Как пройти по полю из огня. О книге Оксаны Васякиной «Рана» (рецензия Ирины Карповой и Тани Шороховой, kimkibabaduk)

Так получилось, что об этой книге мы захотели написать вдвоём. Начинает Ира, продолжает Таня.

Ирина Карпова

Роман-эссе (или песнь песней, как читатель определит жанр — условность и персональный выбор) Оксаны Васякиной написан человеческим языком. Я считаю своим долгом сообщить об этом в первом же предложении всем тем, кто, услышав словосочетание «современная русская литература», оглядывается по сторонам в поисках экстренного выхода. Это язык молодой женщины, сибирячки, поэтессы и лесбиянки, но в первую очередь он человеческий — Васякина говорит со мной, читательницей, как с человеком.

Это не язык коллективной Улицкой, в мелодраматическом экстазе описывающей горести интеллигенции, не язык-снотворное лауреатов крупных премий, не язык «новых искренних» из начала нулевых, через который надо продираться, как через торговый ряд на Черкизоне, откидывая с лица рукав паленого «абибасного» костюма. Васякина пишет как патологоанатом, которым, как она сама считает, могла бы стать, но не стала, и ее язык — это язык операционной, где яркие лампы направлены в центр оперируемой раны и ничто не скрыто, ничто не утаено. В этом нет ни малейшего намерения шокировать: та интонация открытости (не буду писать честности, ведь все в книге подано с позиции авторки), в которой вещи, из года в год и из века в век оказывающиеся в зоне умолчания — сексуальность и смерть, место мужчины и место женщины, семейные раны и тайны, — начинают проговариваться так, как будто это самая естественная и нормальная вещь на свете — рассказать, как пахнет моча твоей смертельно больной матери, как ты возбудилась от прикосновения девушки, от которой ты без ума, назвать вульву вульвой, вагину вагиной, а смерть не просто «всяким случаем». Для сравнения в новом ретро-романе Дмитрия Быкова женщины, ищущие сексуальных контактов в отпуске, неоднократно называются «энтузиастками этого дела».

Это мое ощущение от «Раны» Васякиной — как от хромированных поверхностей и ослепляющих ламп операционной комнаты, где, как в зарубежном сериале, читатель остается за стеклом и не будет ни одной мелодраматической уловки, чтобы вовлечь его внутрь, а на операционном столе Васякина выступает в двойной роли — хирурга и пациента и своей же рукой совершает надрез по собственной плоти — памяти, чувствам, образам и прочитанным книгам. Ради одного языка ее роман (я его все-таки определяю как роман-эссе) стоит прочитать.

Но не только.

Мать героини, поэтессы Оксаны Васякиной, умирает от рака, ее дочь занимается кремацией ее тела в городке Волжский Волгоградской области, а затем отвозит урну с прахом через Москву, Новосибирск, Иркутск — в их родной город Усть-Илимск. Это документальный роман, где нет придуманных героев, событий и обстоятельств, но есть сны, воспоминания и размышления о размышлениях других о смерти.

Поскольку героиня Оксана Васякина и ее живая, а потом умершая мать являются проекциями реальных Оксаны и ее матери, я замолчу в этом месте, там, где начинается потеря близкого человека и жизнь после этого, а точнее жизнь с этим. Это не пространство для комментария постороннего человека. Будь это художественный роман с вымышленными героями, было бы легко занять чью-то сторону и составить список советов для каждой из сторон, но это не вымысел.

Я даже уже не помню, с какими ожиданиями начинала читать «Рану», наверное, все-таки рассчитывая, что это книга будет а) об отношениях с матерью; б) о лесбийстве и женской сексуальности; в) там будут стихи. И о да, все эти ожидания оправдались, но спросите меня, о чем книга Васякиной «Рана», и я отвечу — это книга о России. Самым главным для меня в книге стало открытие России — городов, в которых я никогда не была, через авторские ощущения о них. Васякина рассуждает о том, полушутливо, что ее семья — прежде всего женщины — проклята: бабушка и мать умерли от рака, тетка умерла от туберкулеза, не дожив до сорока, любовник матери умер от последствий перелома шеи, прикованный к больничной койке без надлежащего ухода, отец умер от СПИДа. «Неужели, думала я, мы люди из ниоткуда, из холодной белой пустыни?»

«Рана» сразу попадает в две категории значимых тем: о болезни и смерти и об отношениях с родителями, в частности, с матерью. О болезненных отношениях с матерью написано много книг, но стоит, наверное, вспомнить те, что недавно вышли на русском языке. Это, конечно, же рассказы Наталии Мещаниновой и ее «Ма», как и вся книга, — вопль. Но полный силы и смеха, написанный с таким животворящим юмором, что хочется поклониться русской земле (в немного стокгольмском синдроме) за то, что та сделала Мещанинову такой сильной, что она прошла по полю в огне 4567 раз и выжила. В 2019 году вышла книга литературного критика Валерии Пустовой «Ода радости» (одно из стихотворений Васякиной, посвященной матери, называется «Ода смерти»), где она в схожем автофикциональном ключе, писала о болезни и смерти матери (от рака) и о рождении сына. Главное отличие — это язык, Пустовая пишет немного с оглядкой на Булата Окуджаву, с трудом сопротивляясь стилю мертвых толстых журналов, где она работает. Но мне бы хотелось, чтобы книга Васякиной подстегнула интерес к книге Пустовой. Пустовая пишет с позиции воцерковленного человека, Васякина — с оптикой фем-теории, но удивительным для меня было то, что и та, и другая написали о важности нахождения точки опоры, человека опоры. Для Васякиной — это была встреча с ее будущей женой, а в книге Пустовой момент, когда она узнала о болезни матери, совпал с тем моментом, когда она нашла мужчину, на которого можно опереться, стала его женой и родила сына.

Главная книга (на мой, конечно, взгляд) о болезни и борьбе и о том, что начинается за чертой, где все заканчивается, — это «Тварь размером с колесо обозрения» Владимира Данихнова, великого русского писателя, прозеванного критиками и издателями, умершего в сентябре 2018 года. Это совсем другая книга и по настроению, и по наполнению — и у нее есть еще дополнения в виде постов в фейсбуке самого Владимира и его жены Яны, школьной учительницы и тоже очень талантливой писательницы, написанных в последние месяцы борьбы. Если вы не читали эту книгу, обязательно ее прочитайте.

В «Ране» есть один момент, когда Оксана пытается забраться в голову к своей матери и понять, что же чувствует умирающий человек. От лица матери она пишет очень красивый поэтический отрывок. Ее сгоревшая от рака мать — женщина тяжелой судьбы, она родила Оксану в 19 лет, судя по написанному в книге, совершенно не готовая к материнству. Отца Оксаны в книге практически нет. Прочитав книгу Данихнова, который знал, что умирает, и умер, видеть такое додумывание, пусть очень бережное, очень точное, написанное так, что в нем оживают травы и цветы, оно мне показалось единственным моментом, когда Васякина взяла в книге фальшивую ноту.

Ее мать звали Анжелла. Читатели узнают об этом ближе к концу книги, когда Оксана в Усть-Илимске разошлет сообщения друзьям матери в «Одноклассниках» с приглашением на похороны. До этого момента эта женщина будет безымянной матерью Оксаны Васякиной, увиденной ее дочерью.

Автофикшн — это черная дыра, засасывающая все живое. В нем нет сложности разных углов зрения, разных, пусть даже ложных, перспектив, возможных с участием невидимого рассказчика, автофикшн — это всегда «быть в твоей голове». Но если он оказывается в руках у поэтессы, наблюдающей, «как белая с рыжими пятнами уличная кошка пересекает пустой двор», и говорящей с мертвыми птицами, то он становится ручным и не лает. Васякина документирует все вокруг себя и описывает это (баклажановый цвет гробов, музыку, которую она слушает в автобусе на трассе до Усть-Илимска, и т.д.) одновременно с даром поэта и с бесстрастностью понятого. Это дает ее прозе такой прозрачный легкий эффект.

Васякина подчеркивает и в книге и в интервью, что ее проза — женское письмо, в этом не может быть сомнения, потому что Оксана Васякина идентифицирует себя как женщину. Такая маркировка важна именно потому, что «женская проза» обозначает сентиментальные сопли, кудахтанье, противопоставленное гаубицам и артиллерийским снарядам мужской прозы, и Васякина с ее сверхчеткостью и безэмоциональностью, проговариванием прожитого, совершает акт реклейминга, возвращения ценности понятию «женского». Женское — это человеческое.

Мария Кувшинова говорит, что русский язык создан для умолчания. Манижа поет, что она чертовски любит себя и не винит нас (и вообще она встала и пошла). А Оксана Васякина уже идет сквозь себя к нам всем — с помощью своего письма. Из раны ее истории и опыта бьет свет ее таланта и он высвечивает ее, ее мать, ее город и страну из темноты небытия, непроговоренности, умолчания и, как результат, из возможного забвения.

Когда-нибудь Мария Кувшинова напишет: русский язык был создан для умолчания. Как скоро — зависит от всех нас.

Таня Шорохова

После Иры писать очень непросто, но я попробую.

Как бы хотелось прочесть «Рану» лет в 20. А ещё лучше в 16. Когда ты молода, полна сил, всё впереди, а смерть — единственное, чего ты боишься. О, да, я боялась, до панических атак. В небольшом уральском городке, где росла моя мама, покойников носили по улицам под завывания траурного марша. Я помню это, потому что ездила каждое лето к бабушке. Я помню, как до жути боялась питерских кладбищ — это же натуральные леса с гробами и ограды, ограды, ограды…

Другая часть моего школьного лета проходила в маленьком шведском городке у тётки, и там смерти как будто не существовало. Американское кино показывало открытые поля с надгробиями — герои фильмов иногда даже занимались на них сексом. Я представляла секс на русском кладбище, и меня бросало в дрожь.

После осознания собственной смертности приходит осознание смертности родителей. Ты вроде бы об этом знаешь, но всё равно сообщение мужа «Тань, там кажется всё» бросает в ледяной пот: как это всё? Я писала о том, как пыталась справиться с потерей отца, и не могу сказать, что по прошествии полугода мне легче.

Оксана Васякина кропотливо описывает процесс затягивания раны, которую оставляет в нас уход родителей.

Её властная мать очень похожа на моего отца, поэтому я уливаюсь слезами, читая, как она сидела возле постели умирающей матери. Я-то не сидела, сидела моя мама. Она тратила все силы на поддержание жизни в отце, а я была лишь свидетелем — раздраженным, недовольным постоянным напоминанием о скором его уходе.

«Год ждать смерти — это не то же, что год ждать чего-то другого. Год ждать смерти — это как ждать горя и облегчения одновременно. Год ждать смерти — это долго и муторно. Год ждать смерти — это не то же, что ждать переезда или выхода книги. Кажется, что каждая минута теперь — это возможность чуда и не найденного до этого счастья. Но это не так. Это тяжёлое время преждевременной скорби». Слова писательницы бьют наотмашь, они настолько чётко подмечают моё состояние, что я закапала всю книгу солоноватой жидкостью из глаз. При этом в «Ране» ноль манипуляций. Васякина ровным голосом в голове пересказывает происходящее. Она не кричит, не шепчет. Она просто рассказывает о том, для чего у нас долгие годы не было языка.

На Западе как будто проще. Поэтому Васякина приводит много цитат англоязычных авторок, в том числе Сьюзен Сонтаг, чья «Болезнь как метафора» стала must read текстом для женщин. У американкой поэтессы и писательницы Энн Бойер есть книга The Undying: A Meditation On Modern Ilness. Она пишет о своём опыте столкновения с раком груди, и тоже далека от сантиментов, подчёркивая исключительную женскость этой болезни. «Если в мире мало болезней, столь же губительных для женщин в плане последствий, то ещё меньше столь же массивных в своей страданиях. Страдания связаны не только непосредственно с болезнью, но и с тем, что о них пишут или не пишут, или в решении писать о болезни, или не писать. Рак груди — болезнь, являющая собой беспорядочный вопрос формы». Ответами на этот вопрос, пишет Бойер, зачастую становятся разные обезличивания, их интерпретации и исправления.

Бойер спорит с Сонтаг, точнее, с её цитатой «Женщины не умирают ради друг друга. Нет никакой „сестринской“ смерти». «Мне кажется, Сонтаг ошибалась. Сестринская смерть — это не женщины, умирающие друг за друга, а женщины, умирающие из-за того, что они женщины». Квир-теоретик Ив Кософски Седжвик узнала о своем раке груди в возрасте 41 года. Она, как указывает Бойер, писала о болезни как о жестком налоге на гендер. «Чёрт, видимо я всё-таки женщина», — пишет Седжвик, узнав о диагнозе.

Васякина точно так же изучает рак груди как заболевание, которое лишает её мать столь важной для неё женскости. Она делает упор на телесность, в цикле стихов «Ода смерти» («лодочка вагины истлела»), пытается осмыслить, что такое вообще женщина в этом мире. «Женщина и пространство неразрывны. Когда умирает женщина, пространство схлопывается и умирает, как сорванный цветок. Присутствие женщины, даже мёртвой, наполняет пространство смыслом и телом». Взгляд матери сопровождает Оксану постоянно. «Все на деле оказывались парой холодных маминых глаз. Я хотела показать себя матери. Я ждала её одобрения, нет, не одобрения, но сожаления и сочувствия, а ещё — раскаяния. После её смерти стихи стали для меня абсолютно бессмысленным занятием. Некому было больше их показать или желать показать».

Уход родителя из нашей жизни — это начало цикла рефлексии о том, чего не было и чего уже не будет. Васякина прорабатывает свою боль, провозя урну с прахом матери через всю страну. Она говорит о важности традиций, о прощании — в английском лексиконе есть слово closure, которое отсутствует в русском. Это та самая точка, которую мы ставим в конце предложения, удовлетворившись написанным, и больше не возвращаемся к нему. «Рана» — это попытка Оксаны получить closure в отношениях с матерью, попытка изумительно простая и сложная одновременно. Она органично вплетает в жесткое документальное повествование стихи и цитаты, философию и собственные размышления.

Моя подруга-психотерапевтка всегда говорит: пиши. Если тебе больно, пиши. Проработай свою боль. Выплесни её. Но в стране, в которой принято молчать и прятать свою боль как можно глубже, книга Васякиной как глоток свежего воздуха. Пусть и с печальным привкусом смерти. Пока в России есть такие женщины и выходят такие книги, в ней можно жить.