вместо того щеголяли искусством отбивать горло от бутылки об край стола, или об столовую ножку; буде же от которой оно не ровно отбилось, или бутылка трескнула ниже горла, та выбрасывалась за окно и с вином». В том же духе Григорий Степанович Винский в 1813 году вспоминал о том, как в 1770-е годы в Петербурге, будучи гвардейским офицером без должности, он проводил вечера в кабаках, где предавался пьянству и азартной игре; в более молодом возрасте он также часто ходил по проституткам.

Кабак становился вдвойне заманчивым местом по той причине, что северное положение Москвы и ее климат, несомненно, способствовали развитию зимней депрессии, особенно у тех многочисленных людей, которые не могли себе позволить ярко освещать жилища. Эти настроения хорошо переданы в первых строках написанного в 1862 году рассказа: «Угрюмый осенний вечер мрачно смотрел в одинокое окно моей мрачной берлоги. Я не зажигал мою рублевую, экономическую лампу, потому что в темноте гораздо удобнее проклинать свою темную жизнь». С целью немного взбодриться бедствующий рассказчик отправляется в кабак.

Людям, днем страдавшим под гнетом социального контроля — особенно молодым холостым мужчинам, включая учащихся, подмастерьев, солдат и слуг, — ночь открывала возможности для буйного мужского самоутверждения. Сын сельского дьячка Александр Михайлович Воскресенский (р. 1778), учась в 1790-е годы в семинарии, жил в Покровском монастыре на юго-восточной окраине Москвы вместе с молодыми певчими. Как он вспоминал позже, «покровские певчие — самые отличные пивчие… Время проводят всегда в праздности и пьянстве, — а нередко и в буянстве… Каждый вечер бывает до полуночи шум, гам, и всякий срам: кто орет, кто врет, кто пьет». И.А. Слонов в 1860-е годы служил у нанимателя, который учредил для работавших в его лавке приказчиков комендантский час, по вечерам запирая ворота. Приказчики, находясь в заточении, проводили время за карточной игрой, нередко завершавшейся потасовками, после чего победители перелезали через забор и пропивали выигрыш в кабаке, «где кутили до утра».

Дополнительную привлекательность кабакам придавала доступность проституток, о которой свидетельствуют следующие полицейские донесения 1803 года. Арестованная январской ночью 25-летняя солдатская жена Татьяна Тимофеева признавалась в том, что «хаживала всякой день в цареградской питейный дом, из коего бираема была солдатами в казармы и господскими людьми в домы для непотребства». По признанию мещанки Федосьи Ивановой, «сего мая 5 числа была она у арбацких ворот в питейном доме, из которого взята она в сумерки… дворовым человеком Яковом… которым и привезена в дом господина его в каретный сарай для непотребства с ним, где и ночевала». Когда 50-летняя солдатская жена Александра Петрова выходила из кабака, к ней при ярком свете дня подошел молодой мастеровой, справедливо решивший, что сможет купить ее сексуальные услуги за 25 копеек и выпивку. В России учтивыми манерами в целом отличались лишь дворяне, многие из которых были способны удовлетворить свои сексуальные желания при помощи своих крепостных служанок (что считалось и более безопасным с точки зрения венерических болезней), не прибегая к услугам проституток. Возможно, именно с этим связано возникшее у Андрея Карловича Шторха впечатление о том, что российской проституции была свойственна какая-то особенная грубость, как он пишет в своей книге о Петербурге, изданной в 1790-е годы. Шторх обычно пытается представить Россию в благоприятном свете, но ему казалось, что проститутки в петербургских кабаках подвергались такому дурному обращению со стороны клиентов, которое было бы редкостью в Париже или Берлине.

Таким образом, ночное время высвобождало похотливые, мизогинистские проявления маскулинности, подрывавшие осуществление имперского социального проекта.