Русская цивилизация была некогда возвышенным Севером человечества, но ветры истории разрушили эту твердыню стойкости, и бывшие обитатели СССР обречены на вечный поиск самих себя — в израильском кибуце, индийском ашраме, давно оставленном Петербурге. Как и многие другие современные романы, «Воскрешение» Дениса Соболева пытается осмыслить первые постсоветские годы как особый, уже завершившийся этап нашей истории. Подробнее об этом — в материале Артема Роганова.

Принято считать, что современные русские писатели часто обращаются к сталинской эпохе. Отрицать это не приходится, но, похоже, за последний год у нее появился достойный конкурент по борьбе за внимание литераторов — постсоветский период. «Кока» Михаила Гиголашвили, «Нулевые» Романа Сенчина, «Каждые сто лет» Анны Матвеевой отличаются в жанровом отношении и помещают действие в разные временные рамки, но помогают придать форму некоему уже не советскому «вчера», которое выглядит именно как завершившееся «вчера», а не все еще длящееся «сегодня». Заметное место в этом ряду занимает и роман Дениса Соболева «Воскрешение», действие которого охватывает промежуток от середины восьмидесятых до финансового кризиса 2008 года. И дело не столько в хронологии, сколько в культурно-исторических акцентах. Даже начинается «Воскрешение» с разговора археологов о цивилизационном пути России, и лишь затем читателей знакомят с главными героями — Митей и Арей.

Сперва Митя и его сестра Аря кажутся обыкновенными позднесоветскими детьми из интеллигентной и светской еврейской семьи. Они гуляют по родному Ленинграду, играют в прятки, слушают кухонные споры взрослых о политике, рассказы бабушки о войне и далеком Севере. Но относительно беззаботная жизнь постепенно обрастает тревожными деталями. В школе твердят одно, а дома другое; родители раздражаются по пустякам, а окружающие все чаще выдают антисемитские пассажи. Тема еврейской национальности и культуры крайне важна для сюжета. Отец семейства — археолог, который находит древнюю рукопись с туманным пророчеством о сфере стойкости. Согласно иудейской каббале, сфера стойкости — или сфирот Гвура — одно из десяти проявлений Бога. Стоит оговориться, что каббала как сложное религиозно-мистическое учение не имеет однозначной трактовки и потому сфера — понятие тоже неоднозначное. Так, в зависимости от контекста Гвура может символизировать самоконтроль, строгость или аскезу, а дословно нередко переводится как «Суд». Дедушка Мити и Ари узнаёт о найденных записях и случайно упоминает при детях, что у их семьи была особая родовая связь со сферой Гвура, то есть, если говорить проще, с божественным проявлением стойкости. По большому счету, попытки протагонистов исследовать эту фамильную связь с Гвурой — ключевая линия в романе. Тем самым иносказательно подчеркивается, что герои все время ищут некий духовный стержень, который поможет им обрести свое место в мире вопреки нарастающей исторической турбулентности. Сначала их заворожит перестройка, затем напугают распад СССР, разруха и новый всплеск национализма, после чего они эмигрируют в Израиль, который в их случае окажется отнюдь не землей обетованной. Митя успеет побывать хиппующим подростком, гулякой-студентом, солдатом Армии обороны Израиля, успешным бизнесменом и одиноким мужчиной, угодившим в кризис среднего возраста, а Аря пройдет путь от юной интеллектуалки до косной сионистки.

В своем непостоянстве главные герои показаны отнюдь не как легкомысленные флюгеры, их податливость — следствие выпавшей им переломной эпохи. Обстоятельства вынуждают их непрерывно адаптироваться и в результате либо стирают изначальную идентичность персонажа, либо оставляют его в одиночестве. Именно переменчивый ветер времени — центральный антагонист «Воскрешения», где эпиграф «Бог сохраняет все» напоминает о том, как эта фраза была переиначена в «Необратимости» Гаспара Ноэ: «Время убивает все». Так, Митя не может обрести внутренний покой ни в еврейской религиозной среде, ни в Индии, да и дивный новый мир инновационных технологий ему претит. Он раз за разом возвращается к загадке из детства о сфере стойкости, потому что душа его требует невыразимого и трансцендентного — по сути, воскрешения из нынешней жизни к чему-то большему, но окружающие его люди само слово «душа» произносят как будто чего-то стыдясь.

«Потом, как почти всегда, заговорили о психологии, о „психологическом вмешательстве” и „психологической работе”, о тех целях, которые психологическая работа должна перед собой ставить. Митя начал прислушиваться внимательнее. „Ведь это не просто разбогатевшее и обнаглевшее быдло, — неожиданно и с некоторым изумлением подумал он. — Как-то незаметно эти люди стали воплощением самой идеи технологизации человеческой жизни и общества, не просто как средства, а как идеала и высшей ценности, высшего критерия самооценки и оценки мира”. Эта мысль так заняла его, что он начал отвлекаться от рассматривания собеседников и внимательно прислушиваться к их разговорам. Все более увлеченно он вслушивался в их телеологические, инструментально-технологизированные и вместе с тем совершенно мифические представления о мире. Митя подумал о том, как быстро слово „душа” вышло из употребления; неожиданно для себя он понял, что слушает своих собеседников с изумлением и интересом».

Правда, экзистенциальные кризисы героев могут иметь и куда более прозаическое объяснение. У Мити и Ари ужасно странные родители. Особенно мама, холодная к своим детям настолько, что в нее не очень верится. Она и дочь спасать от верной гибели отказывается, и как-то помочь сыну, отправившемуся на выручку сестре, не желает. С такой мамой никакая турбулентная эпоха не нужна — депрессия, неприкаянность и прочие психологические травмы детям обеспечены по умолчанию. Кроме того, родители, поначалу значительные фигуры, в середине романа попросту исчезают где-то в Германии, так что даже в воспоминаниях героев заметной роли уже не играют. Не то что возлюбленные брата и сестры. Петербургский парень Ари выступит позже в качестве мелкого завистника, эдакого Урии Хипа. Две главные женщины в жизни Мити, не считая Ари, — Катя и двоюродная сестра Поля — станут причинами его главных личных драм, впрочем, эффектных и непредсказуемых.

«Воскрешение» вообще на редкость убедительно прочитывается как роман о любви. Причем о любви разной — родственной, романтической, религиозной. Заглавие не зря столь очевидно отсылает к толстовскому «Воскресению». Но если у Толстого под воскресением подразумевается «восстание любви из гроба личности», то у Соболева любовь, напротив, не отделима ни от личности, ни от тела. Аря, сменив имя и отрекшись таким образом от своего «я», погружается в ненависть. Митя же, замкнутый на себе, любовь скорее сохраняет.

Вступив с классикой в заочный диалог, «Воскрешение» подражает ей на формальном уровне. Правда, многочисленные эпиграфы, длинные описания погоды и сновидений героев утяжеляют текст слишком уж нарочито. Общее впечатление эта претенциозность слегка портит, хотя в целом роман написан разнообразным языком, не теряющим органичности ни при описании пустынных пейзажей, ни при передаче матерных диалогов. Достаточно увлекателен и сюжет — затянутым можно назвать разве что эпизод с Митиным одиночеством. Повествование о депрессии не становится тут ни интригующим, ни ярким, как, например, в «Серотонине» Мишеля Уэльбека, которому «Воскрешение» с его поисками утраченной любви довольно близко, — вероятно, в силу более ощутимой дистанции между повествователем и героем. Однако под конец действие неожиданно выходит на уровень античной трагедии, и финал книги — явно один из лучших в русскоязычной литературе 2021 года.

Другое достоинство, за которое роману многое прощаешь, — его подход к культурно-исторической проблематике. В дискуссиях о русской цивилизации вместо банальностей об особом пути или западничестве звучат более оригинальные мнения. Не раз упомянутая в «Воскрешении» идея России как Севера, а не Запада или Востока, претендует на любопытное переосмысление текстов Шпенглера о русской культуре «бесконечной равнины». Равнина у Шпенглера — горизонтальная и хаотичная безликость, а в романе Соболева северная цивилизация, наоборот, сдерживает хаос бескрайних просторов. Кроме того, Север и его духовный центр Петербург олицетворяют в «Воскрешении» «возвышенное» как результат баланса между вольным стремлением к прекрасному и самоограничением. Задним числом речь тут снова заходит об интерпретации каббалы, где соответствующая самоограничению сфера Гвура и соответствующая свободной воле сфера Хесед, встречаясь, образуют сферу Тиферет, означающую нравственный миропорядок.

Однако дорогой Мите Север предстает в книге уничтоженным. Россия девяностых и нулевых демонстрируется через разруху и лицемерие, повсеместный бандитизм и повальную алчность. И Митя в определенном смысле хочет воскресить не только собственную связь с прошлым, но и воображаемый Север, погибший то ли в 1991 году, то ли на полях Первой мировой. Существовала ли вообще когда-то эта возвышенная цивилизация в реальности или просто ностальгия по перестроечной юности играет с героем злую шутку? Подобных вопросов без однозначных ответов в «Воскрешении» немало. Они и создают полифонию — почти ту самую, о которой Бахтин говорил применительно к творчеству Достоевского. Так что пусть роман местами и неоправданно патетичен — именно как многоголосая сага о потерянности постсоветского человека-скитальца он более чем удался.