Кажется, это первое посмертное издание текстов Драгомощенко, перенесённое из старых, хлипко сброшюрованных сборников под твёрдую обложку: «Фосфор» - из книги, изданной «Северо-Западом» в 1994-м, «Китайское солнце» из книги Art-Борея и «Митиного журнала», вышедшей в 1997-м.

 

Когда-то мы читали эти тексты «по мере выхода», предполагавшего продолжение, теперь же все они обобщены под картонной плитой. Точно перешли в иное агрегатное состояние.

Творчество Аркадия Драгомощенко напрочь связано с ленинградским неофициальным искусством, возникшим внутри советского безвременья.

А ещё оно – плоть от плоти литературного метареализма, пожалуй, самого важного для меня, и, можно сказать, итогового интеллектуального течения русской словесности.

В 70-х и 80-х поэзия И. Жданова, А. Парщикова, А. Еременко, А. Аристова, И. Кутика, а так же проза (точнее, переходные, сложно фиксируемые дискурсивные образования, стремящиеся к межжанровой свободе) И. Клеха, А. Левкина, В. Кондратьева, А. Давыдова, С. Соловьёва, Ю. Кокошко были самым интересным и живым из того, что происходило в литературе.

Но и – слишком сложным, для того, чтобы стать достоянием «широких масс». Из-за чего мета-эстетика довольно быстро уступила «пальму первенства», ну, скажем, концептуализму и постконцептуализму, подпитываемым эстрадными вариантами соц-арта.

Метареализм, впрочем, и до сих пор остаётся «живой водой», не только фактом истории культуры, но и источником, постоянно подпитывающим искания нынешних литераторов. Он расширяет возможности и границы «поисковой литературы», работающей не на коммерческий или социальный эффект, но на результат эстетический и экзистенциальный.

Вот почему сегодня так важен выход обобщённого тома «прозы» Аркадия Драгомощенко, умершего в сентябре 2012 года, но продолжающего активно присутствовать в текущем литературном процессе (нечто похожее, кстати, происходит и с его «эстетическим антагонистом» - Дмитрием Александровичем Приговым).

По ходу движения литературной эволюции, густое, метафорически насыщенное письмо Драгомощенко не устаревает, не «осыпается», как это, сплошь и рядом, случается с другими завершёнными поэтиками, но словно бы становится всё более и более объёмным и многосоставным, точно заряжаясь от новых контекстов. Кстати, не только культурных-литературных.

«Предпочтительнее писать о том, чего никогда не было, – о детстве, или о том, что никогда не случится: о смерти. Таковы автобиографические следы (срезы). Следы отсутствия, тающие на вещах. Таковы вещи, стирающие себя в умножении и отголосках имён, некоторые из которых, если не большинство, обречены непроизносению…»

Все рецензии на книги Драгомощенко неслучайно сводятся к разговорам о его поэтике. Вместо состава очередного сборника, особенностей оформления и специфике момента, мы, чаще всего, говорим о том, как работает «система Драгомощенко». И, главное, почему она так странно трогает нас – легко, по касательной, но уже, видимо, неотменимо. Нет ничего слаще, чем выдвинуть свою версию этих касаний.

Но всё «просто»: Аркадий Драгомощенко – изобретатель особого жанра «Текст Драгомощенко», состоящего из запутанных синтаксических дактилоскопий, предполагающих читательскую потребность определённого сорта. В разнообразии современных дискурсов и поэтических (а так же прозаических) практик Драгомощенко удалось найти и сформировать собственный путь высказывания.

«Мы прочтём то, что не предназначено для чтения, что в свой черед уйдёт в глубины высказывания, исчезновения. Глубины есть то, что не имеет ни верха, ни низа, парение за пределами физических привязанностей. Глубина как небо, которого нет. И тогда с облегчением перечисляются изведанные имена, будто не владеем ими, словно существуем как местоимения. Что случится много позднее…»

Тут важно, что предельно метареалистические «Китайское солнце» и «Фосфор», состоящие из постоянно множащихся подробностей, как бы не сводимых к единому сюжету, кажутся нам бесконечными, поскольку каждая фраза здесь – самодостаточна и как бы отменяет предыдущую. Мандельштам считал, что именной в такой системе японских пятистиший, каждый раз начинающих текст точно заново, написана «Мадам Бовари».

Добираясь до конца очередного периода (главы, части, фазы) текста Драгомощенко, точно не помнишь, что было в самом его начале. Ты уже даже в предыдущих страницах плохо ориентируешься. Поэтому, если что-то в тексте понравилось или зацепило, отчёркивать цитату нужно немедленно – так как если продвинешься по шкале переменного текста чуть дальше, то уже точно ничего не найдёшь. Проверено.

Между тем, каждая вторая фраза Драгомощенко просится в эпиграф или в выписки: она рассчитана и сформирована как афоризм, но не классический, с как бы законченной композицией, а как высказывание слегка развинченное, потёкшее. Протекшее «с той стороны зеркального стекла». Вытекшее размытыми границами на страницу. Как те подтаявшие брикеты цвета на картинах Ротко, что наплывают, но никогда не достигают фокуса зрителя.

В том-то и дело, что каждая, непредсказуемая наперед, фраза из «Фосфора» или «Китайского солнца» зависит лишь от своих соседей – в пределах абзаца или страницы. Ну, и, конечно, от общего замысла, который проявить почти невозможно. Только если с какого-то нового круга прочтения, на который, впрочем, никогда не хватает сил.

Тексты из «Устранения неизвестного», поэтому, существуют как единичные факты. Но, так же, одновременно, как слепые пятна или облака пара (в своей рецензии на только что вышедшее «Китайское солнце», когда-то я сравнивал прозу Драгомощенко в газете «Сегодня» с паром или театром, то есть с тем, что существует только здесь и сейчас).

«Да, я окончательно хотел бы стать голой функцией буквальной бесцельности. Буквенной безвидности. Я предполагаю даже, что благодаря этому рано или поздно обрету способность быть невидимым или что-то понять в любви. Хотя вас никто не спрашивает…»

Тексты эти (поэмы в прозе?), плотно заполнившие страницы (так и хочется написать – «убористым почерком») способны удваивать реальность.

Во-первых, они же являются слепками творческих усилий самого автора, лепившего из слов свои бумажные барельефы. Во-вторых, все эти текстуальные протяжённости, когда прикасаешься к ним, точно так же плотно заполняют твои собственные минуты и даже часы. Не оставляя в них ни щели для чего-то иного.

«Система Драгомощенко» нужна взыскующим плотности, наполненности чужим содержанием, которое нелегко, но становится, может стать, твоим собственным.

Выстраивая совершенные синтаксические конструкции, поэт предлагает нам бесцветные ёмкости, которые можно расцветить своими цветами.

Эти дактилоскопии несут свет, который мы ловим и которыми пользуемся так, как нам нужно. Кто-то скользит по ним как на коньках, кто-то нарезает наборы мгновенных полароидных снимков. А кто-то отталкивается от написанного, чтобы зафиксировать свои мысли, уходящие куда-то вбок от текста. Или даже интенции, бывшие до чтения Драгомощенко несформированными. Неуловимыми.

А ещё книги Драгомощенко как-то странно ведут себя на книжных полках. Не так, как другие. Их принципиальная неокончательность (притом, что давным-давно в самом тексте не меняется ни знака, файл заархивирован) продолжает клубиться за сжатыми зубами обложек. Процесс, однажды запущенный, остановить уже невозможно – страницы работают, даже если их никто не читает. Честное слово.

Так, должно быть, оживают любимые могилы: когда смириться с чьим-то уходом невозможно, даже самый простой погост начинает струиться ощущеньем присутствия.

Казалось бы, плита, оградка. Минимум личных, точнее, личностных проявлений (даже имя на табличке стремится не соответствовать реальному имени того, кто тебе дорог; не говоря уже об условности фото на камне), включённых то ли в морок, то ли в обморок кладбищенского пространства, вынуждающего прозревать вокруг да около наличие дополнительных измерений.

Мозг, сталкиваясь с очередной невозможностью, пытается преодолеть глухую стену отчаянья (у Бланшо об этом есть терапевтически точная повесть «При смерти»), начинает изобретать «фигуры интуиции», словно бы заполняющие невидимыми прозрачными очертаниями весь воздух вокруг.