Журнал «Октябрь» №7, 2012

Жизнь писателя Михаила Новикова безвременно оборвалась: он погиб в 2000 году в автокатастрофе. В его творчестве оказалась снятой, зафиксированной, как муха в янтаре – со всеми тончайшими подробностями, – эпоха девяностых, момент перехода от замедленного советского мировидения к современному. И в его рассказах мы можем видеть исток нашего сегодняшнего мироощущения – в качестве четко обозначенного отрезка, а не в виде размытого потока в реке времен.

Однако говорить следует не о “приметах времени”, таких как пейджеры или малиновые пиджаки “новых русских”, хотя и они в книге Михаила Новикова тоже есть, а скорее, о неуловимом духе эпохи, с трудом определимом, но, несомненно, присутствующем. Называние, схватывание неуловимого – вообще отличительное свойство прозы Михаила Новикова. Его почва – “природа сенсаций”, выхватывание из воздуха и называние ощущений, “поскольку сенсация в переводе всего-навсего “ощущение””. Ощущение дороже события, факта, настоящего. Поэтому для героев заглавного рассказа книги, двоих мужчин, влюбленных в одну девушку, важнее воспоминания о прошлом или мечта о будущем с ней, чем реальное переживание романа.

Вообще, любовная тематика для рассказов Михаила Новикова самая распространенная. Однако связь двоих имеет опять-таки зыбкую, неуловимую природу ощущений. Любовь – случайность и случайно, без всякой логики рождается и угасает. Она непонятна и непознаваема, поступки влюбленных так же нелогичны, как и сводящие или разводящие их обстоятельства. Рассказ “Мощь моторов”, состоящий из трех сюжетно не связанных частей, отлично иллюстрирует эту концепцию. В первой части рассказа – “Случай в Кривом переулке” – влюбленные развлекаются, заглядывая в чужие окна, и решают проверить, кто же живет за особенно интересной занавеской. В результате девушка понимает, что влюблена в хозяина квартиры, но никогда больше его не увидит, а отношения с совершенно чуждым ей, как оказалось, человеком так и будут продолжаться. Чужая квартира, загадочная территория, разделившая героев первой части рассказа, персонажей второй – “Обстоятельства счастья” – напротив, соединяет. Милиционер и паспортистка, приглашенные в качестве понятых, догадываются о взаимности своих чувств, будучи запертыми в квартире ее единственным жильцом, двухсотлетним попугаем. Третья часть – “Зубы из слоновой кости” – представляет собой эссе, в котором автор сводит предыдущие сюжеты воедино и делает выводы. Ткань времени зыбка, полувоздушна, соткана из случайностей, и потому человеком руководят не чувства и не сознание, а именно ощущения. “Но вот, вообразим ткань наших дней. И выдернем одну нить, любую, наугад, наудачу. Увидим: есть в каждом из сюжетов – а их во всякой жизни развивается одновременно множество (и все, мы помним, ведут к слиянию) – что-то как бы не из той оперы, что-то углом торчащее, вроде культуриста или попугая”.

Эпоха девяностых, последнее десятилетие уходящего века, весьма способствует такому мироощущению. С одной стороны, естественны эсхатологические настроения, а предчувствие перемен предопределено календарно. С другой – перемены уже идут полным ходом, хлынувший поток информации дезориентирует людей, размывает границы мира, заставляет искать опору то в ставшей доступной политике, то в учении Блаватской. Однако любые искания – только видимость, на самом деле герои Михаила Новикова находятся в некоем оцепенении, анабиозе, который наступает как защитная реакция на чрезмерную активность среды. “В те времена было принято жить как бы в ожидании каких-то известий. И постыдная дремота, от которой уж не избавиться, именно тогда прилипла к нам”.

И тип героя, задействованный в прозе Михаила Новикова, предполагает именно такую реакцию на вызов времени: его гиперчувствительность предопределяет максимальную замкнутость. Герой рассказа “Дефект Лома”, человек по фамилии Ломизе, обладает очень чутким обонянием. Казалось бы, это дар, позволяющий полнее познавать мир. Однако Ломизе очень страдает, слишком пахучая среда его раздражает. Со временем он становится вынужденным мизантропом: с друзьями может общаться, только заткнув ноздри ватой, с женщинами отношения тем более не складываются. Однажды под действием алкоголя чувствительность Ломизе приходит в норму и у него появляется надежда: “Давай гулять! Сегодня праздник! Давай позовем женщин! Пусть они будут вонючими! Все равно! Свобода!” Тем болезненнее оказывается разочарование похмельного утра: “Ломизе лежал на полу. Он повернул голову, и в нос ударил резкий, отвратительно-кислый запах”. Тот, кого природа ощущений наградила слишком щедро, вынужден жить, отгородившись от источника награды – то есть мира в целом.

Ломизе – один из ключевых персонажей “Природы сенсаций”. В отличие от большинства героев, фигурирующих в книге лишь единожды, он появляется еще в одном тексте. В рассказе “фазан” мы видим Ломизе (“ломизе”, так как этот рассказ написан в более модернистском ключе, ближе к стихопрозе и лишен заглавных букв) перебравшимся в Америку. Там он становится учеником гениального пластического хирурга и после смерти учителя наконец-то сам рискует провести операцию. И оказывается, что он наделен еще одной уникальной способностью, которая также является еще и недостатком, – прооперированный им пациент может отныне неузнаваемо менять свое лицо до бесконечности, таким образом становясь и человеком с тысячью лиц, и человеком без лица одновременно. Чрезмерная одаренность, открытость миру и шаткость, неустойчивость, этому миру и этим миром сообщаемые, снова оказываются связанными.

Язык – форма выражения под стать описываемому миру. Михаил Новиков, пожалуй, постмодернист, но это такой постмодернизм, где “-модернизм” преобладает над “пост-”. Бытие трагично и красиво даже в своем безобразии, многополярно и фрагментарно, лишено единого центра. Сюжетно большинство рассказов вроде бы и представляют собой классический нарратив – герои знакомятся, влюбляются и расстаются, куда-то едут, достигают поставленной цели, – но точка, с которой автор смотрит на происходящее, как бы сдвинута, угол зрения искажен. Мир не вполне абсурден, но тем не менее парадоксален. Все это хорошо видно на примере самого страшного (может быть, единственного страшного) и печального рассказа сборника – “Женщина медной страны”. Два карлика насилуют женщину, приговаривая при этом: “У насилуемых есть цель – так сдружиться с насилующими, чтоб они тебя не убили потом, когда исполнят свое…” Затем в течение нескольких лет насильники предъявляют права на жертву, и она обреченно покоряется, хотя в любой момент может это прекратить. Ее жизнь лишена всякой радости, но, узнав о смерти мучителей, героиня ощущает себя сиротой. Это не “стокгольмский синдром”, так как о любви жертвы к насильникам нет и речи, а виктимное поведение – к сожалению, довольно распространенное и в жизни. Бытовой ужас, нагнетаемый автором, лишен экспрессии, нарочито методичен (“Ты думаешь, мы за всеми так ухаживаем? Домой отвозим, навещаем утром? А мы даже фамилий не скрываем наших: Мазуров, Макаров.<…> Дело не в этом… Ты наша. Мы ведь угрожать не умеем”), сообщает обычной, казалось бы, уголовщине звучание и объем метафизической трагедии. И мучительство человека таковой на самом деле и является, но осознается это острее именно из-за приемов остранения, примененных писателем, и особой фрагментарной, “рваной” композиции рассказа.

Последовательность действий в рассказах Михаила Новикова вообще представлена калейдоскопически или даже стробоскопически, в виде вспышек, выхваченных фрагментов потока сознания. Фрагментарность, поток сознания, ассоциативное мышление делают малую прозу лирической, интимной, почти стихами. Именно поэтому рассказы Михаила Новикова экспериментальны, они находятся на стыке лирического и эпического родов литературы. При этом и на поэзию Михаил Новиков ориентируется новаторскую, неклассическую. Автор предисловия к книге Леонид Костюков отмечает близость прозы Михаила Новикова к стихам обэриутов и лианозовцев.

Михаил Новиков – один из авторов, закрывающих двадцатый век в литературе и открывающих двадцать первый. Авторы, наиболее близкие ему по видению мира и средствам художественного выражения – Ольга Комарова и Александр Шарыпов, также ушедшие молодыми в середине девяностых, и Анатолий Гаврилов, многие ключевые тексты которого также были написаны и опубликованы в девяностые годы (книги Александра Шарыпова и Анатолия Гаврилова были изданы в той же, что и “Природа сенсаций”, серии “Уроки русского”, выходившей в 2010-2011 годах в издательстве “КоЛибри”). Этим авторам свойственны особая лироэпичность языка, интимность мировидения, когда все, что ни сказано, говорится о себе, фрагментарность, нелинейность повествования, отказ от привычных ориентиров и границ. Герои их – нервные, растерянные, но при этом удивительно цельные в своей добровольной маргинальности. Это люди обочинного времени, сноски на полях эпохи, “на краю века”, как и называется один из рассказов Михаила Новикова.

Евгения Риц