Являясь в некотором роде санитаром любого из литературных пространств — то ли российского лесного царства, то ли пресловутых постсоветских дебрей, куда не хаживала нога столичной критики, если там не знают о кафе «Жан-Жак» и Льве Рубинштейне, автор этих строк любит редкие подвиды литературной флоры. Не того, кто наскоком осваивает целину, портит борозду и несется огородами в атаку, а кто скромно и целенаправленно обрабатывает жанровую ниву без особой надежды на широкую известность. Так, например, в жанре альтернативной истории всем надолго запомнились лишь две книжки о будущем — «Кысь» телеведущей Татьяны Толстой и «2017» журналистки Ольги Славниковой. Довольно конспективные, стилизаторские, былинно-сказовые притчи в духе голливудских апокалиптических картин. То ли утопии, то ли антиутопии. У Толстой обыгрывался модус Чернобыля, у Славниковой — ранний Пелевин и малахитовые сокровища сибирских сказаний. Причем роман «2017» — весьма актуальный для нынешних российско-украинских революций — отнюдь не утопия. Поскольку утопия, даже взывая к октябрьскому топору, обещает лучшую жизнь, а в романе Славниковой, наоборот, констатируется деградация. И такую антиутопию можно искоренить лишь напалмом любви — никаких самоцветов по ночам не искать, а усиленно думать, как заморозить социальный конфликт, потревоживший сказочных духов.

А вот как быть, если данная присказка молвит словечко за последователей и Толстой, и Славниковой, аккуратно подчищающих за ними «конспективное» поле и не по диагонали, а с циркулем в руках исследующих языковые лакуны будущего? Речь, конечно же, о «Логопеде» Валерия Вотрина, сюжетным перипетиям которого отчего-то веришь больше, чем взятым из космического далека реалиям «Кыси». То есть, в Чернобыле все так и есть, как у Толстой, и двухголовые коровы, и радиоактивные грибки водятся, но вот нафантазированная государственная система не греет душу читателя, поскольку ему милее близкое ретро. Которое колосится как раз в «Логопеде». С одной стороны, среди цехового разнообразия ученых сюжетов этой занимательной лингвистической антиутопии весьма мастерски выделены две линии повествования: тонкая красная и жирная белая, словно слетевшая с недавних несогласных митингов, где гласные смешались с фрикативами, паллиативами и общим потоком грассирующего обличения власти. С другой стороны, в «Логопеде» просто взят образец советского управленческого механизма, чьи идеологические составляющие — от Союза писателей до жилищной конторы — во все времена были филиалами более внутренних органов государственного организма, и показаны его историко-филологические частности. И все! Схема работает, читатель оживляется и, вспоминая Скуперфильда с кляпом во рту из «Незнайки на Луне», посмеивается над скользким будущим русских коротышек: «Неполядок. Где дволники? Ублать мешок! Лазвелосьмусола, хоть сам бели метлу в луки и убилай. И это на плавительственной улице! В сталыевлемена небось такое бы не позволили. Влаз нашли бы, чей мешок, и пливлекли к ответу. Сейчас не то. Полядка не стало. А погода-то! Ишь как плимелзло».

А по ночам герою «Логопеда» снится несчастная буква «р», которую он, как котенка, поит молоком из блюдечка.