От редакции: этот мощный текст – глава из книги Сергея Медведева «Человек бегущий», которая выходит в издательстве «Новое литературное обозрение».

Сергей Медведев – журналист, историк, преподаватель Высшей школы экономики и человек, жизнь которого крепко связана со спортом.

«Издатель обозначил книгу как роман, но по сути она между жанров – история моей жизни, странствий и философии, написанная с точки зрения тела. История и философия спорта, отношения любительского и профессионального спорта», – говорит Медведев о своей книге.

Этот отрывок – об участии автора в экстремальной лыжной гонке в Гренландии и вообще о Гренландии – ее уникальной природе, географии и истории.

***

Иногда я думаю, откуда взялась эта любовь к холоду? Может быть, все дело в обстоятельствах моего появления на свет? Родившись в конце декабря, я сразу понял, что холод – естественная среда для человеческого существования. На улице стояли морозы, из плохо заклеенных окон Института акушерства и гинекологии на Пироговской улице в Москве дуло, и я с первых часов жизни стал бороться с холодом.

Из роддома меня забирали 31 декабря: представляю, как родители везли этот туго спеленутый пищащий батончик на такси, старой «Волге» ГАЗ -21, по Садовому кольцу и Дорогомиловской домой на Студенческую улицу, и за окном уже смеркалось в этот последний день года: замерзшие витрины украшены гирляндами, прохожие тащат последние лысые елки с базаров по снежной каше тротуаров – реагенты тогда еще не применяли.

Может быть, именно поэтому я люблю снег и считаю его самой честной и чистой субстанцией во Вселенной, нулевой отметкой, белым листом, на котором возникает первое слово, новая жизнь. В зимнем воздухе дышится легче, видится дальше и мыслится яснее, холод учит тебя быть быстрым, изобретательным и эффективным. Холод во многом создал современную европейскую цивилизацию, становление которой пришлось на Малый ледниковый период. Он наступил в начале XIV века с череды дождливых и неурожайных годов и необычно холодных зим и привел в Европе к Великому Голоду.

Это похолодание, связанное с замедлением Гольфстрима, снижением солнечной активности и извержением вулканов в Центральной Америке, продлилось до XIX века. Вся Европа вплоть до центральной Италии зимой была покрыта снегом, в Париже в некоторые годы сугробы лежали до конца апреля и доставали до скатов крыш, голландские каналы были скованы льдом — да что там Голландия, намертво вставали Темза, Дунай, замерзала у берегов Адриатика, а на Москве-реке лед был такой толщины, что ярмарки на нем продолжались по шесть месяцев.

Малый ледниковый период оказался благотворным для европейской цивилизации и совпал с зарождением модернити, Нового времени. К XV веку отступают инфекции, прежде всего чума, понижается детская смертность, европейские общества переходят к новой демографической стратегии, так называемому К-отбору, когда семьи рожают меньше детей, что ведет к образованию излишков продуктов и рыночному обмену. Появляются более энергоэффективные технологии и жилища, растет общая производительность труда, и похолодание косвенно способствует зарождению капитализма. Ну и, конечно, мы получаем романтический образ зимы, Рождества, коньков, саней, гуляний на Масленицу и таинственного Winterreise, зимнего пути.

Не все прошли тест на похолодание: поучительна в этом смысле судьба норманнов, колонизировавших Гренландию в X веке. Они прибыли туда в 982 году из Исландии вместе с легендарным викингом Эйриком Рыжим, изгнанным из страны за убийство соседа: в хорошую погоду берег Гренландии можно было разглядеть с вершин западной Исландии. Эйрик вернулся в Исландию с рассказами о том, какая в Гренландии плодородная почва и сколько там пастбищ для скота – из этой агитационной проповеди и пошло название Гренландия, «зеленая земля», хотя, возможно, в то время там действительно была богатая растительность и леса: например, в средневековый климатический оптимум, который длился с X по XIII век, в Швеции возделывали виноградную лозу, а на севере Норвегии росла пшеница.

В Гренландии возникли поселения, колонисты разводили малорослый скот (как пишут, гренландская корова была ростом не выше датского дога) и отправляли на континент моржовый клык, получая взамен дефицитные дерево и железо. В XI веке поселенцы приняли христианство, появилось епископство и церкви, в период расцвета гренландских норманнов в XIII веке население острова насчитывало более 6 тысяч человек, что было немало по тому времени – население Лондона тогда не превышало 10 тысяч.

А затем началось похолодание, и оказалось, что суровые викинги к нему не готовы – их рацион целиком зависел от скота, по мере наступления ледников и оскудения пастбищ поголовье сокращалось, начался голод. Тогда же выявились печальные результаты их нерационального хозяйствования – они свели все негустые леса на юге острова и использовали редкий плодородный дерн для постройки и утепления жилищ. Вдобавок на европейские рынки хлынули более качественные слоновьи бивни, и основной экспорт норманнов, моржовый клык, не выдержал конкуренции.

Упоминают также набеги английских пиратов на побережье и стычки с инуитами культуры Туле, которые вслед за похолоданием спустились на юг острова в поисках пастбищ для оленей и моржовых лежбищ и столкнулись со скандинавами в борьбе за охотничьи угодья. Как бы то ни было, к началу XVI века прибывшие на остров европейцы обнаружили пустые поселения: многотысячная колония мистическим образом исчезла без следа, и исследователи до сих пор спорят, что стало тому причиной – вымирание от голода и болезней, массовая миграция в Исландию и Норвегию или в далекий Винланд – как ошибочно называлось у них побережье Лабрадора — или набеги пиратов и инуитов. Несомненно, что ключевую роль в исчезновении этой культуры сыграло похолодание.

На смену норманнам пришли коренные жители острова, инуиты, гораздо лучше приспособленные для жизни в холодном климате. Они строили дома из льда и научились хранить в них тепло, вывели послушную и выносливую ездовую лайку, частично одомашнили северного оленя, охотились на бизонов и, в отличие от норманнов, занимались рыболовством, получая из моря весь необходимый запас микроэлементов, – в итоге они создали более адаптивную и конкурентную цивилизацию, приспособленную к жизни в самых экстремальных на Земле условиях. Они и стали настоящими хозяевами острова – людьми, приручившими холод.

Сегодня Гренландия – это самоуправляемая часть Датского королевства со своим парламентом, налоговым режимом, языком, настоящая республика инуитов; некоторые говорят о возможной независимости острова от Дании: в этом случае Гренландия может стать первым в мире государством инуитов.

В моих северных странствиях меня всегда манила мифология Гренландии, этой Ultima Thule античных и средневековых хроник, крайнего предела цивилизации, на котором кончалось воображение картографов и начинались вечный холод, ночь и пустота. Случай побывать там представился, когда я прочитал в интернете про Arctic Circle Race – трехдневную лыжную гонку, что каждый апрель проходит в Гренландии, стартуя и финишируя в поселке Сисимиут, расположенном на Полярном круге. Две ночи между этапами предстояло провести в палатке на снегу, готовя себе еду на газовой горелке – то самое испытание холодом, о котором я мечтал.

Дорога в Гренландию начинается в Копенгагене, где на рейс в Кангерлуссуак, крупнейший транзитный хаб на острове, собирались поджарые датчане с лыжными чехлами. В самой бесснежной Дании лыжи не входят в число популярных видов спорта, и немногие лыжники ездят тренироваться на снег в Швецию или Норвегию, но гонка в Гренландии – это не только лыжи, но и национальная гордость Дании, и смутная имперская ностальгия подвигает датчан год за годом покорять ледовые пространства бывшей колонии; точно так же пограничная служба Дании комплектует на самом севере острова элитные патрули на собачьих упряжках: практическая ценность этого патрулирования невелика, но символически они обозначают присутствие короны, наподобие охранников лондонского Тауэра или швейцарских гвардейцев в Ватикане, облаченных в костюмы, созданные по эскизам Рафаэля.

По прилете в Кангерлуссуак обнаружилось, что в Гренландии мало снега: глобальное потепление все сильнее затрагивает Арктику. С самолета были видны суровые черные скалы и проплешины рыжей травы в тундре. В ожидании рейса я отправился гулять по окрестным сопкам, по которым мела колючая, сухая поземка. В отдалении паслось стадо овцебыков – давних обитателей Арктики, которые когда-то спустились с Гималаев, распространились по Сибири и Северной Америке, но в связи бесконтрольной охотой и с потеплением климата остались только в Гренландии и на Севере Канады.

Тысячелетия эволюции в экстремальном холоде изменили их внешний вид, лишив их тела выступающих частей, через которые теряется тепло, и покрыв густой, до земли, шерстью, подшерсток которой, как утверждают, в восемь раз теплее овечьей шерсти. Во время арктических бурь овцебыки ложатся спиной к ветру, защищая своих младенцев, и на пару дней превращаются в неподвижные горбатые сугробы — но сейчас они меланхолично разгребали снег своими массивными передними копытами в поисках редкой жухлой травы.

Поселок Сисимиут, что переводится с инуитского как «лисья нора», расположен на западном побережье острова. Сверху, как все гренландские поселения, он похож на горстку разноцветных кубиков «Лего», брошенных на заснеженные берега фьорда: повсюду в Арктике дома красят во все возможные цвета, стараясь оживить пустынные пейзажи; рядом был порт, где у причалов стояли обледеневшие траулеры.

Одно из ответвлений Гольфстрима, идущее вдоль канадского побережья, доносит до западного берега Гренландии теплую воду из тропиков, море там не замерзает, и местные рыбаки круглый год вылавливают мелкую, самую вкусную, гренландскую креветку. Еще там ловят треску – сезон нереста уже прошел, рыбьи тушки вялились на веревках, подобно белью, у крыльца каждого дома, вперемешку с чулками и торбасами из шкуры нерпы, украшенными национальным орнаментом. За весенние месяцы рыба высушится солнцем и напитается соленым ветром, в начале лета вяленое филе срежут с хребта и оно превратится в знаменитый северный деликатес «торфиск», сушеную треску, которой питались поколения мореплавателей.

По окраинам поселка, забираясь вверх на склоны сопок, стояли сотни собачьих будок, скорее, целых домов – по статистике, на четыре тысячи жителей там приходится десять тысяч собак, как минимум по одной упряжке на инуитскую семью, и в каждой – 10-13 рабочих хвостов, плюс щенки, старые и больные собаки; можно представить дело так, что основным населением поселка являются собаки, а люди заняты их обслуживанием и прокормом. Это все сплошь гренландские лайки, выносливые, мохнатые и неунывающие, плод тысячелетней местной селекции. Отсюда их можно только вывозить, ввоз собак в Гренландию выше Северного полярного круга строжайше запрещен, чтобы сохранить чистоту породы.

У собак идет своя жизнь: обитатели соседних домиков лениво перебраниваются, неподалеку идет раздача моржового мяса упряжке, и каждая собака, привязанная на цепи к металлическому тросу, терпеливо ждет своего куска, а вот щенок отважно путешествует от одной упряжки к другой, и перед каждой заваливается на спину пузом кверху, давая себя обнюхать и выражая свою покорность. А по ночам эти тысячи лаек поднимают вой, переходящий от стаи к стаи, обрастающий новыми голосами в этой древней полифонии, поднимающейся к равнодушному, вымороженному небу.

Готовясь к гонке, я прожил в Сисимиуте неделю, разведывал трассу гонки – в условиях бесснежья она оказалась жесткой ледяной лыжней, которую не брал даже резак ратрака, и лыжи на мелких перемороженных кристаллах снега тормозили и «тупили», моментально теряя смазку.

Я прокатился на собачьей упряжке, глядя, как мелькают перед глазами тринадцать задних пар лап и колышутся тринадцать хвостов (в гренландской упряжи, в отличие от парной на Аляске, собаки запряжены веером), и напоследок взял напрокат снегоход, теплый комбинезон и поехал за полсотни километров на ближайший ледник. Он находился внутри острова, на высоте 1500 метров над уровнем моря, и там было заметно холоднее, чем на берегу.

Я приехал туда вечером, ближе к закату, когда температура перевалила за –20 и стремительно опускалась. Передо мной на десятки километров вокруг расстилалось белое пространство, миллиарды тонн льда, осевшие здесь к концу ледникового периода; казалось, что время остановилось с этим льдом и я стою на краю вечности, крохотная фигурка в красном комбинезоне посреди ледяного океана. За спиной равномерно стучал мотор снегохода, и я выключил его, чтобы не смущать космическое безмолвие.

На снегу догорали оттенки розового, который у горизонта переходил в фиолетовый, небо было бледно-бирюзовым, и в бесконечной высоте, словно булавочные уколы, проклюнулись первые звезды. Тишина была оглушающей, от нее кружилась голова и пульсировала кровь в ушах.

Я вернулся к снегоходу и дернул трос стартера. Мотор вежливо покашлял и замолчал. Я дернул снова и снова, но двигатель не заводился. Я скинул рукавицы, открыл аварийный бардачок, достал запасные свечи с ключом и тут же от волнения уронил одну свечу в снег. С проклятиями обдув и протерев ее, я заменил свечи, но и это не помогло: мотор не пробуждался.

Вспотевший, я сел на сиденье и попытался трезво оценить ситуацию: до поселка пятьдесят километров, до проезжей трассы – сорок, идти по глубокому снегу как минимум до утра, если не собьюсь со снегоходного следа, а мороз явно будет за тридцать. «Вечность оказалась ближе, чем я думал», – пошутил я про себя, но в груди становилось все тревожнее.

На ледник опускались сумерки, до темноты оставалось около часа, звезды разгорались ярче. В этот момент я заслышал стук мотора чуть ниже ледника и увидел пляшущее пятно света: это ехал снегоход с санями. Я закричал что было сил и, проваливаясь через наст, побежал в его сторону, но он был слишком далеко и вскоре скрылся за изгибом рельефа.

В отчаянии я сбросил шапку и сел на снег – мокрую голову тут же схватило морозом – как вдруг я оказался в свете фары: снегоход объехал крутой склон и появился сзади. Управлявший им охотник в кухлянке с капюшоном и толстых медвежьих штанах без лишних слов понял, в чем проблема, подошел к моему снегоходу с открытым кожухом и выкрутил свечи. Посмотрел их при свете фар, достал зажигалку, прокалил, ввернул обратно – и с третьей попытки мой мотор зачихал и завелся. По-прежнему не говоря ни слова, охотник поковылял к своему снегоходу, взревел мотором и погнал в сторону поселка – и я за ним следом, задыхаясь в клубах снежной пыли, стирая ее с горнолыжных очков, боясь потерять этот скачущий передо мной спасительный красный огонек.

Накануне гонки я гулял по Сисимиуту, наблюдая его повседневную жизнь – женщин в расшитых национальных костюмах, деловито паркующих массивные пикапы возле магазина, детей на ледяной горке возле школы – все, как один, без шапок, с черными смоляными волосами, деревянную церковь XVIII века, построенную еще просветителем Гренландии Хансом Эгеде, знаменитый экобассейн, поставленный на сваях над землей, чтобы не потревожить вечную мерзлоту. На крыльце одного из домов чинно сидел старик-инуит в белых торбасах, наблюдая жизнь улицы. Я по-английски спросил разрешения сфотографировать его, он в ответ сделал жест рукой, приглашая меня внутрь. Я снял обувь в прихожей и прошел в гостиную, где царил идеальный порядок: обеденный стол с чистыми салфетками, до блеска начищенная кухня, на стене распятие и масса фотографий.

Старик усадил меня за стол, заварил чай, достал сдобную булку, масло и начал угощать, отрезая куски булки, намазывая их маслом и передавая мне. Я не был голоден, но из вежливости ел – старик, то ли видя мою худобу, то ли предполагая чрезвычайные испытания на завтрашней гонке, кормил меня, как рождественского гуся. Скормив мне булку, он заговорил по-инуитски, показывая рукой на фотографии, на которых были изображены инуиты в национальных костюмах с застывшими лицами. Я не понял ни слова, но догадался, что его жена умерла, а дети разъехались, сам он, бывший рыбак и охотник, доживает свой век один в этом доме. Напоследок он надел свою праздничную одежду и сел на стул, сделав для снимка такое же торжественное лицо, как и его предки на фотографиях на стене, и на прощание вручил мне свой адрес, написанный печатными буквами на кусочке картона от сахарной пачки – на него я позже выслал готовые снимки.

Первый день гонки выдался хмурым: температура была около –15, дул резкий ветер с моря, трепал два десятка флагов на старте, среди которых был мой, российский. Двести участников выстроились длинной колонной в три лыжни, сзади были в основном датчане – туристы, для многих из которых это была первая в жизни длинная гонка: укутанные с ног до головы в ветрозащитные костюмы, в масках на все лицо и бахилах на ботинки, с объемными рюкзаками. Не все понимали сложность испытания, которое им предстоит, – часть из них сойдет с дистанции еще на первом этапе, другие не уложатся в жесткие временные лимиты на промежуточных отсечках, которые для того и сделаны, чтобы снимать с гонки неподготовленных участников, не подвергая их лишнему риску, а организаторов – расходам на их поиск и эвакуацию.

Спереди стояли 30–40 участников более спортивного вида, в лыжных комбинезонах, с плоскими гоночными рюкзаками, в которых был требуемый организаторами минимум – дополнительный комплект одежды и ветрозащиты, аптечка, суточный запас еды, одеяло из фольги, карта, компас, сигнальный файер и свисток, если кто-то потеряется в пурге. Мобильный телефон был бесполезен – связь работала только в окрестностях поселка.

Перед гонкой я много экспериментировал с одеждой и понял, что лыжные разминочные костюмы, защитные штаны, куртки и жилеты из плотной ткани на сильном морозе не работают – пары от тела не успевают выводиться наружу, и «разминка» превращается в ледяной панцирь. Я надел тонкое спортивное белье, затем слой ветрозащиты, закрывающей грудь, пах и колени, и поверх, один на другой, два гоночных комбинезона из лайкры. Идти в защитной балаклаве было неудобно, она моментально обрастала инеем, и я надел под шапку флисовые наушники, чтобы не отморозить мочки ушей, а щеки и подбородок защищала недельная щетина.

После разгонной петли в пять километров лыжня стала забирать в горы, группа моментально растянулась, впереди образовался отрыв из полутора десятков гонщиков, за который мне удалось зацепиться: лидировали пара норвежцев, выступающих за Гренландию, французский биатлонист, бывший член сборной, лыжник из эстонской марафонской команды и группа местных лыжников-инуитов – не обладая идеальной техникой классического хода, они были отлично физически готовы и цепко забегали в крутые подъемы.

В ту малоснежную зиму стабильный покров лежал только у побережья, и организаторы накрутили трассу первого этапа по стенкам фьордов – она то уходила вверх на 300–400 метров, то падала с сопок на лед залива. Один из таких спусков назвали в шутку Killer Hill, «гора-убийца»: это была настоящая горнолыжная трасса с перепадом 400 метров, леденистая и извилистая, огибавшая пару скальных выступов.

Француз уехал вперед, закладывая повороты, словно в слаломе, но еще больше удивили местные лыжники, которые бесстрашно понеслись вниз, почти не тормозя – видно было, что они хорошо прикатали этот спуск, лишь на самых крутых участках они распрямлялись и ставили руки крестом, тормозя раскрытым телом. Я, как и большинство остальных, плужил на леденистом склоне, так что к концу спуска стер всю жидкую мазь, клистер, под внутренним кантом колодки, и перед следующим подъемом догадался перестегнуть лыжи с левой на правую, чтобы было чем цепляться за склон при беге «елочкой». Весь остаток 55-километрового этапа прошел в подъемах и спусках, и к финишу я сдал, откатившись на 12-е место: возможно, акклиматизация прошла не полностью, и мне не хватало кислорода – здесь, в высоких широтах и при отсутствии растительности, воздух был сродни высокогорному.

В финишном городке нас ждут двухместные палатки, расставленные на льду фьорда, и большая палатка-кухня, где работает тепловая пушка, можно просушить одежду и приготовить на газовой горелке еду: для меня это неизменные макароны и оливковое масло из взятого с собой пузырька, чай с галетами и сыром. Позади к палатке пристроен отсек для подготовки лыж, где стоит несколько станков и выведен удлинитель для утюжков. Там чад коромыслом, народ дымит парафинами и порошками, колдует над мазью держания. Дождавшись своей очереди, я тщательно вычищаю медной щеткой потертую на льду поверхность лыж, кладу слой графитовой мази, затем низкофтористый зеленый парафин – на вымороженном сухом снегу фтористые порошки не нужны – и тщательно вычесываю лыжи разными щетками, полирую их, пока они не приобретают сытый глянцевый блеск.

Выбравшись из духоты палатки на мороз, ставлю лыжи к еще двумстам парам у борта палатки. Глухо стучит движок, по периметру лагеря светят прожектора, в их лучах летит параллельно земле мелкий снег. Стоят запорошенные снегоходы, рядом вереница сугробов – и вдруг один из них поднимается и отряхивается: это лайки из упряжки свернулись калачиками на снегу и спят, полузанесенные. В морозной мгле едва угадываются высокие берега фьорда и над ними небо — наверное, сверху наш лагерь, затерянный среди льдов, кажется пятнышком света среди вечной ночи. Я залезаю в палатку, где уже расстелена подстилка-пенка, бросаю на нее свой самонадувающийся коврик «карримат», забираюсь в пуховый спальник и засыпаю под мерный стук движка.

Наутро все затянуто серой пеленой метели. Пробираюсь под зарядами колючего снега к общей палатке, собираю просохшую одежду, варю себе овсянку, проверяю лыжи – хорошо, что я вчера не положил на колодку жидкую мазь, как сделали многие, а только тонкий слой грунта под утюг: нам предстоит 40-километровый этап по занесенной целине. Стартую в первой группе, лыжня поднимается от фьорда к тундровому плато и начинает петлять по нему. Сегодня гонка для рук, можно пройти всю дистанцию даблполингом, работая только палками. В этом упражнении я сильнее, иду в группе лидеров, иногда выхожу на смены, толкаясь по жесткому, перемороженному свежаку, словно по песку — каждому следующему лыжнику сзади катить все легче и легче. Мы то утыкаемся в стену метели, которая сечет по щекам, забивая рот и мешая дышать, то разворачиваемся и несемся по ветру, подгоняемые сзади белыми вихрями. Местные лыжники не так сильны в даблполинге, как рослые норвежцы, и отстают, и мне удается «отдержаться» с лидерами до конца этапа, заехав четвертым.

Самая хардкорная гонка на лыжах – в Гренландии. Там ночуют в палатках при минус 30.

Новый лагерь теперь был разбит на горном плато. Мы искали свои палатки, проваливаясь по колено в сугробы, а из снежной пелены один за другим выныривали все новые группы финиширующих. К вечеру метель стала утихать, в небе появились просветы, и на закате солнце окрасило небо и окрестные сопки в тревожный кроваво-красный цвет. Холодало, градусник показывал –25, никто не торопился расходиться по палаткам и спальникам из тепла общего тента. Но вот пришло время отбоя, я прошел по скрипучему снегу к своей палатке, разделся до нательного белья и нырнул в холодный спальник. Поначалу била дрожь, потом тело постепенно нагрело мой кокон, и я заснул.

Проснулся среди ночи от того, что на лицо упала сосулька: от моего дыхания на стенке палатки надо мной намерз ледяной сталактит, который обрушился на меня мелкими кристаллами. За ночь я просыпался еще дважды, чтобы сбить наросты льда, и встал незадолго до рассвета. Оделся, с трудом раскрыл замерзшую «молнию» входа, вбил ноги в окаменевшие ботинки – о том, чтобы завязать шнурки, не могло быть и речи – и вылез наружу. На востоке лимонной полоской занимался рассвет, на небе догорали последние звезды, на градуснике было –35. Я замер на минуту, глядя на оцепеневший, притихший лагерь, пытаясь впитать в себя все совершенство этого момента, равновесие человека и природы в морозной стихии. Лимонный цвет у горизонта превратился в розовый, и из-за далеких гор появился багровый край солнца, величественного и холодного, как все вокруг.

После завтрака объявили о переносе старта на час, чтобы мороз ослаб хотя бы до –30, затем еще на час, и в итоге стартовали в 11 при температуре –27. Предстоял заключительный, королевский, этап в 65 километров с набором высоты по стенкам фьордов почти в 3000 метров и с возвращением в поселок. Главной проблемой был холод – я знал, что лыжники в Омске и Новосибирске тренируются и при морозе –40, что стоит у них неделями, но у меня не было опыта гонок при такой температуре. Нос я заклеил пластырем, щеки натер жиром, но сложнее было с дыханием: подшлемник-балаклава не спасал ситуацию, он моментально заледенел, дышать через него не получалось, так что я втягивал воздух через зубы, оберегая от ожога бронхи.

На пунктах питания организаторы в обязательном порядке останавливали всех участников и проверяли на чувствительность щеки, уши и носы, чтобы исключить обморожения, но все равно несколько лыжников отморозили части лица, а один бедолага, сломав при падении лыжные очки и продолжая путь без них, получил на быстрых спусках обморожение роговицы глаза, его зрение затуманилось – правда, через пару дней вернулось в норму. Другой проблемой стали крутые подъемы, включая 400-метровый Killer Hill, в который мы теперь забегали, словно в легендарный подъем в Валь-ди-Фьемме на последнем этапе лыжной многодневки Тур де Ски. Вернее, бежали вверх только лыжники в первой десятке гонки, а остальные заходили шагом, а некоторые так и вовсе сняв лыжи. Лидеры-норвежцы умчались вперед разыгрывать призовые места, я спокойно ехал во второй группе – моему восьмому месту ничто не угрожало, ближайший преследователь шел в общем зачете в 10 минутах сзади и сейчас катил рядом со мной.

Но вот мы спустились с последней горы, с которой уже было видно вдали открытое море, пошли заключительные километры равнины, с каждым из которых, по мере приближения к морю, мороз отпускал. Подпрыгивая на ухабах, вдоль трассы мчали снегоходы, бежали собачьи упряжки, появились первые цветные домики, и вот, наконец, финишный городок, где в солнечный воскресный день нас встречали почти две сотни людей.

Играла музыка, возбужденно лаяли собаки, дымился в баках горячий чай, а в синем, глубоком небе уже по-весеннему гортанно кричали чайки. Местные жители в праздничных кухлянках и торбасах, в солнечных очках, шумно приветствовали каждого финишера, накидывали нам на плечи одеяла, рядом в снегу кувыркались их дети. Для нас, выдержавших трехдневное испытание холодом, это был экстремальный опыт, колониальное приключение, для них, тысячелетиями живущих в этом климате, холод был естественной средой, и они превратили науку выживания в образ жизни, в радость, которой сейчас с нами делились.