Конечно, это никакой не путеводитель (хоть бы и «субъективный», хоть бы и «не по туристическим районам», как обещает нам аннотация). Использование книги в этом качестве не то чтобы немыслимо… нет, почему, мыслимо, только можно быть вполне уверенными в том, что оно приведет к совершенно другим, нежели у Левкина, результатам. И с высокой вероятностью — к совершенно иному, в другие стороны уводящему тексту. Тексты путеводителей — воспроизводимы и «матричны»; тексты, подобные «Вене, операционной системе» (а бывают вообще подобные?), пишутся единственный раз в жизни и воспроизведению сопротивляются категорически — любому, даже на уровне жанра.

Если уж упорствовать в подыскивании левкинской «Вене…» жанра, то наиболее точным, кажется, было бы сказать, что это — описание экзистенциальной практики. (Еще, еще точнее: экзистенциального казуса, — потому что единичен же). А взаимоотношения с городом — ее, практики (или уж казуса), экзистенциальная техника. Особенностями и привычками автора, складом его персональной чувственности она определяется точно с той же степенью подробности, что и особенностями, причудами и историческими случайностями самого города.

Потому, собственно, и «операционная система»: в качестве операционной системы (или, хочется сказать на более привычном для себя языке — формообразующего принципа) здесь оказывается весь город, а оперирует она — как с «формообразуемым» началом — с попавшим в город человеком. Город же никогда не оставляет человека неизменным, независимо от того, насколько это замечается. Книга — описание применения этой операционной системы к себе. Эксперимента, если угодно.

Уточняя далее, это — именно описание, а не, избави Боже, инструкция, — здесь вообще нет ничего универсального, выходящего за пределы единственного, личного случая автора с этим единственным городом, — скорее, ее протокол, пошаговое описание, верная — еще до прояснений — фиксация каждого движения. Текст целиком поисковый: автор-герой (для удобства будем говорить так — или «повествователь», раз уж текст везде от первого лица, то есть подразумевается достаточная степень идентификации повествователя с субъектом текста) никогда не знает, что он станет делать — с собой и с городом — на следующем шаге.

Зато у него есть — более-менее ощутимое, но в прояснении, несомненно, нужда­ющееся — представление о том, чего он надеется от своего взаимодействия с городом добиться. Что хотел бы из него выколдовать.

Точных и однозначных формулировок чаемого предмета поиска мы в книге не найдем (и, подозреваю, неспроста: их чрезмерная грубость — неотделимая от большой точности — с высокой вероятностью спугнула бы искомое, тут надо именно окольными путями, боковым зрением), — но мы-то, свободные от поисковых задач и уже рассматривающие их результаты, вполне можем на четкие формулировки отважиться. Это, предположу, — экзистенциально значимые состояния, эдакие «бытийные матрицы»; совпадение, в их пределах, с самим собой в наиболее важных из своих вариантов. В конце концов — подлинность существования и чувство этой подлинности, внутренней — не переводимой до конца в слова (оттого и формулировок нет!) — точности.

Сразу надо сказать, что все эти слова категорически не из лексикона Левкина. Он предпочитает говорить о «субстанции», которая, значит, лежит в основе всех преходящих состояний. Ее, в свою очередь, он предпочитает описывать почему-то с помощью метафор компьютерных, механических, химических, биологических, хирургических… — в довольно громоздкой и варварской, надо признать, их комбинации, прямо-таки дребезжащей от несочетаемости своих элементов, — в чем так и хочется заподозрить намеренный увод от точности, защитное иносказание: «своего кода у субстанции нет, но есть коды прошивок, прикрепляющих ее к здесь. Тогда можно попробовать разрушить один из них — чтобы дать ей возможность выдраться из окисла, извлечься из упаковочной пленки. Но ведь резать придется именно по соединительному коду или вокруг него, его удаляя. Тогда что в результате? Процедура только нарастит соединительную ткань».

Задача в его терминах ставится, собственно, таким образом: «как, собственно, субстанцию ощущать постоянно? Как с ней связаться прямо, когда это особенно необходимо?» Сопротивляться «механизму окисления, который действует на все и заодно съедает и тебя» (неподлинности? умиранию? или уж лучше без перевода — чтобы не тащить сюда дополнительных, собственных смыслов, с высокой вероятностью чуждых автору?).

(Именно в этих целях, похоже: получить доступ к собственной неуловимой «субстанции» без кода, «без отчетливых краев и мыслей» — повествователь в книге присматривается к возможности — вполне теоретической, но тем не менее — обзавестись жильем в Вене, даже читает в газетах объявления о продаже, примеривается: «Найти уже дом какой-то — место, где бы жить в нулевом внимании окрестностей». Так, чтобы «ни прошлого, ни будущего, ни социальной позиции, а частная жизнь индивидуального существования». «Сменить форму существования, сведя его почти к нулю». То есть понятно, что не в окрестностях тут дело, а в том, чтобы они как можно менее мешали быть самим собой — в таком исходно-чистом виде, что почти не быть.)

Тут, кажется, не понимание важно, не собственно смысловая работа, но приуготовление ее условий, — достижение таких состояний, изнутри которых понимание (хоть смысла собственного существования, хоть собственных жизненных задач, хоть сути бытия вообще — почему бы нет?) делается более возможным. Это — опыты предсмыслий.

То, что здесь происходит, — выщупывание самого себя с помощью города: занятие, очень родственное такой с трудом, если вообще рационализируемой практике, как лозоходство. Разве что роль лозы — вполне себе своевольной и уж конечно не поддающейся управлению, скорее, такой, которая сама заправляет движением — берет на себя весь город в целом.

Немудрено, что автор-герой водит себя и нас, читателей, как и было сказано, «не по туристическим районам» (хотя справедливости ради надо сказать, что, например, в такое предельно туристическое место, как Музейный квартал, мы тоже попадем), а по окраинам, изнанкам, неказистым закоулкам, куда и местный житель, видимо, без необходимо­сти не забредет: Kellermangasse, Neustiftgasse, Simmering, станция метро «Газометр», пыльные углы, проходные дворы… («В первых этажах тут много пустых лавок, пыльные витрины — уже невесть сколько лет заколоченный магазин с красивой рельефной надписью серым по бордовому «Altes und Neues». И других пустот много».) Историческую память места он, впрочем, совсем не склонен упускать из вида. Листает — для полноты, должно быть, отношений с городом — случайно купленный путеводитель, чувствует, что прошлое здесь, как и везде, не проходит: «вот Ингеборг Бахман живет в 3-м бецирке-округе (Landstrasse), вот она там же знакомится с Целаном. А Музиль, как же тут без него, пишет на Rasumofskygasse 20 пару глав «Человека без свойств»…». Вспоминает бесславную историю жизни и смерти местного пьяницы Августина Маркса, — это он оставил согражданам на память о себе песенку, известную по-русски как «Ах, мой милый Августин, все прошло, все!» — а вот и памятник-фонтан в его честь, и тут же нам рассказывается другая история, о Карле Люгере — бургомистре Вены на предыдущем рубеже веков… Мы узнаем, вслед за дотошно заглянувшим в справочник автором, что «зеленые насаждения в 7-м округе занимают всего 4%, что крайне скудно для Вены», а также, уже из личного опыта повествователя, что в забегаловке «в переходе Шоттентора, где пересадка с линии U2 на трамваи, маршрутов сразу на десять», наливают хороший кофе — и, наконец, вообще о том, как устроен город: «Город Вена устроен просто. Дунай в городе фактически отсутствует, он далеко, невидимый, за Леопольдштаттом и Brigittenau, куда в здравом уме никто не сунется — там делать нечего, не любоваться же на квартал ООН. Так что линией отсчета является городской канал, а далее следуют три концентрические дуги. Их центром можно приблизительно считать Штефандом. Или Hoher Markt. Где-то между ними». И как ходят трамваи. И куда идет метро. И сколько стоит местная недвижимость. И какова тут культура «обращения с покойниками». И много еще подробностей, обильных до избыточности. Словом, желающие получить представление о том, что такое Вена и как она ощущается изнутри, несомненно, найдут что отсюда вычитать. Правда, туристическая значимость места, ни насыщенность его исторической памятью, ни эстетические его достоинства при важных для автора задачах не имеют вообще никакого значения.

Левкин даже прямо говорит: прочитывать происходящее как путешествие — неверно. «Здесь нет путешествия, просто другая точка».

Собственно, вопрос, почему в качестве этой лозы-выщупывателя используется именно Вена (а не, скажем, Рим, Париж или Стамбул), при осознании этого обстоятельства снимается едва ли не автоматически: потому, что так случилось. Потому, что повествователь и Вена вдруг совпали некоторыми своими чувствительными точками во времени-пространстве (одной из этих точек, правда, оказалась похожая на Вену Рига, в которой автор родился и вырос. «Очень просто: здесь многие улицы, дома и — особенно — интерьеры помещений были такими же, как в Риге 1960-х. Это конкретно — когда-то Рига по строительной, интерьерной части, да и в обустройстве жизни многое списывала именно с Вены: тот же свой небольшой Ринг, кофейни — как венские кофейни». А «субстанция», как не без нарочитого цинизма замечает повествователь — «любит места, в которых она впервые оказалась материей и стала делаться окислом»). Но в общем все происходит — ведь и Рига здесь, по большому счету, случайна, как случайно само рождение — точно потому же, почему каждый из нас оказался во времени-пространстве самим собой. Нет ничего точнее и чувствительнее случая.

С этими целями — уловления возможностей контакта с собственной, пусть будет так, «субстанцией», уйти от «окисления» («Перепрыгнуть границу, и окисление не будет переть на тебя стеной…»; «попытаться напрямую перейти не к своим осознаниям, а к самому себе, то есть — выясняя далее не свою отчужденность и ее меру в разных обстоятельствах, а сами обстоятельства») — автор-повествователь всю заключительную часть книги ездит на венском метро в разных направлениях: «туда, где не был никогда». «Видимо, удерживая одновременно все нажитое: точку, линейку, субстанцию, схему, просвет и даже гул, — надо попасть туда, где тебя еще не было». Анализировать терминологию — или то, что таковою кажется: точка, линейка, схема, гул, просвет… — нет никакого смысла: она откровенно случайна, изобретена всего лишь для единственного раза, для того, чтобы хоть что-то было под рукой, и имеет не больше значения, чем буддистский палец, указывающий на луну. Вместо нее могло бы быть что угодно. Но важно указать, удержать — прямо здесь и сейчас. — Точно в том же положении, что и эти слова, здесь и само венское метро с его заданной схемой: на него можно опираться, и лишь затем оно нужно. «Столько у меня теперь было шансов, — комментирует повествователь, рассматривая схему метро: «пять линий = 10 конечных — 3 конечных = 7», — оказаться в новой схеме жизни. Все четко, моя субстанция не будет знать, как ей относиться к каждой из этих точек, она будет проявлять себя свободным образом, и я все пойму. И, конечно, никаких записей post factum, все надо фиксировать тут же, в реальном времени».

Вообще же во взаимодействие втягивается, становится частью «операционной системы» все: не только город с его геометрией и пластикой, мелочами и подробностями («На той стороне Kellermangasse, где сейчас был я, — скрупулезно описывает Левкин, — имелась остановка автобусов, одно дерево (ну — полтора), немного декоративной брусчатки в асфальте и скамейки — зачем-то полукругом»; «по другую сторону богаче: хвойно-лиственные деревья и помесь статуи с фонтаном, мутного серо-бежевого цвета, не понять, из какого материала»), но и погода, состояния природы и воздуха («внятно теплело, даже солнце выглянуло», «сейчас около полудня, тихо, воздух спокоен»… — терпеливая такая хроника), и текущие, сиюминутные телесные и душевные — друг от друга, разумеется, неотделимые — состояния повествователя, вплоть до сразившей его простуды, вплоть, наконец, до одежды — сначала «куртка, свитер», а потом «потеплело уже так, что свитер стал лишним». Пуще всего, конечно, вовлечена сюда его персональная чувственность, внутренняя эстетика, для выговаривания которой приходится подбирать довольно штучные образы — но это только выглядит экзотически, на самом-то деле совершенно естественно, — ведь каждый из нас хорошо знает, что такие вещи переживаются бессловесно и словесного воплощения дичатся и сторонятся. А Левкин так смел, что прямо с этого и начинает, с артикуляции внутреннего — мороз по коже — обычно на подобное отваживается поэзия, защищаясь ритмами, созвучиями, упругими структурами. Беззащитный текст, да: «В Вене на углу Kellermangasse и Neustiftgasse, — начинается книга, — есть такое место, что будто бы там сначала — на всем этом перекрестке со сквером — был прозрачный и мягкий шар, сфера, и его сложили пополам, вдавив полусферу в полусферу. Они же плотно не сойдутся, выйдет, что-ли, такая двойная шапочка, раза в два менее прозрачная — но поскольку сама сфера была прозрачной вполне, то тумана от этой операции набежало немного. Почти незаметно». Это внутренний слепок с пространства, если кто не понял. Со своего чувства разных мест города Левкин вообще дает много таких слепков — и, очень возможно, к уловлению «субстанции» такие описания имеют прямое отношение, потому что первое, главное, да, наверное, и единственное, что тут работает — внутренняя эстетика: «Тут как-то ранее медленно текшее время дернулось, и был уже некий литой плотный вечерний ночной шар, который катался от темечка через рот в гортань и обратно: каменный, но не очень твердый».

И самое главное: а был ли достигнут — искомый, замысленный — результат? Сработала ли «операционная система», и если да, то как именно?

Похоже, она сработала. Тем вернее, что оставила повествователя в недоумении: в этом недоумении он останавливается перед последней станцией метро из тех, что назначил себе объехать — «Стадион».

«А как понять, — спохватывается он, — произошло ли что-либо, когда не имеешь представления, что именно может произойти? Или наоборот: может ли что-то произойти, когда не знаешь, что это именно?»

Всматриваясь в себя, он осознает: «Ну, не сказать, что результата не было, — был, даже приятный, хотя и не прагматичный» (ха! как будто он прагматичного добивался!): «я стал быть аккуратно подвешенным в воздухе, выпав из общественных процессов, имея в виду производство социальных смыслов, за что мне и платят деньги. В общем, если я останусь в этом варианте, то это тоже результат, но кривой».

Кривой? Так, значит, надо сделать еще шаг?

Главное, что система — действует, и есть — понимает повествователь — серьезная возможность того, что именно «возле «Стадиона» найдется решающий переключатель».

Так ехать или не ехать?

В самой последней главе — «Schottentor» — герой и повествователь разделяются. Рассказ, шедший до сей поры от первого лица, — вдруг продолжается в третьем, можно даже сказать — в отчужденном, дистанцированном третьем: «…вот он и ушел в сторону U6. Шел вполне бодро, четыре—пять килограммов лишнего веса, но лет двадцать вменяемого функционирования у него еще есть. Если, конечно, будет делать зарядку и вообще следить за собой. Со спины он не отличался от остальных…» Герой — обремененный всеми подробностями человеческого воплощенного существования — уходит. Повествователь — чистая точка наблюдения — остается один.