Насколько можно судить по имеющимся рецензиям, две вышедшие в прошлом году книги прозы Николая Байтова заставили критиков глубоко задуматься, если вообще не загнали в тупик. И несмотря на то, что тематическая принадлежность обеих книжек заявлена прямо на обложке, никто, кажется, пока так и не понял, что это такое и как это следует читать. Возможно, это и есть тот результат, которого хотел добиться Николай Байтов своими текстами. Напомню, что в своем давнем программном эссе «Эстетика не-Х» Байтов выдвинул следующие принципы создания художественного произведения: кустарность, дилетантизм, несовершенство, невнятность, нецелостность. Также там заявлена принципиальная необходимость стилистической новизны: «…каждая следующая работа должна быть новой в сравнении с предыдущей по языку — иначе умрешь со скуки и просто не вытянешь ее до конца...»[1]. Вот и две эти книги поразительно отличаются не только друг от друга, но и от предыдущего сборника рассказов «Думай, что говоришь»[2] (2011). Впрочем, один рассказ («Silentium») из того сборника в книгу «Ангел-вор» все-таки вошел, правда, название тут переведено с латинского. Кстати, и из книги «Прошлое в умозрениях и документах»[3] сюда попал рассказ — это «Свидетельство о смерти». А некоторые тексты «Ангела-вора» по своему жанру можно отнести скорее к эссе — например, «Истина от Филиппа» или «Пейзаж как способ богопознания».

У книги «Ангел-вор» есть подзаголовок «Рассказы о церкви», однако на самом деле сюда вошли те произведения Байтова, в которых так или иначе упоминаются религиозные или церковные темы. И конечно, наивный читатель, купивший эту книгу ради серии «Православная художественная литература», будет необыкновенно удивлен и даже, быть может, расстроен ее содержанием, потому что она, как и предыдущая, «Думай, что говоришь», — включает прозу ненарративную, которая ничего не объясняет и ничему не учит. К реальному жизненному опыту эти рассказы прилагать бесполезно. Разве что сам взгляд автора (или рассказчика) на религиозную жизнь как на постоянный труд над самоумалением и самоограничением имеет некоторое отношение к заявленной теме. И вот это отношение, как ни странно, чем-то напоминает собственную стратегию Байтова-прозаика, заявленную в эссе «Эстетика не-Х». Так что «Ангел-вор» — книга безусловно религиозная, но ничуть не похожая на благостные истории из церковной жизни. Это православие ищущее, православие трудное, чем-то напоминающее религиозные поиски русской интеллигенции Серебряного века. Но сама книга «Ангел-вор» при этом по своей структуре и содержанию скорее все-таки книга постмодернистская. Интересно, что примерно об этом же пишет в рецензии Алексей Мучнов, кандидат технических наук: «Мне она показалась странным многомерным кроссвордом, в котором нет прямых — горизонталей и вертикалей, — в котором на некоторые вопросы подойдут разные, иногда взаимоисключающие ответы, а на некоторые нет ответов в принципе»[4].

Издать в один и тот же литературный сезон рассказы о церкви, напечатанные по благословению старца Артемия (Пчёлкина), и роман о запретной любви двух женщин — это отличный провокативный ход, достойный самого Розанова. Однако, как мы уже видели, рассказы о церкви можно назвать таковыми только с большой натяжкой, соответственно и «Любовь Муры» оказывается вовсе не тем, что обещает нам аннотация издателя: «Роман в письмах о запретной любви двух женщин на фоне одного из самых мрачных и трагических периодов в истории России — 1930 — 1940-х годов. Повествование наполнено яркими живыми подробностями советского быта времен расцвета сталинского социализма». Собственно, тема запретной любви возникает только в аннотации, а великой любви — только в предисловии автора-публикатора, называющего любовь Муры «одной из величайших любовей ХХ века». Наряду с заглавием и картинкой на обложке именно эти две фразы и задают общий тон всему массиву опубликованных писем, как бы особым образом оформляют все это эпистолярное произведение. В самих письмах речь, конечно, тоже заходит о любви, но это вовсе не «запретная любовь», как обещает нам аннотация, а нечто совершенно иное. Но вот что именно — тут мнения рецензентов расходятся.

К примеру, Полина Рыжова в своей рецензии находит в письмах «подробный автопортрет женщины средних лет, обеспокоенной тем, чем обычно обеспокоены женщины средних лет»[5], однако отказывает письмам Муры в наличии художественного измерения. Варвара Бабицкая[6] тоже определяет Муру как «довольно типичный продукт указанных обстоятельств времени и места», а ее эпистолярный стиль — как «смесь кухарки, начитавшейся Игоря Северянина, с советским канцеляритом», однако усматривает ключ к произведению в оставшейся за кадром фигуре якобы заурядной Ксении («робкое встречное течение чего-то простого и нормального — из прежних времен»), а в отношениях Муры и Ксении тоску «по человеческому родству в бесчеловечное время». О том, что во влюбленности Муры «нет ничего подчеркнуто эротического, скорее — удивительная экзальтация, такая, как бывает у девочек классе в восьмом, хотя героиням по 30 и 40», пишет в своей рецензии и Игорь Гулин[7]. По его мнению, главное  в романе — это эксперимент по переносу текста из нелитературного пространства в литературное. В результате, по удачному замечанию Полины Рыжовой, получается что-то вроде писсуара Дюшана, то есть текст становится произведением искусства благодаря не своим имманентным художественным свойствам, а простому переносу в соответствующим образом маркированное пространство.

Сам Николай Байтов, видимо, счел необходимым дать какие-то дополнительные пояснения к этому роману, так что почти сразу после выхода «Любви Муры» появилась заметка Светы Литвак[8], затем перепечатанная в газете «НГ-Экслибрис» (27.06.2013). В этой публикации, как мы понимаем, скорее всего транслируется авторская точка зрения на эту книгу. Соответственно, Байтов предлагает считать «Любовь Муры» романом-редимейд, утверждая, что опубликованный массив писем найден им в предназначенном под реконструкцию доме в Трубниковском переулке, обработан, откомментирован и затем издан в виде романа. Насколько такая версия соответствует действительности, сказать сложно. Тут могут быть как минимум три варианта — переписка на самом деле была найдена, переписка полностью сочинена самим Байтовым или же, что мне кажется наиболее вероятным, в распоряжении автора имелись какие-то письма, на основании которых и была затем написана «Любовь Муры». Но в любом случае сам по себе этот художественный жест, безусловно, имеет постмодернистскую природу.

Здесь в полной мере воплощены теоретические положения из эссе «Эстетика не-Х»: принципы дилетантизма (автор писем — обычный человек, а не профессиональный писатель), несовершенства (Мура пишет с ошибками и не может подобрать слов, чтобы выразить свои чувства), невнятность (в романе нет прописанного сюжета), нецелостность (есть пропуски и фактически отсутствует финал, переписка обрывается на полуслове). Как и вся проза Байтова, «Любовь Муры» — книга ненарративная, немиметическая. Читать ее как роман в привычном нам понимании (а также ждать от нее заявленного в аннотации содержания) было бы просто бессмысленно. К тому же здесь в полной мере реализован крайне важный для Байтова принцип документальности. Байтов и раньше, включая в свои тексты подлинные документы или их имитации, стремился к тому, чтобы его проза как можно меньше напоминала художественное произведение, здесь же этот принцип не просто последовательно воплощается, но становится главной конструктивной особенностью (тут надо вспомнить «Журнал Радзевича» из уже упоминавшейся книги Байтова «Прошлое в умозрениях и документах» (1998), вопрос о подлинности которого обсуждается до сих пор). Так что «Любовь Муры» для Байтова — книга в первую очередь программная, отлично вписывающаяся в общую стратегию его прозаического творчества.

В своей статье «Литературный задачник»[9], посвященной предыдущему сборнику рассказов Байтова, я выделила три категории, важные для его творчества, — конструкция, тайна и коммуникация. Те же самые категории мы так или иначе наблюдаем и в романе «Любовь Муры». Тайна — это и загадка подлинности писем, составляющих роман, и загадка отношения Муры к Ксении, и вообще вся конструкция этого произведения, составляющая одну большую загадку. Коммуникация прямо воплощена в структуре романа, который представляет собой не что иное, как роман в письмах, то есть состоит как бы из сообщений и весь целиком посвящен именно коммуникации. Ну и самая главная категория — это конструкция, потому что роман достаточно жестко сконструирован Байтовым, точно так же, как и все остальные его прозаические произведения. Это не спонтанное произведение, что вроде бы подразумевает его форма романа-редимейд, наоборот, это прежде всего жесткая умозрительная конструкция, прямо и непосредственно воплощенная в тексте.

Если обратиться к сюжетной основе, на которой выстроено все замысловатое здание романа, то она окажется относительно простой. 32-летняя киевлянка Мария Пшенишняк, начитавшаяся многотомного романа Ромена Роллана «Очарованная душа» и мечтающая о романтической дружбе, знакомится в крымском санатории с чуть более старшей по возрасту москвичкой Ксенией Курисько и вступает с ней в переписку. Знакомство происходит в 1934 году, следовательно, Мура родилась в 1902 году. В ее письмах, достаточно подробных и обстоятельных, не так уж много сведений о ее происхождении. Упоминается, что отец Муры был фельдшером, что мать почти неграмотна, что семья была многодетной, причем сама Мура — младший ребенок. К сожалению, никаких сведений о ее образовании в романе нет, поэтому практически невозможно предположить, где она могла приобрести свой романтически-возвышенный канцелярский стиль, которым она изъясняется в письмах. Известно также, что Мура работает заведующей детским садом, занимается научным изучением дошкольной педагогики (то есть какое-то образование у нее все-таки должно быть), живет в коммунальной квартире в одной комнате с матерью и дочерью, не чуждается отношений с противоположным полом и страдает целым букетом разнообразных заболеваний. Слово «любовь» в ее письмах выражает не что иное, как крайнюю степень романтической привязанности, и эта форма обращения вычитана Мурой именно из литературы. На самом деле Мура даже не подозревает, что отношения между женщинами могут быть чем-то большим. И в связи с этим аннотация издателя выглядит, конечно, особо изощренной насмешкой над наивными читателями, в то время как автор-публикатор несколько лукавит, называя эту крайнюю степень восторженной дружбы «одной из величайших любовей ХХ века». Впрочем, «любовь» — слово на редкость многозначное, именно эта многозначность, видимо, и обыгрывается в первую очередь в романе.

Света Литвак в своей заметке пишет, что первоначально Байтов сделал из фраз, взятых из найденных им писем, рассказ «Ботаника». Этот рассказ также опубликован в книге «Прошлое в умозрениях и документах», и в нем можно найти ответы на многие вопросы, которые могут возникнуть у читателя романа «Любовь Муры». Но, насколько я понимаю, фразы из «Ботаники» по своему построению и интонации несколько отличаются от того, что мы находим в романе. И это аргумент в пользу третьего варианта — того, что какие-то реальные письма были Байтовым существенно переработаны. В пользу этой версии свидетельствует и то, что общий стиль Муры и модель, по которой работает ее сознание, не очень похожи на манеру выражаться и внутренний мир человека 1930-х годов. В свое время мне случилось поработать над еще одним редимейдом — эпистолярным романом Ивана Шмелева с Ольгой Бредиус-Субботиной, который даже издан был именно как «роман в письмах». Так вот, Ольга Бредиус-Субботина родилась в 1904 году, то есть она практически ровесница Муры, но стиль ее писем, склад ее восприятия радикально иные. И это не есть разница между эпистолярным стилем более образованного и менее образованного человека, просто люди довоенной эпохи смотрели на мир совершенно по-другому. Вот почему все попытки художественной имитации такого сознания (например, в романе «Фланёр» Николая Кононова) невольно становятся анахронизмом.

Впрочем, как было сказано выше, роман «Любовь Муры» нельзя считать произведением миметическим — и поэтому не стоит требовать от него реализма и жизненной достоверности. Соответственно, и во второй своей части аннотация издателя оказывается ложной, потому что «яркие живые подробности советского быта времен расцвета сталинского социализма» в книге тоже отсутствуют. На самом деле в романе ничего не происходит — всю книгу Мура собирается поменять работу, заняться своим здоровьем, выяснить отношения с матерью, повлиять на дочь и т. п., но ничего этого так и не делает. В ее письмах постоянно повторяются одни и те же мотивы, которые просто по-разному комбинируются, что опять-таки намекает на жесткую математическую сконструированность текста. Ну и самое главное, несмотря на «великую любовь» к Ксении, Мура все время пишет о себе. Она интересуется только собой; подруга становится для нее как бы зеркалом, в котором отражается исключительно ее собственная личность. То есть «запретная любовь двух женщин» все равно в конечном итоге оказывается эгоистической поглощенностью собственным внутренним миром. Не думаю, что этот момент у Байтова появился случайно. Скорее всего, это тоже сознательная установка, укладывающаяся в общий замысел всего этого книжного перформанса. Как и любую книгу Байтова, «Любовь Муры», на мой взгляд, следует в первую очередь рассматривать как логическую задачу, в которой зашифровано некое сообщение, никак не связанное с очевидным сюжетом этой книги. Ну а ключами к решению этой задачи являются два произведения Байтова — уже упомянутые эссе «Эстетика не-Х» и книга «Прошлое в умозрениях и документах». Без этих двух текстов, полагаю, невозможно правильно прочитать ни роман «Любовь Муры», ни сборник рассказов «Ангел-вор», ни что-то еще, что будет в дальнейшем угодно представить публике невероятному русскому писателю Николаю Байтову.