Сборник рассказов «Конец света, моя любовь» Аллы Горбуновой — поэта, для которой это уже вторая прозаическая книга — 3 февраля 2021 года получил литературную премию «НОС». В первой части книга скорее напоминает мемуары — с теплыми узнаваемыми образами о семье и жизни за городом, но потом в тексте появляется двойник героини и история превращается в мрачную фантасмагорию с насилием, каннибализмом и потусторонними явлениями. Литературный критик Галина Юзефович рассказывает, почему эта многослойная и неожиданная работа может быть главной книгой 2020 года.

На любой прозаический текст, написанный поэтом, по умолчанию принято клеить не то снисходительный, не то, напротив, возвеличивающий ярлык «проза поэта», подразумевающий, что все это, конечно, проза, но какая-то не такая, особенная, атипичная. Вторая прозаическая книга Аллы Горбуновой, сборник «Конец света, моя любовь» (первая, «Вещи и ущи», вышла тремя годами ранее) в современной русской словесности и правда смотрится несколько атипично. Впрочем, атрибутировать это обстоятельство следует не к тому, что Горбунова в первую очередь поэт, но к особости, атипичности ее фигуры в целом. Так плотно, странно, страшно, поэтично (позволим себе разок употребить это затертое слово) и при всем том обжигающе точно у нас сегодня не пишут. Не потому, что так не принято — границы литературного «принято» давно растянулись до предела и включают в себя уже вообще все что угодно, а просто потому, что природа дарования Аллы Горбуновой по-настоящему уникальна. И именно эта уникальность позволяет ей порождать тексты настолько отличные от всего прочего и вместе с тем безошибочно узнаваемые, укорененные в толстом культурном субстрате и в то же время написанные словно бы с чистого листа — так, словно всей предшествующей традиции не существует. А уж в столбик или в строчку эти тексты пишутся, не столь важно.

Первая часть (всего их в книге четыре) «Конца света» читается как безжалостный и ностальгический мемуар — или, вернее, автофикшн несколько в духе рассказов Натальи Мещаниновой. Подростковый бунт, утлый быт дачного поселка где-то в приграничных финских болотах, мелкие, но опасные деревенские рэкетиры, нищие и веселые 90-е, дурные (на самом деле, просто катастрофические) компании, диковатые влюбленности, бредовые фантазии, учеба в ПТУ, горький дым от сгоревшей юности — вот одна грань жизни героини. Другая же — истеричная и строгая бабушка, любимый дед, детский надежный уют, интеллигентная семья не без странностей (мать и дядя так и не повзрослели под крылом авторитарных и любящих родителей, двоюродная бабушка Бедя свихнулась на почве секса и всю жизнь прожила на галперидоле), школа, книжные полки, чинные игры с подружками, философский факультет СПбГУ.

Однако понемногу сквозь этот головокружительно достоверный, отзывающийся мгновенным теплым узнаванием — да, все правда, все так, это и про меня тоже, господи, откуда она знает — мир начинают пробиваться озадачивающие побеги фантасмагории. У безымянной главной героини первых рассказов, которую мы легкомысленно принимаем за художественную проекцию личности самого автора, внезапно образуется двойник по имени Настя. У них много общего (например, у обеих есть дача в финских болотах и сумасшедшая двоюродная бабушка, а родная бабушка строга и авторитарна), но юность Насти горит и выгорает каким-то совсем уж экзотическим способом — вплоть до ритуализированной проституции и прочих ужасов саморазрушения. То, что казалось очевидным и безусловно правдивым, словно бы дает трещину, а монолитное поначалу авторское «я» дробится и размывается. Настя и «я» — это одно лицо, и просто в пользу первой отчуждены самые жуткие, самые травмирующие страницы персонального опыта автора? Или Настя — это авторское альтер-эго в какой-то параллельной вселенной, решившееся перейти темные границы, некогда удержавшие самого автора в рамках условной нормальности? Да и вообще, «я» — это конкретный человек или собирательный образ, и точно ли автофикшн перед нами?

Вторая часть предлагает новый поворот: по темным дорожкам безумия, чуть намеченным в первой части, в книгу просачивается нутряная жуть с финских болот. Реалистичный, худо-бедно устойчивый мир героини (или, окей, героинь, во множественном числе), увиденный и обжитой нами изнутри, внезапно становится объектом наблюдения потусторонних сил, таящихся во внешнем мраке. В священных местах детства бродит лесная нежить (рассказ «Russian Beauty»). Призрачная копия той самой Насти, навеки застрявшая в одном-единственном дне отрочества, обречена вечно скитаться здесь во тьме («Тот самый день»). Болотная фея вторгается в беспросветно скучную жизнь полузабытого романтического возлюбленного героини из первой части («Фея на шоссе»), а сами дивные места из воспоминаний обнажают свою мрачную, мистическую изнанку, становясь похожими на самую страшную из русских народных сказок.

В третьей части градус фантасмагории нарастает до какого-то совсем уж космического уровня. Каннибализм, противоестественный секс, чудовищное насилие, зловещие превращения и диковинная, беспредельно чуждая потусторонняя жизнь — ужас клубится, нарастает, заполняет все полости и пустоты. Уже знакомые нам по предыдущим рассказам мотивы прокручиваются вновь и вновь, срываясь на визг, а выбранная автором обманчиво наивная фольклорно-сказовая форма оказывается вместилищем для самых черных фантазий, которые только способно породить человеческое сознание. И если в первой части в качестве наиболее очевидной параллели рассказам Горбуновой выступает проза Натальи Мещаниновой с ее дерзкой бравадой и веселым отчаянием, то вторая и третья части заставляют вспомнить о темном — темнее некуда — романтизме таких авторов, как американки Кристен Рупеньян и Кармен Мария Мачадо или наша Анна Старобинец. Так же, как они, Горбунова пускается в рискованное одинокое странствие по глубинам собственного бессознательного, выводя оттуда на свет самых невероятных монстров вроде женщины, у которой на голове выросли книги («Мы любим тебя, темный лес») или невидимого старика, живущего в квартире сверху, с утра до ночи слушающего советские песни и повелевающего бурями («Бог урагана»).

И в тот момент, когда читатель уже готов захлебнуться, Горбунова жестом заправского дирижера мгновенно тушит все это макабрическое стаккато буквально до нуля. Четвертая часть книги — по сути дела, отдельная повесть «Воспоминание о рае» — вновь возвращает нас в самое начало — к истокам, в волшебную и навеки утраченную, как земля Лион из Артуровских легенд, страну детства и еще дальше, в пространство, ему предшествовавшее. Молодые бабушка и дедушка пьют вино под березой на том месте, где совсем скоро они построят общий дом для себя, своих близких и друзей. Юная мама накручивает волосы дочери на бигуди. Бабушка вновь тиранит своих любимых — и как нерушимой стеной ограждает их своей любовью от всех невзгод мира. В саду у дедушки поспевают малина, крыжовник и земляника. Восьмилетняя девочка испытывает первый в жизни оргазм, читая «Графа Монте-Кристо». Умирает в банке прекрасная разноцветная гусеница. Тревожным предвестником грядущей душевной хрупкости кружится в голове у девочки отвратительная зеленая балеринка, но пока ее еще можно изгнать, вытолкнуть за пределы зримого и осязаемого мира. Кристально чистая, бесхитростная мелодия, не то вдохновенный гимн ушедшей чистоте, не то пронзительный плач по ней, снова выводит нас в ту точку, с которой книга стартовала: круг замыкается, и мы оставляем героиню на дальнем краешке детства, на пороге тех самых диковатых влюбленностей, бредовых фантазий, дурных (на самом деле, просто катастрофических) компаний и подросткового бунта. И от завораживающей красоты этого финального закругления сжимается сердце.

Ошарашивающе разнообразная и при этом безупречно целостная, обнаженно искренняя и причудливо изобретательная, наивная и мудрая, пугающая и уютная — книга Аллы Горбуновой словно намеренно ускользает от любых однозначных эпитетов, или, вернее, вмещает их все, оставаясь в то же время чем-то неизмеримо большим и попросту иным. И именно эта принципиальная неопределимость, эта волнующая многозначность со всей определенностью позволяет назвать сборник «Конец света, моя любовь» одной из главных — если не главной — книгой нынешнего года.