Фрэнсис Бэкон не самый популярный из философов прошлого, однако при ближайшем рассмотрении в нем обнаруживается крестный отец современных научных коллективов и чуть ли не провозвестник искусственного интеллекта. О подробнейшей биографии английского мыслителя, где собственно биографическая часть проигрывает разбору интеллектуального проекта, рассказывает Александра Журавлева.

Один мой друг-программист относится к философам свысока, дескать, что за «мужики в простынях с кувшинами вина», и критикует тех, кто увлекается их биографиями и идеями вместо того, чтобы заниматься настоящим делом. В его представлении настоящим мужским делом, а не болтовней занимаются только программисты, которые создают приложения, делающие людей счастливее. Для этого программисты учат специальные языки и находят с их помощью эффективные решения, маленькими шагами приближая человечество к всеобщему будущему счастью.

Мой друг не подозревает, что по меньшей мере один из «мужиков в простынях», англичанин Фрэнсис Бэкон (1561–1626), мечтал о том же самом. Книга «Остров концентрированного счастья» историка науки Игоря Дмитриева представляет биографию философа, подробно погружаясь в подробности его проекта, который должен был привести род людской к жизни без войн и страданий.

Герой книги предстает персонажем, с которым не так уж сложно соотнестись современному читателю: писал в обрывочном афористичном стиле, хотел создать искусственный интеллект для решения научных задач, грезил о диктате ученых в мировом сообществе, погиб предположительно от передозировки опиатами. В целом же жизнь Бэкона тянет на сюжет сериала. Дмитриев обстоятельно показывает, как третий сын лорда — хранителя печати, не получив ничего из отцовского наследства, упорно прокладывал себе дорогу к вершинам власти. Его успеху способствовали хорошее юридическое образование, умение чувствовать натуру собеседника и могущественные покровители, в роли которых чаще всего выступали фавориты английских монархов — сначала Елизаветы, потом Якова I. Участвуя в парламентских дискуссиях, ловко лавируя между интересами своих не слишком далеких патронов и капризных венценосцев, Бэкон лелеял мечту стать «министром всего знания» и полностью изменить научную методологию своего времени. Однако Фортуна отвернулась от Бэкона, его политическая карьера пошла прахом, и философу пришлось удалиться от государственных дел. Впрочем, такой поворот событий позволили ему приступить к созданию утопической повести «Новая Атлантида».

Биография занимает четыре пятых книги. Дмитриев рисует как можно более подробный портрет человека раннестюартовской эпохи, входя в мельчайшие детали (например, приводит авантюрную историю мадридского сватовства принца Чарлза, сына короля Якова). Зачастую эти отступления имеют лишь отдаленную связь с героем книги, что серьезно мешает разглядеть фигуру сэра Фрэнсиса и делает его неотличимым от соперников. В результате, например, драматическая история импичмента, вынесенного к тому времени уже лорду-канцлеру Бэкону, воспринимается не как «наших бьют», а как борьба одного из множества персонажей с другим, причем автору ощутимо все равно, кто из них победит. Получается даже не лоскутное одеяло с четким узором и явно видимым центром, а мешанина из отрывков чужих жизнеописаний. Если брать работы по схожему периоду в схожем жанре, могу сказать, что  биографическая часть «Острова» решительно уступает исследованию жизни другого английского канцлера XVII века — «Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника», написанному историком Андреем Соколовым.

Меньшая часть книги, посвященная философским проектам Бэкона, представляет больший интерес. Автор не пересказывает хорошо известные темы, но благодаря введению контекста расставляет важные акценты, которые помогают образно схватить мысль философа. К примеру, в предисловии Дмитриев вводит метафору охоты, позволяющую описать способ познания тайн природы, свойственный раннему Новому времени. Этим образом пользовался сам Бэкон, называя свой метод «охотой Пана», «ведь любое действие природы, любое движение, любое развитие есть не что иное, как охота. Действительно, науки и искусства охотятся за своими созданиями, сообщества людей преследуют свои цели, да и вообще все создания природы охотятся или за добычей ради пищи, или за удовольствиями ради отдыха, прилагая к этому все свое умение и ловкость». Охота, напоминает историк, была уделом благородных людей, аристократов, настоящих мужей-героев. Таким образом задается тон, присущий научным изысканиям Бэкона. Как и нелюбимый им Аристотель, английский философ полагает, что познание требует мужества (тайны могут оказаться опасными) и свободы (ни монарх, ни обстоятельства не должны ограничивать познающего).

Появление такой метафоры на излете эпохи Возрождения говорит о коренных переменах в понимании целей науки: «средневековая натурфилософия опиралась на понимание природы как геометризованного космоса, упорядоченного Творения Бога, созданного по числу, весу и мере (numero, pondere, et mensura), в силу чего сотворенный мир постижим разумом, тогда как науке раннего Нового времени были ближе образы природы как темного леса, неизведанной территории или лабиринта, не затеряться в котором помогает ариаднина нить исследовательского метода». Тут, казалось бы, можно удивиться, вспомнив о геометризированности картезианского универсума. Однако стоит заметить, что лес со времен Средневековья скорее означал границы известного мира, темное место, где может происходить все, что угодно. Этот образ переняли и авторы Возрождения. В такой перспективе геометризированный космос и лес оказываются лишь разными областями одного и того же мира.

Вместе с тем образ леса вносит обертона в тему познания: не только отважные, но и любопытные, жаждущие новых и новых знаний исследователи забираются в глубь леса, чтобы найти сокрытые в нем тайны. Важно, что таких людей обязательно должно быть много: в одиночку в лесу выжить сложно. Однако подходящую команду нужно еще подготовить. В качестве руководства по этому непростому делу Бэкон пишет трактат «Новый Органон», представляя новую для своего времени методологию научного поиска. По его мнению, большинство людей безумны: их сознание затмевают идолы, искажающие адекватное восприятие реальности, а также преклонение перед аристотелизмом, что делает науку неэффективной.

Читателей Бэкона в этом пункте смущал не акцент на их безумии — об этом философы твердили со времен Гераклита; стоики, так популярные при ранних Стюартах, особенно любили эту тему. Куда больше их поражала критика Аристотеля. Что за позапрошлый век, говорил лорд-канцлер сэр Фрэнсис, высказывать что-либо о природе, не проверив сначала это экспериментально? Да, такие идеи бродили и раньше, у того же Роджера Бэкона, но резкое неприятие идей древнего грека не было мейнстримом. А тут лорд-канцлер говорит такое, да еще и королю дарит свою рукопись, чтобы тот почитал и одобрил. Скандал! Как отмечает Дмитриев, хотя пик любви ученого сообщества к греческому мыслителю прошел, при Якове I аристотелевская логика вновь оказалась в чести. Именно поэтому Бэкон даже смягчал совсем уж жесткие формулировки, чтобы не отпугнуть влиятельную аудиторию.

Указать путь от безумия к самостоятельному мышлению должна была форма изложения нового метода. Вместо привычного трактата или диалога Бэкон нанизывает один на другой афоризмы, не заботясь об их видимой связности и последовательности. Философ писал в одном из набросков: «передача знаний посредством различных и разрозненных афоризмов делает человеческий ум более свободным для поворотов и бросков, вынуждает его использовать то, что предназначалось для более частных целей». Действуя вполне в модерновом стиле, Бэкон перекладывает ответственность по смысловой сборке текста на читателя, одновременно приучая его к строгому мышлению.

Для успеха предприятия требовалось воспитать не только рядового читателя, но и самого правителя. Бэкон как государственный служащий прекрасно понимал, что любой масштабный проект, особенно касающийся перестройки научного аппарата, обязан привлечь крупные финансы и поддержку властных структур. Их мог представить только Яков I. Сэр Фрэнсис хорошо освоил практику придворного общения и понимал силу неприкрытой лести. Поэтому для убеждения монарха он использовал все возможные аргументы: дескать, сам Яков I обладает уникальными качествами, благодаря которым проведет нужную реформу и прославится в веках — в особенности тем, что прекратит всякие религиозные распри (ими английский король был озабочен в особенности).

Но для эффективных научных исследований нужны не только господдержка и люди, свободные от идолов. Вдобавок каждый ученый должен действовать не самостоятельно, а в рамках единой логической машины. Бэкон называл операцию, благодаря которой такая машина становилась возможной, exaequatio ingeniorum (уравнивание умов). В отличие от логической машины Луллия, имевшей физическую оболочку, машина Бэкона располагалась в умах людей. Благодаря определенной последовательности действий (эксперименты с природой — составление таблиц — индукция) эта машина производила новые знания в автоматическом режиме. Одно из важных преимуществ подобной «сети умов», или «вместилищ машины», Бэкон видел в их взаимозаменяемости: так наука прекратит быть делом отдельно взятого гения, а превратится в рутинное занятие научных коллективов.

Из описания Дмитриева не ясно, какова была реакция публики на предложенную ей модель. С одной стороны, автор напоминает о том, что популярный аристотелизм мешал воспринять новаторские идеи «Нового Органона». С другой стороны, он пишет, что «позиция Бэкона при всех ее слабостях и непроработанности была воспринята многими интеллектуалами XVII столетия, в том числе и членами Royal Society, как вдохновляющая альтернатива схоластическому методу». В любом случае очень похожие на бэконовские принципы научного исследования до сих пор сохраняются в обиходе НИИ и всевозможных лабораторий.

В «Новой Атлантиде» Бэкон усложняет описанную им конструкцию, рисуя картину утопического общества. Обитатели острова Бенсалем, случайно открытого повествователем, живут в наукоцентричном сообществе. Всем правят члены Дома Соломона, аналога НИИ. Ученые в Доме следуют предложенной Бэконом методологии, четко распределяя свои обязанности и добиваясь внушительных успехов в раскрытии тайн природы. Дмитриев пишет: «В распоряжении ордена сосредоточены главные природные богатства острова и практически все отрасли промышленности и ремесла. Члены этого института заняты научной работой, сбором и письменной фиксацией сведений обо всем..., а также направлением развития всей науки в любых ее формах в соответствии с общим планом и под централизованным руководством „отцов“ Дома. Этот никому не подконтрольный иерархически организованный научный Орден пользуется полной государственной поддержкой и привилегиями и оказывает непосредственное влияние почти на все сферы жизни».

Ученые сами решают, кому и в каком объеме сообщать о сделанных ими открытиях. Монарху, который отвечает за их полное финансирование, сообщается чуть больше, чем профанам. Последним рассказывают только о самых интересных или полезных изобретениях. Хотя Дмитриев и настаивает, что описанная модель общества не является утопией в смысле жанровой принадлежности, но с точки зрения общей мечты научного сообщества она, безусловно, именно такой и представляется.

Как научил нас Бруно Латур, научное производство любит считать себя свободным от социума и власти, но на деле обмотано цепями госконтроля и общественного запроса. Бэкону так и не удалось убедить короля вложиться в его проект. Не смог сэр Френсис дать науке и новый метод (хотя его методологические заслуги отрицать невозможно). Зато он подарил потомкам мечту, которую впоследствии подхватили позитивисты, а еще позже, после НТР, массы технарей и нынешняя «элита» — программисты. Как говорил капитан Джек Воробей: «Поплывем куда в голову взбредет — вот что такое корабль. Это не просто киль, палуба, паруса... „Черная жемчужина“ — это свобода...». Бэкон также предлагает отправиться в опасное плавание по неизведанным морям, но уверяет читателя, что благодаря его надежному органону мы обязательно вернемся домой с сокровищами знаний.

Источник текста: Горький