Сергей Завьялов дебютировал в ленинградском самиздате 1980-х, входил в Клуб-81. По образованию филолог-классик, он преподавал древнегреческий и латинский языки, античную литературу, читал лекции по истории русской поэзии ХХ века, в том числе в Петербургском и Цюрихском университетах.

Автор шести стихотворных книг, его стихи и эссеистика переведены на многие языки. Член ПЕН-клуба, лауреат Премии Андрея Белого (2015) и Пьеро Бигонджари (Пистойя, 2016). Недавно в издательстве «Новое литературное обозрение» вышла новая книга поэта «Стихотворения и поэмы 1993-2017».

В интервью schwingen.net Сергей Завьялов говорит о проблемах, стоящих перед русской поэзией, и объясняет, почему в современной России падают средние тиражи новых книг.

Как это было

— Со школы помнится, что стихотворение короткое, а поэма длинная. На мой взгляд, в вашей новой книге такая граница неочевидна. В чем здесь дело?

В новую книгу вошли все мои сочинения за последние четверть века. Готовя их к изданию, я понял, что за эти годы не написал ни одного отдельного стихотворения: всегда или лирические циклы, или поэмы. Граница между ними неочевидна и для меня: лирические циклы органично эволюционируют в поэмы.

— Но ведь обычно считается, что лирический герой говорит от первого лица, а в поэмах центральное место принадлежит персонажу. Правильно?

В моих стихах, написанных до 1993 года и оставшихся за пределами книги, лирический герой действительно говорил от первого лица. А в позднейших циклах – все они вошли в новую книгу – появляются персонажи: герои древнегреческой или мордовской мифологии, классические поэты (античные и русские), в уста которых вкладывается новый текст, фиктивные современные авторы, от лица которых пишутся порой интимные стихи.

Поэтический текст в понимании среднестатистического любителя традиционной русской поэзии – некая авторская исповедь. Но если взглянуть на многотысячелетнюю историю литературы, это совершенно неверно. Авторская исповедь – довольно поздно появившийся жанр внутри лирики, и господствовал он в истории поэзии крайне непродолжительное время.

Исповедальный жанр доминировал в XIX веке, что было одним из проявлений романтизма. Русская поэзия юна. В форме профессиональной институции она, как и в большинстве других стран Восточной Европы, бытует всего лишь два столетия (тогда как итальянская и французская – семь, английская и испанская – пять, немецкая – четыре века). Это объясняет, почему сознание русского читателя до сих пор так привязано к эстетике XIX – самого начала ХХ века.

Сергей Завьялов 16 марта 2018 года в кафе рядом с Цюрихским оперным театром

Отсюда такие черты «нормативной» русской поэзии как исповедальность, формальный консерватизм, жесткие размеры, рифмы. На самом деле, это давно уже приметы архаики. В последнюю четверть ХХ века русская поэзия начала с ними расставаться и даже почти рассталась. Это вовсе не значит, что поэзия, которая отказалась от рифмы и размера — «лучше», а та, что их сохранила, — «хуже»: просто у каждого времени своя эстетика.

От чтения — к иным формам престижного досуга

— Сказано: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Стихи в самом деле могут прокормить человека?

Вопрос животрепещущий – отвечу поподробнее.

Современная Россия, в отличие от СССР, не является отдельной цивилизацией со своими законами. Процессы, в ней протекающие, уже четверть века как соответствуют общемировым тенденциям. А они таковы: до конца XVIII века чтение было уделом не более 2-3% населения (дворян, духовенства и буржуазного патрициата). Капитализм втянул в эту орбиту среднюю и мелкую буржуазию, расширив читательскую аудиторию до 10-15% населения.

Вторая половина XIX – первая половина ХХ стали поистине «веком литературы», когда писатели, которые до этого либо принадлежали к состоятельным слоям, либо находились на содержании у отдельных меценатов, перешли на содержание буржуазного класса в целом и, благодаря астрономическим тиражам, сами в каком-то смысле превратились в часть буржуазии.

В России «век литературы» наступил на исходе XIX века с опозданием в пятьдесят лет. Именно это запаздывание сыграло такую трагическую роль в судьбе Достоевского. Ему, в отличие от подавляющего числа писателей, владевших крепостными «душами», пришлось зарабатывать себе на пропитание пером. Но когда этот «век», наконец, наступил, произошел невиданный культурный взрыв. Предреволюционные десятилетия явили нам впечатляющее разнообразие литературной жизни, и щедрые гонорары обрушились и на традиционалистов, и на модернистов, и даже на авангардистов.

— А как обстоят дела сегодня?

Постиндустриальный этап развития капитализма изменил образ жизни мелкобуржуазных слоев, переключив их с чтения на иные формы престижного досуга. Постепенно число читателей возвращается к традиционным 2-3%. Для тех литературных институций, которые сформировались за век писательского триумфа и для самих писателей это – катастрофа. Процесс еще не завершился и общество ищет какие-то новые формы, которые могли бы заменить феодальное меценатство. Сейчас это скудные стипендии и грошовые премии, которые лишь маргинализируют писательскую профессию как таковую.

Есть еще, конечно, коммерческая литература, но поэзия, за редким исключением, в неё не попадает, и я говорить о ней сейчас не буду.

— А как это было в СССР, в котором поэт был «больше, чем поэт»?

В СССР гонорары не зависели от тиражей, а тиражи от спроса. Ассортимент был довольно ограничен, тогда как тиражи — громадны. Пробившиеся в печать становились частью советской номенклатуры, а не пробившиеся были обречены на безвестность. В 1990-е годы ассортимент книг резко увеличился, а тиражи (и с ними гонорары) – резко упали. В новом веке ассортимент остается на том же высоком уровне, тиражи же — всё падают и падают. Сегодня они соответствуют не 150-ти миллионной, а в лучшем случае 15-ти миллионной стране. Судите сами, для России даже 0,1% населения это 150 тыс. Но такие тиражи нам сегодня невозможно даже вообразить.

Поэзия находится в неплохом состоянии

— И что это значит?

Русская культура литературоцентрична. Ни музыка, ни визуальные искусства, ни философия (как бы ни был велик наш вклад в мировую сокровищницу) не сыграли в русской культуре роли станового хребта: всё выстраивалось вокруг литературы. Поэтому для русской культуры такая ситуация – смерть.

— А, может, сейчас в России просто поэтов мало?

Нет. Что вы! Как раз поэзия находится в неплохом состоянии. На рубеже ХХ-XXI веков она, наконец, приобрела современный облик. На смену мастерам старших поколений (увы, сегодня уже покойным), таким как Генрих Сапгир, Геннадий Айги, Всеволод Некрасов, Аркадий Драгомощенко, пришли представители среднего поколения: Шамшад Абдуллаев, Игорь Вишневецкий, Дмитрий Голынко, Станислав Львовский, Александр Скидан, молодые и даже совсем молодые (не хочу называть никого по имени, чтобы не захвалить или, наоборот, не обидеть). Так что с поэтами всё в порядке. Мы переживаем кризис читательский.

Причина его, на мой взгляд, вот в чем. Русская поэзия полвека медлила, постепенно превращаясь в курьезный заповедник отживших вкусов и представлений, но буквально на наших глазах сделала, наконец, свой выбор и совершила прыжок из постромантизма в современное искусство, в то, что искусствоведы называют «Art contemporain» или «Contemporary art». А квалифицированный читатель этого перехода, увы, еще не совершил. Он еще не готов к встрече с современной поэзией.

Я представляю себе, как бы я со своими сочинениями приехал в какой-нибудь небольшой областной город родины моих предков: Пензу, Симбирск, Саранск, Тамбов. И пришла бы публика, искренне любящая поэзию, бескорыстно преданная искусству. Подозреваю, что мои стихи скорее всего вызвали бы у неё недоумение, а может быть и отторжение. Потому что в её сознании поэзией всё ещё называется другое: это когда как у Пушкина, у Есенина, в крайнем случае – как у Маяковского.

В столицах, правда, иначе. В Москве, Петербурге, других мегаполисах есть центры современного искусства, галереи, клубы, поэтические кафе, где можно выступать с любыми сочинениями, и они не вызовут шока у публики. Например, летом 2015 года я выступал в Нижнем Новгороде – реакция была адекватной.

Модернизм и «век литературы»

— Получается, что соотечественники не готовы воспринимать новое?

У квалифицированного читателя может возникнуть, а может и не возникнуть потребность в современной литературе, в особенности в поэзии. Интереснейший феномен представляет собой история русской поэзии XIX века. Тогда после двух блистательных поколений, условно говоря Пушкина-Тютчева и Некрасова-Фета (с находящимся посередине их Лермонтовым), родившихся с 1799 по 1821 год, наступили долгие пять десятилетий (до 1870-х), когда большие поэты (за отдельными исключениями, как Анненский, лишь подтверждающими правило) перестали рождаться.

И это не было временем какого-то культурного обвала. Именно эти пять десятилетий подарили России великих прозаиков: Толстого, Салтыкова-Щедрина, Лескова, Чехова; композиторов мирового уровня: Бородина, Мусоргского, Чайковского, Римского-Корсакова.

— Объясните, пожалуйста, что для Вас модернизм?

В мировой поэзии модернизм совпадает с «веком литературы». Он начался во второй половине XIX века во Франции (Бодлер, Верлен, Рембо, Малларме), затем распространился к началу Первой мировой войны на другие страны (Уитмен в англоязычном мире, Рильке и Тракль — в немецкоязычном, Кавафис — в Греции, Пессоа — в Португалии), достиг апогея в межвоенные десятилетия (Сен-Жон Перс и Элюар во Франции, Элиот и Паунд в англоязычном мире, Гарсиа Лорка и Вальехо — в испаноязычном, Квазимодо и Монтале — в Италии, Сеферис — в Греции), безраздельно царил после войны уже повсеместно и закончился в 1960-х, когда в западной культурной парадигме поменялось, в сущности, всё.

В России ранний модернизм – это Анненский, Блок, Андрей Белый. Ближе всего к высокому модернизму, пожалуй, подошли Хлебников в своих поздних поэмах и Мандельштам в своих относительно больших сочинениях 30-х годов: «Стихах о неизвестном солдате» и «Оде Сталину» (не путать со спустившейся в массовую культуру эпиграммой «Мы живем, под собою не чуя страны»).

— А что такое постмодернизм?

Русская поэзия советской эпохи постепенно оказалась в непохожем на другие европейские страны культурном пространстве, режим которого можно сравнить с «чрезвычайным положением».

Когда оно было отменено, сначала она чуть не задохнулась в мертвой воде позавчерашней моды эпохи Николая II, но затем в русскую поэзию ворвались и перевернули ее свежие веяния. Их пафосом стало «возвращение в общеевропейский контекст». На мой взгляд, наибольшую роль в этом сыграли ходившие до того в самиздате стихи Геннадия Айги (1934-2006) и Аркадия Драгомощенко (1946-2012). Я бы сказал, что именно из них вышла современная русская поэзия.

— Когда я впервые прочла стихи Айги лет 10 назад, то подумала, что, возможно, этот странный человек не знает русской грамматики. А затем, читая и перечитывая, с какого-то момента поняла, что из семантических конструкций Айги возникают миражи, уходящие в космос. Как зеркала, глядящие друг в друга, образуют иллюзию бесконечности, так и его поэтика порождает бесчисленные новые смыслы.

Я хорошо знал Геннадия Айги. Он приехал в Москву из Чувашии, когда ему было 20 лет, и с тех пор жил в столице. С 25-ти лет он писал преимущественно по-русски, на чувашский же язык переводил мировую поэтическую классику. Он говорил с акцентом, но абсолютно правильно. Из всех живых поэтов, которые на меня повлияли, Геннадию Айги принадлежит первое место.

— Ваши поэмы «Четыре хороших новости», «Советские кантаты», «Квартет на тему Горация» это постмодернизм?

В каком-то смысле да, поскольку это явно не модернизм, но с другой стороны: а что такое постмодернизм? Это слово было в моде 20 лет назад, но сегодня в профессиональной среде его не употребляют. Другое дело – описанная Жаном-Франсуа Лиотаром еще 40 лет назад «ситуация постмодерна», то есть «ситуация после модерна», в которой все мы находимся. А так, это как время «новое» и время «новейшее». Но можем ли мы о чем-то сказать, что это что-то находится «после современности»? Жизнь у нас одна и современность тоже.