НГ Ex Libris, 14 июня 2012

Москва глазами приезжей интеллектуалки

 

Жизнь с алкоголиком

 

Говорят, название этой книжки обязательно должно отсылать к одноименному произведению Вальтера Беньямина о Москве 1920-х годов. Оно в принципе и отсылает, хотя в данном случае стоит все-таки помнить о разнице между общей и эпизодической памятью. И поэтому важно, что Катарина Венцль в своем «Московском дневнике», чтобы не забыть, фиксирует все, что двигалось в ту веселую эпоху и, в частности по маршруту из отечественных варягов в славистические греки. Например, писатель Рубинштейн с чемоданом, сам везущий за границу свои произведения. Или загадочный Николай, у которого она, приехав из своего немецкого далека, живет поначалу за сто долларов напротив Литинститута. Как живет? Выуживает спрятанную водку из пирамиды книжек Сорокина, лечит этого самого трудного Николая, который издал писателю-постмодернисту весь тираж. Кстати, о Николае. Местные доброхоты подкидывают автору будущего дневника идею написать роман «Жизнь с алкоголиком». В общем, удалось и то и другое. И пускай в дальнейшем автор сменит бесчисленное количество квартир и посетит не меньшее число выставок и концертов, но типичнее места дислокации московского духа она не найдет.

 

Впрочем, в столицу автор «Московского дневника» едет не за духом времени, а чтобы писать диссертацию. На самом деле это не страшно, ведь «во время возлияний независимо от того, чай ли на столе или водка, все кажутся равными – профессора, доктора, кандидаты и аспиранты. Совместное потребление напитков способствует развитию и сохранению дружеской атмосферы. Здесь ощущают себя коллективом, поддерживают друг друга».

 

Хотя, конечно, не без трудностей, как отмечает наша героиня: «У меня с продуктами худо: кефир скис, огурец сгнил, яблоко размякло», и поэтому, «издатель Иванов с философом Петровской советуют мне Николаю денег не давать и оплачивать арендную плату продуктами». А вместо сантехника в этом абсурде приходят художник Ануфриев с писателем Пепперштейном и матом дублируют американский фильм о лесбиянках. Потом Пепперштейн на кухне стрекочет пишущей машинкой, а Ануфриев спит до четырех часов дня и, поднявшись, вспухший и помятый, уходит. Что еще? Ах да, «еще позже Николай рыщет по квартире в поисках бухла». А еще Россия воюет с Чечней. Люди обеспокоены, боятся террористических актов.

 

«Когда заходит поэт Пригов, Николай спотыкается и падает на него. Через какое-то время по телефону звонит Сорокин и сообщает, что звонил в дверь, но не дозвонился. Я говорю ему, что Николай «нездоров». Сорокин понимающе тянет: «М-дааа».

Хотя закончилось все благополучно, ведь не всегда что русским хорошо, то для немцев финиш, и уже на 605-й странице автор бегает по продовольственным магазинам в поисках не утраченного времени, а всего лишь разыскивая пластиковые стаканчики. Не пить же, в самом деле, из футляра для очков.

 

Игорь Бондарь-Терещенко

 

Никто не сморкается в метро

 

Дневники иностранцев о России обычно не удаются. Мешает языковой барьер, мешает различие культур. В лучшем случае они любопытны как наблюдения «чужим глазом». Случай Катарины Венцль – несколько иной. Языком она владеет, культуру (во всех смыслах слова) приехала жадно осваивать, проживая в самых низах общества. Короче говоря, ее наблюдения над нашей жизнью – не стандартные заметки западного интеллектуала о стране Толстого и Достоевского.

 

Мне ее дневник был особенно интересен тем, что я сам ровно в те же 1994–1997 годы учился в Москве в очной аспирантуре, приехав из недальней провинции. И если Катарину на каждом шагу неприятно смущали бескультурье и грязь, то мне, помнится, столица казалась воплощением антонимов оных. Таково влияние бэкграунда на восприятие, так сказать. Плюсом дневника Венцль является и ее дотошность – будущий историк нравов немало почерпнет из него для себя по части эволюции русских нравов в переходные 90-е. Для интересующихся андеграундом той поры в книге есть ценные бытовые зарисовки Тер-Оганяна, Кулика, Бреннера, Пригова.

 

Основные темы у автора суть следующие. Очереди в магазинах, где люди к тому же стоят впритык друг к дружке. Венцль раз чуть не выгнали из очереди, ибо она брезговала упираться в спину впереди стоящего. Обилие бродячих собак на улицах Москвы (о них, я заметил, иностранцы пишут довольно часто, у них, видимо, нет столько бесхозной животины плюс западная сентиментальная любовь к братьям нашим меньшим). Метро – его пассажиры, их нравы. Бесконечные попытки русских и кавказских мужчин познакомиться с ней – в том же метро, на улице, в автобусе. Еще одна повторяющаяся тема – запахи и вонь, особенно в метрополитене. От пассажиров смердит потом, чесноком, они не принимают душ и не пользуются парфюмом. Общая невежливость, бескультурье и необязательность – люди опаздывают на деловую встречу на час и не извиняются; обещания не выполняются; незнакомка поправляет на ней одежду – влезая в персональное пространство своей немытой рукой; в автобусе авторшу бьют кулаком по спине за какое-то небольшое прегрешение; на работе в кабинете – страшный шум, все болтают во весь голос, не думая об окружающих. Особо она выделяет привычку русских делать замечания: продавщицы, кассирши, коллеги по кафедре – все беспардонно поучают и читают назидания. А еще Венцль искренне не понимает – почему надо делать ремонт в квартире в новом, только что сданном доме? Мне особенно понравилось наблюдение Венцль, сделанное в том же метро, что русские женщины не сморкаются публично (она громко высморкалась, и на нее все обернулись с удивлением). Я сам над этим никогда не задумывался – а ведь верно!

 

Самая интересная часть дневника – это муки проживания автора в коммунальной квартире с гастарбайтерами из Белоруссии. Надо заметить, что неудачные поиски недорогого приличного жилья – вообще сквозная тема книги, сама по себе характерная примета времени и места. Описывая ненавистных работяг-соседей – наглых, вечно пьяных и дебоширящих, автор отступает от европейского гуманизма и пацифизма и дает волю своим эмоциям. Надо сказать, что Венцль вообще редко напрямую выражает свое отношение, а дает понять его косвенно, иначе бы книга превратилась в сплошной обличительный памфлет. Поневоле задумываешься – как же сильно врали все эти филологи и прочие гуманитарии, приезжавшие в Россию поучиться, собрать материал и потом восхвалявшие и русскую духовность, и прекрасных русских людей. «Русская душа», анатомируемая Венцль, не представляет собой ничего интересного – невоспитанность, бескультурье, душевная дряблость и бесконечное пьянство интеллигентов, ее описываемых, говорят сами за себя.

 

Венцль пишет свой дневник по-русски, и оттого он изобилует смешными языковыми нелепостями, выдающими происхождение автора. Порой он выглядит как буквалистский перевод с немецкого. Уместно привести мнение Льва Лосева о том, что автор-иностранец (он это писал об английских стихах Бродского) должен с особой осторожностью пользоваться жаргоном чужого языка, поскольку лишь чуткое ухо его носителя может определить уместность того или иного словоупотребления. В «Московском дневнике» таких очаровательных нелепостей множество – «компактная старушка», «плоскомордый дурак», «мы случайно нагуливаем на итальянскую торговую палату», «болтает плоскоступными ногами», «у него были несметные любовницы», «фотографиня», «стабильные решетки» – про обычные оконные. Или вот целый абзац: «Заботливый отец-исполин кормит крошечного ребенка кукурузными хлопьями. Ребенок с довольным выражением лица хрустит белой ерундой. Папаня тихо ему что-то говорит».

Хоть Венцль и старалась жить в массах, не отделяясь от них, но все же она как ни крути интеллектуалка. Это, с одной стороны, расширяет, но с другой – суживает горизонт. Жаль, что дневники не ведут другие иностранцы, попроще, без этих душевных антимоний – бизнесмены, инженеры и т.п. публика. Было бы интересно узнать их взгляд на Москву и Россию.

 

Максим Артемьев