Критика детективного разума (Валерий Отяковский, «Прочтение»)

Роман — непривычная форма для Кирилла Кобрина. Хотя он и публиковал свои рассказы, но основным жанром давно избрал эссе, ежегодно выпуская сборники своей критики — в самом широком смысле этого слова, ведь даже его политическая рефлексия чаще всего превращается в слова о словах, мысли о мыслях. Вряд ли «Поднебесный экспресс» рожден художественным импульсом, скорее он вызван желанием рассказать о детективе изнутри, прибегнув к языку самого жанра. Идея переписывания классического текста для Кобрина не нова — еще в «Текстообработке» он пропускал беллетристику через эстетскую мясорубку, чтобы потом снова собрать в беллетристику, но сущностно иную.

Роман от начала и до конца остается книгой эссеиста. Повествование переполнено размышлениями обо всем окружающем не только героя, но и самого автора; культурологические потоки сознания относятся одновременно к пространству художественного вымысла и полю актуальной проблематики.

Как и в других своих книгах, автор не стесняется демонстрировать начетничество: я старался выписывать всех упоминаемых и открыто цитируемых авторов, но сбился на шестом десятке имен, едва дойдя до середины романа. Из тех произведений, что лежат в основе текста, но прямо не названы, отмечу «Катю Китайскую» Пригова, также рожденную движением мысли по треугольнику Россия — Китай — Лондон. «Поднебесный Экспресс» умеренно экспериментален — как и в любой современной прозе хорошего вкуса, в нем демонстрируется доскональное знание и почитание всех мыслимых авангардов, но нет и намека на злоупотребление слововерчением.

Всеми силами автор убеждает, что фабула взята у Агаты Кристи, постоянно отсылая читателя к «Убийству в „Восточном экспрессе“»: вот закрытый поезд, вот разношерстная компания попутчиков, вот труп. Однако ни расследования в его привычном понимании, ни интригующей загадки, ни даже банального сопереживания героям — то есть того, что склеивает ряд приемов в жанровое произведение — здесь нет.

Завязка предельно проста: главный герой, университетский профессор Петр Кириллович Кириллов (имена персонажей Толстого и Достоевского шутливо смешаны с именем автора самой книги), поработав в Китае, возвращается домой в Лондон. По случаю примерной службы, ему подарили возможность поучаствовать в обкатке нового маршрута фешенебельного китайского поезда, который за семнадцать дней должен провезти героя через всю Евразию. В стенах этого состава и разворачивается интрига, но поскольку даже само ее обозначение стало бы спойлером, на этом пересказ стоит закончить.

Кобрин предлагает читателю не идти в очередной раз по укатанной многими поколениями тропе детектива, а взглянуть со стороны — подойти к ней, если продолжать дорожную метафору, с инструментарием геодезиста. Он измеряет возможности жанра, прочерчивает основные линии, педантично доказывает умозрительность его конструкции — при этом сохраняя видимость сюжета и композиции.

Худшим из возможных результатов этого процесса оказалось бы унылое, излишне перегруженное сухой теорией умствование, лишенное интереса для всех, кроме пары маргинальных литературоведов, но Кобрин избегает этого, ставя в центр книги не наукообразность, а вполне экзистенциальную проблематику.

Автор «Поднебесного экспресса» в разных формах, но с завидным постоянством возвращается к той фундаментальной проблеме, которую примитивнее всего можно выразить словом media. Речь не о распространении информации, а о том трансцендентном посредничестве, которым занимался, например, Харон. Медиация, перемещение из точки А в точку Б никогда не обусловлено причинно-следственной связью, более того — достичь точки Б невозможно, потому что сам путь (или даже Путь, учитывая даосский пафос Кобрина), каким бы просчитанным заранее он ни был, меняет личность. Идеально герметичный поезд призван защитить путников от любого вторжения извне, но именно эта герметичность превращает его в чистилище имени доктора Шредингера, на выходе из которого никто не остается прежним. Рациональное нетождественно самому себе, поскольку оно существует, изменяясь.

Что это все значит для детектива? Только то, что жанр этот гроша выеденного не стоит, ведь устойчивый канон «хитроумно задуманное преступление — рационально доказанное наказание» не имеет отношения к реальности. После длинного, выматывающего рассуждения о возможных схемах двойного убийства, рассказчик сдается перед их бесчисленностью:

На самом деле известно одно: каждый из нас может умереть от болезни и просто так, стать жертвой убийства или же оказаться убийцей, намеренным или нет, не столь уж важно. С каждым может произойти что угодно.

Сочиняемое эпигонами Агаты Кристи и Артура Конан Дойла сугубо аналитично, а аналитическая философия, по Кобрину, безжизненна. Удовольствие от подобного текста сродни любования мертвым — телом, методом, стилем. Такое нападение на разум может показаться самоубийственным для публициста, но автор далек от романтического отрицания любого ratio. Он протестует лишь против схематизации реальности, принятия концептуального за реальное, то есть — против мифологий постпросвещенческого века, когда абсурдное считается истиной только из-за того, что оно удобно укладывается в обкатанные схемы автоматизированного мышления. Реальное, по Кобрину, постоянно самопроблематизируется, находясь в постоянном процессе движения и внутреннего развития. Ни одна схема бытия не может быть адекватной, потому что реальность с завидной регулярностью себя опровергает.

Одна из центральных глав романа — вставное эссе о том, какие образы порождает культура, изображая адские муки. Описав физиологический ад Данте и психологический ад Чехова, автор переходит к третьему, самому жуткому варианту:

Ад как бы ничем не отличается от жизни. То есть после смерти грешники не понимают, что они умерли, продолжая делать то, что привыкли: пьяницы — пить, развратники — развратничать, убийцы — убивать, воры — воровать и так далее. <...> Это самая изощренная преисподняя — наказание непониманием окружающего мира и своего места в нем.

После этого становится очевидно, что если ад существует, то человечество уже в нем, уже едет в запечатанном «Поднебесном экспрессе», окруженное китайской едой, семейными ссорами и ежедневно прибывающими телами умерших. Способа мыслить об этом может быть два: или строить идеальную схему причинно-следственного мира, создавать из остального бытия редимейд, вынося себя за скобки, — или, обламывая метафизические ногти, карабкаться по крутому склону онтологии, нащупывая неуловимый «зазор между функцией и внешней формой».

Второй способ куда менее логичен, куда менее приятен, и уж совершенно точно он не приносит ощутимых результатов: с его помощью не напишешь ни «Капитал», ни «Убийство в „Восточном экспрессе“». Зато он куда больше похож на жизнь — схематизация же не подразумевает изменений, хотя и создает эффектные образы. В этой точке действительно можно поставить рядом детектив и идеологию — постоянно соревнующиеся в популярности, они работают схожим образом. И Карл Маркс, и Агата Кристи рисуют образ потерянного картезианского рая, но философ схематизирует тотальное, а писательница — частное. Разница, согласитесь, существенная.

Впрочем, возноситься на такие высоты не обязательно. Кириллу Кобрину удался вход в большую прозу, с чем его можно только поздравить. А что делать с тем, что мы находимся в аду? Наверное, лучше всего забраться на верхнюю полку и читать детективы до самого прибытия.