«Когда лечишь людей, хорошо бы совсем выключить писателя» (интервью с Александром Стесиным, Meduza)

Американский врач Александр Стесин уехал в США подростком, там же окончил школу и учился писательству, но в итоге решил, что литературного таланта ему не хватает, и поступил в медицинский институт. Уже много лет он работает в США врачом-онкологом и параллельно пишет книги на русском языке. За последние полгода в России вышли два его романа — «Африканская книга», основанная на его собственном опыте волонтерской миссии в Африке, и «Нью-Йоркский обход», в которой описывает будни онкологических отделений нескольких американских больниц. За «Обход» Стесин в январе 2020 года получил литературную премию «НОС». «Медуза» поговорила с писателем о том, как ему удается сохранять верность русскому языку, как американцы учатся литературе, и почему он не собирается уходить из медицины.

— С 11 лет вы живете в США, вы учились в американской школе и колледже, работаете в англоязычной среде, даже с мамой после переезда вы разговариваете на английском. Тем не менее, вы не только не потеряли русский язык, но и стали русским писателем. Как это возможно?

— Меня самого это интересует. В какой-то момент я все-таки язык не то чтобы окончательно потерял, но он у меня сел довольно сильно. Это было, когда я учился в школе, у меня тогда русского общения не было вообще. И стишки я писал в то время исключительно по-английски. Потом случился эпизод, о котором меня все всегда спрашивают. Я очень надеялся, что вы меня не будете про него спрашивать, но вот сам про него говорю. Я про то, как вкратце общался по телефону с Бродским.

— Вы имеете в виду тот эпизод, когда вы, еще учась в школе, послали Иосифу Бродскому письмо со своими стихами, и он неожиданно вам позвонил?

— Да-да. Так вот, когда мне выпала возможность поговорить с великим русским поэтом, я вдруг понял, что могу с ним разговаривать только по-английски, потому что я очень стеснялся своего бедного русского языка. Потом я язык восстанавливал, много читал по-русски. А с тех пор, как я попал в Нью-Йорк — это произошло в 1998 году — у меня всегда была не просто русскоязычная среда, но среда, которая была так или иначе связана с русской литературой. Я думаю, что это во многом помогло. Ну, и я всегда прикладывал к этому определенные усилия. Все-таки, когда пишешь, это, на самом деле, тоже очень помогает сохранять язык.

Но, конечно, самый очевидный ход для человека, который живет в новой языковой среде — это начать смешивать языки. И это — самый верный способ забыть родную речь. Переход на эдакий «рунглиш». Вот чего я всегда очень стараюсь избегать. Пытаешься выразить мысль, и тебе автоматически приходят в голову вместо забытых русских — английские слова, начинаешь их вставлять, ну и потихонечку переходишь полностью на английский. Я сейчас наблюдаю, как это происходит с моей старшей дочерью. До того, как она пошла в школу, она говорила по-русски безупречно. А теперь в школе она учится по-английски, друзья у нее в основном все американцы. И она стремительно переходит на английский.

— И что вы по этому поводу думаете?

— Не знаю. Когда учение из-под палки, это плохо работает. Она, в отличие от меня, родилась в Америке, и в России никогда не была. Мы с женой думаем ее свозить в Москву летом, чтобы она хотя бы на короткий период окунулась в русскоязычную среду.

— А что для вас сейчас русский язык? Это ваш основной инструмент выражения мыслей?

— Для меня это основной инструмент выражения мыслей, хотя бóльшую часть времени я все-таки говорю по-английски — по работе. Или скажем так: в нерабочее время я в основном говорю по-русски, а на работе, естественно, исключительно по-английски. Я русским и английским владею примерно одинаково. Но я не пишу на английском. Когда-то это было осознанное решение, я писал исключительно стихи, и русская поэзия мне была просто ближе. Теперь это в основном проза, и, в принципе, можно было бы уже писать и по-английски. Но за те 20 лет, что я пишу по-русски, я привык выражать свои мысли на русском. То есть русский язык — это кроме прочего еще и инструмент рефлексии, и это, по-видимому, главное.

— Вы, наверное, и думаете на двух языках? Есть такое, что на какие-то темы вам удобнее думать на английском, а на другие на русском?

— Обо всем, что касается моей профессии, то есть онкологии, мне удобнее думать и говорить по-английски. С другой стороны, если в общении, в разговорной речи разница невелика, то когда мы говорим о более подробном самовыражении, то да, различия огромны. Как ни странно, по-русски мне это делать легче, потому что у меня за все эти годы выработался как бы личный язык для рефлексии. Разумеется, я все то же самое могу выразить и по-английски, но это будет в меньшей степени «моим», что ли.

— Перед тем, как поступить в мединститут, вы некоторое время профессионально учились писательству в США. Вам знаком изнутри этот американский рынок, однако сами вы представляете русскую писательскую среду. Чем отличаются эти два мира?

— Дело в том, что я никогда не учился писательству на русском. То есть я не знаю, как людей обучают в каком-нибудь литинституте. Но в Америке я примерно представляю, как это происходит, я все это видел воочию — на всех этих многочисленных программах Master of Fine Art, и так далее. В общем, в процессе обучения идет некая стандартизация: людей учат, как правильно писать. И даже там, где учился я, на кафедре поэтики в Баффало, — хотя там и старались этого избегать. Например, учат, что когда используешь глагол, лучше всегда выбирать глагол, имеющий одно значение, а не несколько, и так далее. Такие вещи, очень догматичные.

Вы все-таки недаром сначала упомянули слово «рынок»: когда я читаю произведения современных американских авторов, у меня часто появляется ощущение, что это все создано по одному трафарету, все вещи очень интонационно похожи. Разумеется, есть немало замечательных исключений. Но и проблема стандартизации тоже есть, как мне кажется. Я думаю, что программы MFA в этом сыграли немалую роль. Есть какой-то типичный ожидаемый словарь, которым пишется проза, и столь же ожидаемый словарь, которым пишется рецензия на эту прозу. Как мне кажется, в современной русской литературе все-таки этого пока что меньше, больше интонационного разнообразия. Я совершенно не пытаюсь сказать, что по-английски ничего достойного вообще не пишется. Наоборот, англоязычной литературы гораздо больше, она географически гораздо шире. Но при этом какие-то основные тенденции в ней видны гораздо очевиднее.

— Означает ли это, что американцам сложнее воспринимать какое-то новаторство в литературе?

— Мне кажется, что новаторство тяжело воспринимается вообще. Недавно у меня был разговор как раз об этом с моим другом [историком культуры] Марией Майофис. Она вспомнила рецептивную эстетику Яусса, его рассуждения о горизонте читательских ожиданий. По Яуссу бестселлер попадает ровно в горизонт читательских ожиданий, он от него не отклоняется. Если книга отклоняется слишком сильно, она просто не может быть воспринята читателями. А действительно новаторская литература, прорывная книга, она отклоняется как бы не очень сильно, и именно этот «градус отклонения» очень важен. То, что отклоняется, даже на незначительный градус, всегда тяжелее воспринять.

— Независимо от языка?

— Да, независимо.

— Ваш литературный герой, от лица которого вы пишете — насколько он идентичен вам и чем от вас отличается?

— Во многом идентичен, конечно. Но и «Нью-йоркский обход», и «Африканская книга» — хоть это и автофикшн, они в первую очередь все-таки не обо мне. Они пишутся от первого лица, но рефлексия, которая там присутствует, это скорее общая рефлексия. То есть самокопание не является задачей, даже наоборот — чем его меньше, тем лучше. Я думаю, рассказчик-исследователь отличается тем, что он как бы одномерный, потому что он не в центре.

— Почему вы считаете, что для писателя чем меньше самокопания, тем лучше?

— Я вовсе так не считаю. Просто в этих конкретных вещах я писал, в основном, не о себе. Хотя косвенно, конечно, и о себе тоже, потому и термин «автофикшн» тут подходит. По крайней мере, отчасти. Но то, о чем я пишу, связано еще и с антропологией, это попытка проникновения в чужие культуры, которые ты не до конца понимаешь. И чем более безоценочным это проникновение будет, тем правильнее. Ты просто фиксируешь. К тому же, в «Обходе» речь часто идет о тяжелых болезнях, о человеческой трагедии. Чем более нейтральным языком это все будет описано, тем лучше, мне кажется. Самый очевидный пример в русской литературе — это Шаламов, который пишет свои «Колымские рассказы» самым простым, сухим языком, и они пробирают. Если бы он заострял внимание на своем отношении, писал о том, как его привели в ужас те или иные события, это делало бы его прозу намного слабее.

— Это немного похоже на медицинский диагноз. Он тоже пишется безоценочно и безэмоционально.

— Не совсем. Хотя, пожалуй, что-то в этом есть. Например, в повести «Вернись и возьми», с которой начинается «Африканская книга», просто есть вставки — истории пациентов, которые идут поверх основной сюжетной линии, контрапунктом к ней. Они написаны, как пишется эпикриз — их история болезни. Да, прием взят оттуда. Конечно, моя профессиональная деятельность не могла не повлиять.

— О профессиональной деятельности. Как врач, вы часто сталкиваетесь со смертью, гораздо чаще человека какой-то другой профессии. И вы очень часто пишете о ней. Но для вас это тоже шок и потрясение, как и обычного читателя?

— Да, конечно. Хотя не все, что я пишу, связано со смертью. Но что касается «Нью-йоркского обхода», да, смерть — одна из тем книги, это проговаривание и некое осмысление моего ежедневного опыта. Для меня смерть — всякий раз такой же шок, как и для всех остальных. При том, что это моя рабочая повседневность, мне ничуть не проще иметь с этим дело, чем людям, которым не приходится изо дня в день сталкиваться с вопросами жизни и смерти.

— Когда вы пишете об этом — эта такая психотерапия?

— Возможно, отчасти. Хотя мне не хотелось бы так об этом думать. Психотерапия часто бывает составляющей литературы, но все-таки сама по себе психотерапия не является достаточным поводом для творчества.

— Это разные люди — Стесин-врач и Стесин-писатель?

— Скажем так, человек один, а жизнь двойная. Но я, естественно, это разделяю, и поэтому у себя на работе вообще стараюсь не афишировать, что я писатель. Особенно важно разделять эти две жизни не для писателя даже, а для врача, потому что если ты врач, то голова целиком должна быть занята другими вопросами. Опять же, все-таки я никогда не хотел создавать записки врача. Мне кажется, это малоинтересный жанр. Ну а когда ты лечишь людей, то хорошо бы совсем выключить писателя.

— Но разве это возможно — выключить писателя? Судя по вашей книге, у вас писательский взгляд, писательское мироощущение, даже в обстановке человеческой трагедии вы замечаете какие-то детали, чтобы потом их описать. Как это можно отключить?

— Это профессиональный навык. Ты просто сосредотачиваешься на каких-то вполне конкретных вещах. Я даже, кажется, об этом пишу в «Обходе»: что профессиональный навык врача — это отстраниться от экзистенциального смысла ситуации, просто сосредоточиться на том, что происходит сейчас, что происходит с пациентом, что с этим можно сделать.

— То есть не лезть в ту часть мозга, которая в это время рефлексирует и копит впечатления?

— Да-да.

— И только потом наедине с собой…

— Да. И в этом смысле очень помогает то, что я живу далеко от работы. Когда я в машине — час в дороге в один конец — это как раз то время, когда я могу обдумать и пережить события дня.

— Что в писательстве вам дается тяжелее всего?

— Тяжелее всего — найти время, у меня это вечная проблема. Я всю жизнь вынужден писать урывками, но при этом не скажу, что это для меня стало методом. То есть стало — поневоле. Но, конечно, когда у тебя есть всего два часа, ты быстро входить начинаешь, что-то там кропать и так же быстро выходить из этого — это всегда самая мучительная часть процесса.

Другой вопрос: скажем, могу ли я представить сейчас, что я заброшу медицину и полностью отдам себя литературе? Нет, не могу. Все-таки медицина — настолько важная часть меня, что я не готов с ней расстаться. Ну и, в конце концов, то, что мне удалось написать на сегодняшний день, во многом с моей профессией врача связано. Так что мне трудно представить, как все это бросить и что было бы, если бы вместо мединститута я поступил на MFA. А то, что есть сегодня, меня более чем устраивает, и я благодарен судьбе за то, что все так сложилось.

Мария Лащева