Стратегии возвышенного буквализма (Алексей Конаков, НЛО, № 145)

Кажется, роман «Аппендикс» мог появиться, если бы политический эмигрант Александр Иванович Герцен жил в наше время и писал свое «Былое и думы» с использованием модернистской оптики Леонида Добычина, с учетом «социальной геологии» Йорана Терборна и со вниманием к постопераистским теориям Антонио Негри и Паоло Вирно.

Подземная улица, названная главной героиней романа в честь Герцена, служит одновременно и оправданием такой формулы, и указанием на подспудную, но очень мощную политичность произведения Александры Петровой. Впрочем, на пути к пониманию этой политичности читатель должен преодолеть целый ряд препятствий — и первое из них таится уже в названии романа. Проблема в том, что «аппендикс» является чрезвычайно удобной метафорой для почти всего на свете. Весьма показателен эфир передачи «Открытый город» (на Радио «Свобода»), посвященной обсуждению романа, — вокруг одного-единственного слова участниками дискуссии накручивается огромное количество сравнений. «Образ Италии — аппендикс Европы», — говорит Елена Фанайлова; не Италия, но «Апеннины — аппендикс», — уточняет Александр Скидан; аппендикс — «учредительный акт в создании человека», — по мнению Дениса Ларионова; «аппендикс — это также приложение к многотомному изданию, к словарю, и это делает язык самого романа открытым. Собственно, сам роман и возникал как аппендикс своеобразный, как жанр», — напоминает Александр Марков [Открытый город 2017]. И, наконец, сама Александра Петрова немного лукаво объясняет: аппендикс — это что-то «подпольное», что «перекликается с подземным Римом» [Открытый город 2017]. По сути же, с аппендиксом можно сравнить что угодно — и запутанные городские катакомбы, и отсекаемую капитализмом «высокую» культуру, и память, полную бусинок и букв, и прочее, и прочее.

Так работает поставленная Петровой ловушка: смыслы не прирастают, но, наоборот, коллапсируют, знание не освобождает, но все больше сковывает, и мы никуда уже дальше не движемся, устало ведя разговоры, которые один из героев романа издевательски аттестовал как «интеллектуалоидные» [Петрова 2016: 700]. Что это, если не идеальный пример overinterpretation — «избыточной интерпретации», подробно проанализированной Умберто Эко [Eco 1992]? В какой-то момент читатель романа осознает, что ему не выбраться из-под чудовищного нагромождения метафор, провоцируемых «аппендиксом», что у него попросту не хватает сил упорядочить и разгрести черную бесконечность сравнений, что остается лишь погибать под их невероятной тяжестью, никогда не дойдя до самого важного в тексте.

Соответственно, если мы действительно хотим понять произведение Александры Петровой, нам нужна некая принципиально иная стратегия чтения «Аппендикса», уберегающая от подобных провалов. И что будет, если мы попытаемся, намеренно игнорируя густую метафоричность романа, прочесть его по возможности буквально?

Кажется, сама Александра Петрова регулярно намекает на релевантность такого способа чтения. Например, в начале «Аппендикса» нам сообщается: «Я же втайне поглощала не только обыкновенные вишневые косточки, но и страницы любимых книг (и не зря говорили, что я буквально их проглатывала)» [Петрова 2016: 11].

Вроде бы здесь все очень прозрачно: «буквально их проглатывала», — говорит автор; однако инерция метафорического мышления чрезвычайно сильна, читатель никак не может с ней расстаться, и потому Петровой приходится (спустя почти шестьсот страниц) дополнительно все разъяснять, рассказывать, расставлять точки над i:

Братьягримм — была моя любимая книга. Ее вкус был даже лучше бутербродов с докторской колбасой или пастилы. Именно от нее я отрывала кусочки листов и, превратив их во рту в кашицу, проглатывала [Петрова 2016: 603].

Другая ситуация: на протяжении всего романа нам напоминают о «ребячливости», «неспособности повзрослеть» одного из персонажей, Вала (его «не зря прозвали Шальным» [Петрова 2016: 691]), — однако и у этой «ребячливос­ти» вдруг обнаруживается совершенно неметафорическое и даже «позитивистское» объяснение: «…из-за давней контузии в мозгу Вала был поврежден какой-то очаг, отвечающий за взросление, за приспособление к принятому пониманию времени» [Петрова 2016: 799].

Наконец, и метафорическое выражение о способности человека стать «частью города» реализуется в романе буквально: аппендикс главной героини падает в канализацию, действительно делая ее частью огромного мегаполи­са — Рима.

И выходит, что Рим у Александры Петровой оказывается странным мес­том, где постоянно творится чудо буквального, — чудо, для которого не нужны древние заклинания и магические книги, чудо простой наличной реальности:

Но хотя это был не мой, выбранный ею аппендикс, а принадлежал он кому-то неизвестному, чудо все-таки продолжалось. Гудели деревья, люди в парке, гудела земля — там в глубине пролегали новые города с улицами под незабвенными именами, и чудо продолжалось без конца [Петрова 2016: 822].

В этих словах, завершающих повествование, автором анонсирован странный путь возвышенного буквализма, следуя которому мы можем прочитать «Аппендикс».

Важно отметить, что такой путь замечательно соответствует эгалитарному и демократическому посылу произведения. Вопреки мнению некоторых рецен­зентов («интеллектуальный и временами темный роман» [Наринская 2016], «роман сложный, построенный на контекстах и сближениях, которые не всякий сможет легко освоить» [Сонькин 2016]), текст «Аппендикса» всегда прозрачен, а структура стройна и логична; содержание романа, посвященное вопросам соли­дарности самых широких и самых угнетенных слоев населения, поддерживается удивительной внятностью формы. И если мы хотим следовать духу произ­ведения, не нужно думать, будто бы тайна «Аппендикса» спрятана в герметичных башнях философской учености или в лабиринтах высоколобой университетской эрудиции. Ровно наоборот — действенным способом сохранить эгалитарный потенциал текста оказывается именно буквальное чтение, доступное любому.

Роман явственно подталкивает нас к вполне определенному способу интерпретации возвышенных модернистских творений, в один ряд с которыми тут же становится сам. Так, еще одной героине «Аппендикса», бездомной Оль­ге Волковой, оказываются близки и доступны полыхающие полотна Марко Ротко, где она усматривает буквальное запечатление вполне конкретной техногенной катастрофы (взрыва Чернобыльской АЭС): «Он пережил тот же пожар, что и мы. Он его только и рисует» [Петрова 2016: 502].

Но как же рождается подобный буквализм? Поскольку мы вспомнили о произведениях эпохи модернизма, необходимо отметить, что необычное восприятие окружающего мира, демонстрируемое Александрой Петровой на страницах «Аппендикса», явно сближает ее с Леонидом Добычиным (наследием которого она серьезно занималась в Тарту). Известно, что Михаил Гаспаров называл стиль Добычина «удивленно-каталогизаторским» [Гаспаров 2000: 227] — это удивление происходило именно из-за попыток Добычина буквально понимать слова; и точно такое же буквальное понимание слов мы регулярно встречаем в романе Петровой:

Никто не знал, почему его называли просто Ленин. Лена была смуглая девочка с бородавкой, и, хотя она никак не признавалась в своей власти, стоило, видимо, вести себя с ней поосторожней [Петрова 2016: 548].

…скоро мы все пойдем на крейсер «Аврора», который первым выстрелил в Зимний дворец, где пряталось гнусное временное правительство. Очевидно, что это временное правительство имело прямое отношение не только ко времени, но и к висевшим по дороге к моей площади огромным часам и из своего тайника продолжало правительствовать [Петрова 2016: 390].

Потом воспитательница объяснила, что временное правительство — это буржуи и белые. <…> Кто же такие были белые, никто не знал. Вообще-то это могло быть что угодно: белый день, белые тарелки, белок яйца и, конечно, белые гольфы. Нужно было быть очень осторожным и следить за белым, чтобы оно не пряталось. Ночью, когда музей уже был закрыт, в нем продолжал гореть еле заметный свет. Это белые, наконец, выходили из кувшинов и шкафов. Во тьме им лучше был виден белый цвет друг друга [Петрова 2016: 390].

Интересно (и крайне показательно) здесь то, что добычинский прием удивления и буквального чтения применяется Петровой преимущественно к политическим реалиям советской истории (Ленин, Временное правительство, белогвардейцы).

Но если мы говорим о людях, формировавшихся в эпоху «позднего социализма», то нарочитый буквализм в политических вопросах отсылает нас к совершенно конкретной стратегии — к придуманному диссидентами способу жить так, «как если бы советские законы и конституционные права были не фикцией, но реальностью» [Zubok 2009: 300], настойчиво требовать от власти буквального исполнения этих законов и буквального соблюдения этих прав. Именно диссидентская ирония ощущается в «детских» истолкованиях «Ленина» и «белых» — благодаря такому подходу рассматриваемые понятия утрачивают свою политическую значимость, вызывают в человеке уже не трепет, но смех. Мы, таким образом, видим, как напоминающая о Добычине модернистская оптика «Аппендикса», будучи отягощена специфическим опытом позднесоветской жизни, внезапно начинает производить совершенно неожиданные смыслы и приобретает черты действенного политического орудия.

Здесь полезно отметить, что текст Александры Петровой и начинается, и заканчивается упоминанием аппендикса. Отрезанный в одной из ленинградских больниц, аппендикс совершает необычное путешествие в пространстве и времени, чтобы спустя много лет, границ и страниц на секунду вернуться к главной героине — и пропасть вдруг в канализации современного Рима. Подражая этому кольцевому движению, вернемся на время к аппендиксу и мы. Ибо что такое аппендикс? Следуя избранной стратегии возвышенного буквализма, читатель не должен рассматривать его в качестве вещи, похожей на другую вещь (на Италию, на музей, на память и проч.); ровно наоборот, следует утверждать, что аппендикс — это просто кусок плоти, вполне конкретная часть тела, отрезанная от рассказчицы.

(В то же время, как разъясняет автор, здесь таится «игра» — «аппендикс» начинается с букв АП — инициалов Александры Петровой [Открытый город 2017]. Таким образом, уже сама Петрова оказывается частью аппендикса, который является частью Александры Петровой.)

И всем хорошо известно, как называется в литературоведении некая часть некоего целого: синекдоха. Аппендикс — не метафора, аппендикс — синекдоха (в самом буквальном понимании); а значит, и весь роман может быть прочитан под знаком синекдохи, то есть под знаком не сходства, но смежности.

Здесь еще сильнее раскрывается политическое измерение текста. Ведь Петрова пишет не про Италию, а про «Яилати» — страну отщепенцев и маргиналов, бандитов и проституток, нелегалов и бомжей. Главной особенностью Яилати является то, что эта страна, будучи частью Италии, всегда смещена относительно нее: «Что касается этого последнего государства, то у него, как я уже упомянула, не было видимых и четких границ, и, концентрируясь на периферии, днем оно капельно смещалось к центру и почти полностью захватывало его ночью» [Петрова 2016: 123].

Описываемые Александрой Петровой жители страны Яилати — румынский эмигрант, бразильский трансвестит, русская нелегалка, итальянский левак — весьма несходны меж собой; при этом они существуют в обстоятельствах смежности и даже вместе делают некое (очень благородное) дело. Продуктивная смежность несходного — так можно было бы обозначить политический месседж романа; и этот месседж очевидно противопоставляется автором все бо­лее громкой (в начале XXI века) правой риторике о чистоте, об однородности, о проведении границ, о пресловутом «недостатке жизненного пространства».

Как раз поэтому в огромном тексте Петровой, посвященном огромному городу, все всегда рядышком и под боком, все со всеми встречаются и взаимодействуют; здесь найдутся и близнецы, и двойники (иногда даже заключенные в одном теле); само слово «тесно» очень часто попадается читателю: автор упоминает тесноту купе, тесноту тратторий, тесноту зеркального пространства, тесноту пейзажа, тесноту рынка, тесноту комнат, тесноту квартир, тесноту бара, тесноту магазина оптики, тесноту детворы, тесноту, в которой живут напичканые кортизоном и антибиотиками курицы, тесноту эонов, тесноту коридора, тесноту картины мира, тесноту объятий, тесноту груди в пальто и тесноту груди в блузке, тесноту салона, тесноту шуб, тесноту шеренг народа, тесноту зала, тесноту закусок, тесноту красного цвета, тесноту каменной ниши, тесноту прихожей детсада, тесноту воспоминаний в маленьком городе, тесноту объятий, тесноту святых близ святой Домитиллы, тесноту земли, тесноту прошлого, тесноту фотографий и тесноту слов. Чрезвычайно тесен и синтаксис романа — между периодами текста не встретить прорех и пустот. Можно было бы сказать, что, в то время как правые популисты по всей планете вычисляют, насколько тесно коренному населению от мигрантов, «Аппендикс» Петровой тематизирует эту тесноту на самых разных уровнях своего устройства.

Плотно стоящие слова, рисуя читателю продуктивную тесноту постсовременного мира, одновременно напоминают нам и о знаменитой тыняновской «тесноте стихового ряда»; демократизм буквального чтения (парадоксально сочетающего приемы Леонида Добычина с идеями Александра Вольпина) позволяет понять, как в романе Александры Петровой сходятся воедино поэзия и проза, политика и лексика, синтаксис и сюжет.

В конце концов, читая «Аппендикс», мы видим, как габитус позднесоветского интеллигента, учившегося в Тарту, спустя десятилетия проникает в роман о Риме под видом специфических приемов письма; видим, как поэтичес­кая теснота слов поддерживает и одобряет тесноту восьми главных персонажей и вообще тесноту города и мира, видим, как буквальное понимание и приятие жизни торжествует над бессилием overinterpretation, видим, как логика синекдохи, логика смежности и нежности подспудно противостоит поднимающейся все выше волне мирового консерватизма.

 

Библиография / References

[Гаспаров 2000] — Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М.: Новое литературное обозрение, 2000.

(Gasparov M.L. Zapisi i vypiski. Moscow, 2000.)

 

[Наринская 2016] — Наринская А. Рим внут­ри // Коммерсантъ Weekend. 2016. 18 но­ября (http://kommersant.ru/doc/3137729).

(Narinskaya A. Rim vnutri // Kommersant” Weekend. 2016. November 18 (http://kommersant.ru/doc/3137729).)

 

[Открытый город 2017] — Открытый город. Роман о Риме и русских в эпоху новейших войн и беженцев // Радио «Свобода». 2017. 22 января (http://www.svoboda.org/a/28038621.html).

(Otkrytyy gorod. Roman o Rime i russkikh v epo­khu noveyshikh voyn i bezhentsev // Radio «Svoboda». 2017. January 22 (http://www.svoboda.org/a/28038621.html).)

 

[Петрова 2016] — Петрова А. Аппендикс: Роман. М.: Новое литературное обозрение, 2016.

(Petrova A. Appendiks: Roman. Moscow, 2016.)

 

[Сонькин 2016] — Сонькин В. Славного гра­да житель // Горький. 2016. 20 сентяб­ря (https://gorky.media/reviews/slavnogo-grada-zhitel/.)

(Son’kin V. Slavnogo grada zhitel’ // Gor’kiy. 2016. September 20 (https://gorky.media/reviews/slavnogo-grada-zhitel/).)

 

[Eco 1992] — Eco U. Interpretation and Overin­ter­pretation. With Richard Rorty, Jonathan Culler, and Christine Brooke-Rose / S. Colli­ni (Ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

[Zubok 2009] — Zubok V. Zhivago’s Children: the Last Russian Intelligentsia. Harvard: The Belknap Press of Harvard University Press, 2009.