"Московские Новости. Пятница", 27 января 2012 (Газета № 206)

 Немка Катарина Венцль написала книгу о России 1990-х, в которой все иностранцы

Катарина Венцль делает то, на что меньше всего можно рассчитывать: она, стопроцентная немка (не гэдээровская, а из Мюнхена), живет в Москве середины 1990-х и ничему не удивляется. // 

В издательстве «Новое литературное обозрение» вышел «Московский дневник. 1994–1997» Катарины Венцль — книга, объясняющая, какую Москву мы прозевали.

«Когда заходит поэт Пригов, Николай спотыкается и падает на него. Через какое-то время по телефону звонит Сорокин и сообщает, что звонил в дверь, но не дозвонился» — в книге Катарины Венцль это не зарисовка из жизни богемы, а обычная московская сценка с самыми обычными персонажами. Среди персонажей, помимо Пригова и Сорокина, фигурируют писатель Рубинштейн («Заходил писатель Рубинштейн с чемоданом: сам везет за границу свои произведения. Желаешь продаваться — вези чемодан»), художник Кулик (совокупления с животными), издатель Иванов с философом Петровской (автору дневника встречаются главным образом в овощных магазинах). Много Кошлякова, Дубосарского, Чуйкова, Пепперштейна («Ануфриев с Пепперштейном матом дублируют американский фильм о лесбиянках»). Тер-Оганьяна так много, что без ссылок на Катарину Венцль всерьез говорить об этом художнике теперь, кажется, будет невозможно.

Сама Катарина Венцль на такой эффект вряд ли рассчитывала. Она не изучала жизнь и нравы артсообщества, она изучала русский язык. Ради него поселилась на три года в Москве, поступила в аспирантуру при институте Академии наук, написала диссертацию о том, как устроена речь российских политиков образца первой половины 1990-х. И дневник с ежедневными записями того, что увидела и запомнила, она тоже вела ради упражнений в языке, ни для чего больше. И, разумеется, исключительно для себя.

С иностранкой в расхожем понимании у автора этого дневника мало общего. Не только потому, что русским письменным она владеет лучше, чем многие из тех, для кого русский родной. Катарина не богата, не сыплет деньгами — не может себе позволить снимать квартиру, только комнату, поэтому постоянно оказывается в удивительном соседстве. Избегает общества иностранцев — сама себе объясняет, что нужно полнее вжиться в языковую среду, и сама же себя разоблачает: ей просто не интересны все эти случайные туристы, тоскующие по ГДР старики и рисковые западные бизнесмены, приноравливающиеся к новой жизни в России. Она не проклинает русских, не рвется домой, не сходит с ума, даже в Тер-Оганьяна, кажется, не влюбляется. Катарина Венцль делает то, на что меньше всего можно рассчитывать: она, стопроцентная немка (не гэдээровская, а из Мюнхена), живет в Москве середины 1990-х и ничему не удивляется.

На безумную московскую жизнь она смотрит так, будто не знает (единственная во всем мире), что эта жизнь безумна. В рыбном отделе продают овощи, а в овощном — зубной порошок? В Академии наук в присутственные дни обязательно нужно пить водку, иначе не будет настоящей дружбы между учеными? Кандминимум положено сдавать по философии, но кто не достал учебник — может сдать по марксизму-ленинизму? Телефоны-автоматы не работают, потому что Россия воюет с Чечней? ОВИР не дает виз, но если просить настойчиво, не исключено, что и даст? Катарина Венцль бесстрастно, как энтомолог, изучающий бабочек где-нибудь в Африке, фиксирует в дневнике и продавщицу зубного порошка, и профессоршу по марксизму-ленинизму, и Сорокина, и соседей-гастарбайтеров из Белоруссии — чем колоритнее каждый отдельный экземпляр, тем полнее коллекция. Которую, как энтомолог своих бабочек, в конце концов можно попытаться и полюбить.

У Катарины Венцль, сознательно тренирующей в себе взгляд естественного человека, лучше всего получается избегать сравнений. Никакого «как у нас» или «как было раньше» — оставленная мюнхенская жизнь или ведомая только по книжкам советская для нее одинаково далеки и поэтому не могут служить фоном для Москвы 1990-х, отсылка к ним разве что спровоцирует ненужные эмоции, но ничего не прояснит по существу. В этом у автора дневника принципиальное расхождение со всеми, кто ее окружает, — пока профессора, гастарбайтеры, квартирные хозяйки и московские бомжи хоронят какую-то прежнюю «нормальную» жизнь, Катарина Венцль приступает к исследованию этой единственной, которую она приставлена наблюдать. Нет, даже не к исследованию — пока только к сбору фактов.

Понятно, почему ей мало одних Пригова с Сорокиным и Тер-Оганьяном, или ученых-лингвистов, или соседей по коммуналкам. Сколько-нибудь полная картина складывается из соположения многих деталей, и чтобы понять, почему Сорокин пишет так, как пишет, а Жириновский говорит так, как говорит, стоит иметь в виду, скажем, и то, что российские женщины никогда не сморкаются в публичных местах (у Катарины Венцль наблюдения за москвичками в метро непосредственно предшествуют чтению «Нормы»). Но удивительным образом и сама московская жизнь тех лет, не спроецированная ни на какую норму, в своей абсурдной самодостаточности приобретает вес и значение, о которых мы до Катарины Венцль не догадывались.

Оказывается, на эти многократно проклятые и оболганные 1990-е можно смотреть и так — как на жизнь первых людей на голой земле, значительную в каждой мелочи, потому что и мелочей здесь пока что никаких нет, а есть экзистенциальная нагрузка такой силы, что за одну только силу стоит весь этот московский мир уважать. Абсурд происходящего, пусть никак у Катарины Вецль специально не подчеркнутый, только высвечивает истинный — метафизический — масштаб событий. Ничего удивительного, кстати, и в том, что ее постоянно прибивает к кругу концептуалистов, а не к какой-то другой художественно-артистической компании — интуитивно она на каждом шагу пробует испытать жизнь на пределе возможного, задать самой московской жизни вопрос о том, как эта жизнь возможна, словом, подвергнуть Москву 1990-х испытанию, которому у концептуалистов постоянно подвергаются язык, быт, вообще всякие «нормы». Жаль только, такое испытание не может длиться вечно: Катарине Венцль хватило всего трех лет, чтобы написать диссертацию, закончить дневник и почувствовать себя в Москве как дома.

Елена Рыбакова