Чужие письма читать нехорошо, но очень уж увлекательно — на этих сомнительных чувствах и играет Николай Байтов. «Любовь Муры» — роман в письмах, которые в течение шестнадцати лет («с трехлетним перерывом на оккупацию») писала Мура своей подруге Ксюше, с которой познакомилась в 1934 году в одном из санаториев Мисхора.

Главный вопрос, который неизбежно задаст себе читатель: что это — подлинные письма жившей некогда женщины или же превосходная стилизация? В предисловии Байтов, конечно, говорит о подлинности, но поверить трудно: ведь это же классический прием отстранения от собственного текста, когда автор отводит себе лишь скромную роль публикатора чужих рукописей (первыми, конечно, приходят на ум повести Пушкина, то есть, конечно, покойного Ивана Петровича Белкина). Но вот Света Литвак утверждает*, что письма и правда настоящие, найденные Байтовым в середине 80-х в выселенном доме в Трубниковском переулке. Сначала на материале этих писем он создал рассказ «Ботаника», а затем, через много лет, когда доразобрал весь архив переписки, — роман «Любовь Муры». Об этом говорит и сам автор. Один из его художественных интересов — перенесение техники readymade из изобразительного искусства в литературу**.

И все-таки Муру и Ксюшу следует считать реальными людьми или литературными героями? В предисловии Байтов говорит кое-что важное для ответа на этот вопрос: «Вон Даниил Андреев в «Розе мира» описывает область «литературных героев», — ему было открыто, что там это такие же реальные сущности». Так что границы между миром реальным и литературным размыты, и непонятно, какой из них по-настоящему реален: и беллетристика, и переписка уже умерших людей — те же следы на бумаге. К тому же, пропустив эти же письма через рассказ «Ботаника», Байтов уже, можно сказать, «олитературил» их.

Такая «полуреальность» героев и максимальная дистанцированность от них автора оставляет простор для различных предположений: может быть, переписка оборвалась не из-за смерти Ксении (как предполагает Байтов), может, подруги нашли, наконец, возможность поселиться неподалеку и необходимость в письмах отпала; может, Ксения уничтожила часть бумаг; может, они хранились в другом месте; может, наконец, им установили телефоны. И вот тут-то поневоле задумываешься: а с чего бы вдруг так переживать за литературных героев? Но если это реальные люди, то все сложилось, как сложилось, и все эти предположения точно никоим образом не смогут повлиять на события, которые уже произошли. А если все-таки герои, додумывать можно и даже нужно… Нет, тут решительно невозможно отличить реальное измерение от вымышленного!

От большинства эпистолярных романов «Любовь Муры» отличается еще и тем, что читателю открыты письма только одного адресата. Кроме писем Муры есть только несколько писем, адресованных ей самой, да еще несколько писем Иды — Муриной дочери, которая тоже писала Ксении. Получается почти непрерывный монолог Муры, а Ксения играет роль неизвестного в уравнении (по образованию Николай Байтов — математик). Ее образ читатель должен додумывать сам, хотя автор в предисловии прямо заявляет о своем к ней отношении: «Ксения Порфирьевна была, по-видимому, довольно заурядной женщиной, — ничем не примечательной в кругу таких же заурядных отдыхающих и лечащихся, — была БЫ, если б ее в тот миг не коснулась ЛЮБОВЬ МУРЫ, одна из величайших любовей XX века», «сравнение выходит не в Ксюшину пользу... Я только знаю и чувствую, что Ксюша была, по-видимому, недостойна этой любви». Байтов отказывает ей и в «эпистолярном даре», который, по его же мнению, несомненно был у Муры. Прав он или нет, трудно судить по тем немногим письмам, которые принадлежат перу Ксении.

Аннотация и оформление обложки обещают «запретную любовь двух женщин на фоне одного из самых мрачных и трагических периодов в истории России». Но «запретная любовь» тут — явное преувеличение. Первые письма и правда дышат страстью, они многочисленны, многословны, Мура «вымогает» ответные, опасается, что слишком навязчива, обещает писать меньше — и не сдерживает обещания, превозносит объект своего обожания: «Вы несравненно выше, цельнее меня», буквально выпрашивает Ксюшину фотографию… Но все же это дружба, дружеская привязанность — редкой силы, конечно, и с признаниями в любви — но не той, которая бывает «запретной». Такой напор чувств, может быть, немного пугает, но, как замечает Мура, «дружба, — если она утончает наши переживания, если укрепляет то хорошее, что у нас есть, то разве следует ей противиться?». Кроме того, подруги постоянно обсуждают отношения с мужчинами: Петр, Костик, Проценко, Абрам Исакович у Муры, Василий и некий «пожилой химик» у Ксении. Но эти отношения у обеих не складываются, обе хотят любви и страдают от неудовлетворенности, как моральной, так и физической, хотя Мура убеждает себя, что «старушкам этого уж не полагается». Ей, кстати, в самом начале романа — немного за тридцать (Ксения старше примерно на десять лет), но она чувствует себя совсем старой и сетует, что жизнь, в сущности, уже прошла. Впрочем, Мура вообще склонна «хоронить» многих раньше времени.

Что касается «мрачного периода в истории России» — тема репрессий в переписке всплывает разве что в виде обрывочного упоминания о каком-то суде, вероятно, одном из громких процессов того времени, о котором Мура узнает из газет или радиопередач. Как верстовые столбы истории мелькают упоминания о пушкинском юбилее 1937 года, о смерти Серго Орджоникидзе; Мура отправляет продовольственные посылки рабочим Испании и переживает за экипаж Леваневского.

В современной литературе наблюдается интерес к образу женщины во время Великой Отечественной войны и, шире, в сталинскую эпоху, выходят художественно-документальные книги, такие, как «У войны не женское лицо» Светланы Алексиевич, «Детство 45—53» Людмилы Улицкой. Авторы остро чувствуют необходимость сохранения исторической памяти. Но, как правило, в этих текстах упор делается на эмоциональные воспоминания, а в романе Байтова не менее важен «материальный» план — все эти кусочки быта, по которым воссоздается история повседневности: «Вот я думаю: сколько вещей в повседневном обиходе средне-культурного уровня человека должно приобретаться, и сколько уходит на это денег! Без этих вещей мы, конечно, свободно будем жить и здравствовать, но они создают настроение, и отсутствие их может делать нас прямо несчастными. Перечислю кое-что из них: маникюр, мойка головы различными души­стыми специями, хорошие папиросы, театр, книги, духи». Пристальное внимание к сугубо «приземленным» материям отличает «Любовь Муры» и от другого известного эпистолярия — «Письмовника» Михаила Шишкина, где бытовые реалии не конкретизируют место и время действия, а, наоборот, все больше размывают их.

Подруги используют почтовый канал связи не только для писем, но и для посылок: они обмениваются книгами, отправляют друг другу ткани, ноты, журналы и продукты. И наряду с описанием чувств, вызванных классической музыкой, услышанной по радио, и образами из книг Ромена Роллана, встречаются строки вроде таких: «Отдали ли костюм (зеленый) в шитье? Я (несмотря ни на что) просила купить (и уже отдала деньги одному знакомому) в другом городе креп-де-шин, там он дешевле стоит».

Сюжетных поворотов в привычном понимании в этом романе нет. Разве только переход на «ты», произошедший не меньше чем через полгода после знакомства (не без колебаний со стороны Ксении), да еще небольшая размолвка: Ксения упрекает Муру в корысти и неискренности (кажется, не совсем безосновательно), та бурно оправдывается. Встречи Муры и Ксении, по понятным причинам, остаются за кадром, и большая часть писем наполнена ежедневными отчетами о работе, докладах, общественной жизни, поручениях Наркомпроса, о паршивом здоровье — своем, матери, Иды. Последняя, кстати, самый жизнерадостный персонаж. Она пишет Ксене маленькие послания еще в детстве и продолжает в юности: в Ксенином архиве сохранились фронтовые письма неунывающей военной медсестры, а затем ученицы художественной школы. Ида переносит лишения гораздо легче, чем родительница, она оптимистка, несмотря на слабое здоровье: «Плохо то, что нас еще не успели обмундировать, и я хожу на босую ногу в рваных ботах. Но это все исправимо».

Погружаясь в ворох чужих писем, читатель ни на минуту не остается за этим постыдным занятием один: автор все время присутствует в этом потоке текста в роли внимательнейшего комментатора. Текст испещрен его дотошными пометками: «Фраза подчеркнута красным карандашом, волнистой линией», «Конец фразы… подчеркнут волнистой тонкой чертой — чернилами», «Как странно видеть наконец-то Ксенин почерк: он совсем на Мурин не похож».

Загадкой остается и сам механизм прочтения романа: довольно монотонный поток писем, к концу накал страстей вовсе исчезает, и это уже письма стареющей женщины, которая даже не рвется уже встретиться с объектом своего обожания. Но коль скоро читатель не бросает книгу — почему? Причин много: это и антропологический интерес, и вовлеченность в игру с писателем, и обаяние трогательных неправильностей речи («вкладите», «воспринимание», «чернило»). И, конечно, желание следовать усвоенному у Шишкина: все записанное важно, ибо останется в вечности. Героини остались в этих письмах, как тени на стене, освещенной керосиновой лампой, потерянной несколько десятилетий назад. А что на самом деле они чувствовали, о чем еще думали — в этом романе много неизвестных, но от писателя-математика и не приходится ждать простых задач.