В книге "Ardis: американская мечта о русской литературе", которая вышла в "Новом литературном обозрении", Николай Усков рассказывает об издательском доме, основанном четой американских славистов, Карлом и Эллендеей Проффер, 50 лет назад — в 1971 году. Сложно себе это представить, но когда-то целый пласт русской литературы, которая сейчас считается классикой, был почти неизвестен читателям. Какие-то имена были запрещены, что-то можно было достать только в старых изданиях, давно ставших библиографической редкостью, что-то ходило в самиздате, но часто лежало в столах писателей или личных архивах их вдов и знакомых. В СССР долгое время нельзя было купить книги Владимира Набокова, Михаила Булгакова, Андрея Платонова, Марины Цветаевой, Анны Ахматовой, Иосифа Бродского и других.

Профферы и их маленькое независимое издательство занимались восстановлением прерванной связи с Серебряным веком, спасением от забвения замалчиваемой литературы 1920–1930-х годов и публикацией актуальных произведений, которые не допускали до печати власти СССР. В отрывке, публикуемом ТАСС, рассказывается о том, как еще неопытная чета Проффер пыталась освоиться в советской литературной среде и знакомилась с авторами, которые впоследствии станут знаковыми как для их издательства, так и для русской литературы в целом.

Карл вспоминает, что встреча с Еленой Сергеевной Булгаковой была "главной целью нашей первой поездки в Москву в 1969 году. Остальные наши встречи и публикации были скорее случайными удачами". Профферы оказались в СССР вскоре после выхода "Мастера и Маргариты", "в самый разгар его популярности". Неудивительно, что Эллендея решила заняться именно Булгаковым — его роман был, очевидно, главной литературной сенсацией второй половины 60-х годов. Хотя Надежде Яковлевне (Мандельштам — прим. ред. ТАСС) книга и не понравилась, она сама позвонила вдове Булгакова Елене Сергеевне, "тепло отрекомендовала нас и устроила нам встречу с ней". Так Профферы открыли для себя существование "вдовьей сети", которой отныне всегда будут пользоваться. Знакомство с Еленой Сергеевной несомненно было важным, но именно "случайная удача" — Надежда Мандельштам — предопределит создание "Ардиса". Карл Проффер признается, что они с Эллендеей плохо понимали, к кому именно их рекомендовал Кларенс Браун: "Тогда мы слабо представляли, кто такой Мандельштам и кто такая она мы знали по нескольким стихотворениям, которые прочли в магистратуре, и для нас все писатели того периода (начала XX века) были такими же мертвыми классиками, как Достоевский и Толстой. Отчасти из-за нашей молодости и неискушенности нам не приходило в голову, что эти писатели чуть ли не наши современники и что люди, знавшие их и даже жившие с ними, еще живы" . Эллендея приводит свой диалог с Надеждой Яковлевной весной 1969 года: "— Вы когда-нибудь напишите о нас? Я отвечаю: — Нет. Мне двадцать пять лет, и такая работа мне кажется немыслимой". Эти признания крайне важны для понимания природы "Ардиса". Профферы приехали в Москву в 1969 году не с готовым планом. Они случайно познакомились с Надеждой Мандельштам, толком даже не представляя, кто она и чем может быть полезна. Начавшееся общение постепенно стало открывать для них прошлое от серебряного века до Сталина включительно: "Она, казалось, знала всех писателей, кого мы могли вспомнить. Особенно поразило нас, что она знала Блока и бывала на собраниях символистов (например, в "Бродячей собаке"). Она вспоминала времена, о которых мы знали только из книг. Мы без конца задавали вопросы, и она без конца нас удивляла — не только самими историями, но и резкостью, независимостью своих суждений о людях и событиях, которые были известны нам только по устаревшим книгам наших славистов".

Общение с Надеждой Мандельштам сумело насытить Профферов такими знаниями, впечатлениями и эмоциями, что они уже не могли оставаться в рамках своих научных специализаций. Перед их глазами стала собираться мозаика русской литературы, какой ее никто не знал. Ни в России, ни на Западе. Это был несомненный шанс. И Профферы им воспользовались. Впрочем, другой не менее "случайной удачей" оказалось и знакомство с Бродским. 29-летний поэт являл собой актуальный феномен той культуры XX века, об истории которой Профферам рассказывала Мандельштам. Точно так же, как в случае с Надеждой Яковлевной, Профферы почти не знали, к кому они едут, всецело доверившись рекомендации. "Она (Надежда Яковлевна. — Н. У.) — мастерица связывать судьбы". Эллендея утверждает, что к тому времени они уже читали некоторые стихи Бродского, но были осведомлены о его существовании главным образом из-за судебного процесса. Поскольку за те шесть месяцев, что Профферы провели в СССР, они узнали множество историй пострашнее, чем недолгая ссылка в Архангельскую область, то Бродского они совсем не воспринимали как "мученика". "Ну, еще один писатель, с которым надо встретиться. В Москве больше никто не предлагал с ним познакомиться, хотя многие наши друзья знают его лично", — пишет Эллендея. То, что Бродский станет одним из важнейших авторов "Ардиса" — самостоятельный выбор Профферов, поддержанный, надо полагать, авторитетным историком философии Джорджом Клайном. Именно он, совершенно зачарованный Бродским, первым опубликовал в США несколько переводов его произведений еще в 1965 году.

"Когда мы вышли от Андрея (Сергеева. — Н. У.) после этого долгого вечера, полного стихов и политики (тогда они ругались из-за Вьетнама. — Н. У.), Иосиф отдал мне законченную рукопись поэмы "Горбунов и Горчаков", — вспоминает Карл. — Нам предлагалось прочесть ее и тайком вывезти за рубеж. С нее и начались наши публикации самиздата в Энн-Арборе. Эта поэма стала первым крупным русским произведением, появившемся в первом выпуске RLT (журнал Профферов Russian Literature Triquarterly — прим. ред. ТАСС) в 1971 году, и ей же была посвящена моя единственная за всю жизнь статья о поэзии Иосифа". Характерно, что в том же томе RLT выйдут несколько переводов из Бродского Джорджа Клайна и составленная им библиография поэта. Так что если на примере Профферов всерьез исследовать взаимоотношения субъекта (редактора) и объекта (русских литераторов), не стоит абсолютизировать влияние последних. Не менее важно присмотреться к тем американским ученым, с которыми Профферы работали над RLT и английской частью "Ардиса", чьи идеи и подходы они разделяли, а исследовательские сюжеты поддерживали и развивали на своей базе. Но эту задачу я с облегчением предоставлю другим, более квалифицированным специалистам. Что касается советских либералов, то чем больше узнаешь об оценках, данных литераторами из окружения Профферов друг другу или писателям прошлого, тем отчетливее понимаешь: никакого цельного видения русской и советской литературы у тогдашней московской и ленинградской интеллигенции вовсе не было. Если бы Профферы реализовывали только то, что нравилось их друзьям (не все из них жили в СССР — Набоков, например), "Ардис" бы не состоялся. Уже хотя бы потому, что между российскими литераторами были, мягко говоря, совсем непростые отношения.

"Мы сказали Иосифу, что посетили вечер Беллы Ахмадулиной (еще в 1969 году. — Н. У.), — вспоминает Карл. — Он страшно помрачнел: было очевидно, что он крайне невысокого мнения о нашем вкусе и что его снедает профессиональная ревность. "Кто дал вам билеты?" Мы ответили, что Копелевы. "Ну и зачем было туда ходить?" Потом он пробормотал в адрес Копелевых что-то оскорбительное и отвернулся с саркастическим "поздравляю"... Копелевы служили для Иосифа источником постоянного раздражения. Он считал их глупыми либералами". А еще не мог им простить, что когда-то они же были правоверными коммунистами. "По мнению Иосифа, коммунистического прошлого нельзя извинить ничем", — дополняет рассказ мужа Эллендея. Презрительная оценка Бродского тем не менее никак не повлияла на взаимоотношения Профферов ни с Ахмадулиной, ни с Копелевыми. В первом же выпуске RLT несколько материалов будут посвящены Ахмадулиной, у Копелева в "Ардисе" выйдут пять книг, у Раисы Орловой — три.

Как видим, даже в самом близком кругу Профферов не было никакого единства. Та же Надежда Яковлевна, хоть и любила поэзию Бродского и настойчиво рекомендовала с ним познакомиться, говорила, что "у него есть действительно прекрасные стихотворения, но есть и вполне плохие. Она всегда относилась скептически к крупным форматам, а у Иосифа к этому был особый талант. Она говорила, что у него слишком много "идишизмов" и что ему надо быть осторожнее — бывает неряшлив". Оценку Бродского, данную Надеждой Яковлевной, несомненно, поддержал бы и Набоков. В ответ на просьбу Карла высказать свое мнение по поводу "Горбунова и Горчакова" "Набоков написал, что поэма бесформенна, грамматика хромает, в языке "каша" и в целом "Горбунов и Горчаков" "неряшлива”. Узнав о таком отзыве, сам Бродский, по выражению Эллендеи, "разом понизил блестящего прозаика Набокова до статуса несостоявшегося поэта". Характерно, что поначалу Бродский был высокого мнения о Набокове и говорил, что из прозаиков прошлого для него что-то значат только Набоков и, в последнее время, Платонов. Особенно он ценил Набокова за "безжалостность" (у Господа Бога есть чувство юмора). И даже спорил о нем с Надеждой Яковлевной. "Н. М. бурно не соглашалась, они поссорились и довольно долго не виделись (по его словам, ссора длилась два года)". Карл признается, что им с женой было особенно неловко потому, что предмет этого спора — Набоков — проявлял к Надежде Яковлевне симпатию и сочувствие. Та же подозревала писателя в педофилии, называла "моральным сукиным сыном" и осуждала за "холодность". Правда, позднее Мандельштам поменяет свое мнение о Набокове на противоположное. "Помню, вынимая для нее подарки во время книжной ярмарки 1977 года, первым я достал из сумки наш репринт "Дара" на русском. Она страшно обрадовалась и улыбнулась такой улыбкой, от которой растаяло бы сердце любого издателя. Мне хочется думать, что Эллендея и я сыграли роль в этой перемене; в те дни мы были главными западными пропагандистами Набокова в Советском Союзе, его искренними почитателями, а также издателями его русских книг". Незадолго до смерти Мандельштам попросила Эллендею передать Вере Набоковой, что "он великий писатель, и если она говорила о нем плохо раньше, то исключительно из зависти".