Главное в новой книге А. Скидана, при всей случайности поводов для высказывания, – личностная форма, сопряженность метафизических сюжетов. Говоря о различном, автор «выписывает» себя, попутно выявляя чувственные основания современной художественной практики. В этом двойном герменевтическом ходе и состоит, пожалуй, главный интерес чтения.

При этом Скидан стремится к редукции субъективности – настолько, что избегает любых примет «стилевого шика». И это тяга к документальности, «свидетельству», а не к обезличенности исследования. Именно поэтому инкрустация критического текста новеллами из литературного быта и работа с эстетической теорией выступают здесь явлениями одного порядка.

В этом смысле новая книга и продолжает две предшествующие, и находится в оппозиции к ним. Это действительно «Сумма», и она требует восстановления контекста. Разрыв с прошлым – в отказе от риторической усложненности, от нелинейности высказывания. Преемственность – в наборе тем, которые в новом прочтении обретают убедительность «почвы и судьбы».

Одна из очевидных, неартикулированных предпосылок книги – давняя мысль Скидана о сопряженности субъективности и конечности. Еще в «Критической массе» (1995) шла речь о том, что «небытие является … истоком настоящего, субъективности, трансценденции и аффекта»[1]; рассуждения о смерти как форме «самоудостоверения» имели место и в «Сопротивлении поэзии» (2001) [2].

В «Сумме поэтики» тезис о том, что именно так «вращают погоду сердца, шпору-феникс, экстазис»[3] получает дальнейшее развитие. Так, одним из критериев подлинности высказывания оказывается «танатологический драйв» (175) [4]: поэт – «всегда и всюду чужестранец», обращенный к «изнанке языка и вещей» (48), и каждое его стихотворение – это «изгнание из мира» (224).

Поэт – «проводник трансцендентного», его область – «скандал» и «чудо» (59), «жертвоприношение и трата» (24). Даже в эпоху «десакрализованного слова» его роль состоит в ритуальном восстановлении разрушенного мира: «Функция жертвоприношения в том, чтобы возобновлять культурный порядок, повторяя первоначальный учредительный акт» (134).

Этот тезис позволяет наметить новую смысловую линию: связь речевого и телесного опыта. Для Скидана стиль мотивирован не мировоззрением, он мотивирован органикой и телесной пластикой поэта. Стиль – это «жало в плоть», воплощенное стремление «разом и умереть, и быть»[5]; недаром «первый западный герменевт» – это Эдип, интерпретирующий слова Сфинкса[6].

Об этом было сказано еще в «Сопротивлении поэзии», где «препинание с телесностью», кружение вокруг «непередаваемого, а-коммуникативного» опыта было соотнесено с «парализующим мгновением» [7]. В «Сумме» «мобилизация церебральных и сенсомоторных ресурсов человека» (223), «сдвиги» в «чувствительных зонах» культуры (106) становятся важнейшими лейтмотивами книги.

Логика такого рода предсказуемо приводит к интерпретации творческого процесса как своего рода телесной практики: «Форма рождается из самодвижения экспрессивных жестов, из нервных импульсов и шоков, из окрашенных аффектом перебоев дыхания»; это «отражение психосоматических, “подкожных” вибраций», «отрицание любого заранее полагаемого целого» (58).

В таком контексте письмо воспринимается как некое «наведение мостов» между чувственным и умопостигаемым: «В перформансах и мультимедиа поэзия ищет воссоединения с той чувственной реальностью, <…> которая и была ставкой во всех художественных революциях XX века» (217); здесь важны «завороженность, влюбленность» (159), головокружение.

Однако «инкорпорирование» опыта не всегда беспоследственно: как указывает А. Скидан, «изменение метаболизма» речи и ее «оптики» может быть сопряжено и с освоением культурного разлома (86). «Сумма поэтики» во многом посвящена именно этой проблеме, что определяет и «преференции в отношении отбора авторов» [8], и трактовку современности как эпохи «абсолютной разорванности» [9]

Если ранее в поле внимания критика находился субъект творчества, то теперь – «смертоносные литературные машины» (20), перемалывающие все и вся и прежде всего – самого художника. «Миссионерский, мученический пафос пишущего» [10] отступает на второй план перед «семантической катастрофой», когда записи не знают никакого «катарсиса, пусть даже негативного» (147).

«Параферналии авангарда» (167) перестают восприниматься как приметы прошлого. «Чувственная смута» проступает и в современном литературном быту, где поэт предстает «шаровой молнией, блуждающей, чтобы испепелить первого встречного, а заодно и себя» (203). «Исступление в испытании границ языка» [11] скрывает в себе «адскую механику», «пропасть падения» (208).

Это важный обертон, который непременно следует иметь в виду, читая в книге об «инакопишущих» (11) – тех, кому в истории литературы, созданной «победителями», места не осталось. Постановка под вопрос «актуального порядка истины» – не рефлексивная операция; тождество «идиостиля» и «идиосинкразии» (20) – не каприз маргинала, но «поэтический этос» (195).

Да, сегодня «смещается центр творческой активности», да, в культуре возникает «ощущение девальвации, неэффективности слова как такового» (213), но при всем самоотрицании словесного искусства в книге сохраняется убежденность в том, что литература все еще «жива поисками своей сущностной власти, истока, места, где “сбывается истина”»[12], что слово все еще «аскеза в миру».

Лучшее доказательство тому – предрасположенность Скидана к интерпретации писательской практики как своеобразного «затвора». «Затворничество в аскезе торит путь к истоку», открывает возможность жизни «лицом к лицу с сокрушительной истиной»[13]; «затворник» чуждается «захватанных, безыскусных» ходов, его занимают темы «негативные, как бы отсутствующие» [14].

Правда и в том, что «затворник» постоянно кружит «вокруг истины некоего события, всегда остающегося в тени», он обращен к «изнанке знания, к его слепому пятну», к закрытому переживанию[15] . Его занимают письмо, «одержимое собственным исчезновением», спрятанность главной темы на виду: «Ключ был внутри и снаружи одновременно, ключ был замкнут на ключ» [16] .

Он стремится сохранить «неприступность» тайны в рекурсии – «вторящей творению структуре, отсылающей внутри себя к себе же» [17]. В «Сумме поэтики» она трактуется как способ «проговаривания того, чему заведомо отказано в понимании», как «ловушка внутренней речи», устроенная «по принципу … ввинчивающихся в пустоту кругов ада, ада одиночества» (22).

Этот особый вид «пойезиса» делает для Скидана принципиально важным разговор о недовоплощенности – текста, творчества, самого авторского «я» – как примете нового состояния культуры. Его как критика занимает намерение художника «наилучшим образом проиграть», ситуация, когда «автор словно сознательно ищет поражения, идет на то, чтобы предстать посрамленным» [18].

Ретроспективно поэтическая антропология XX века строится у Скидана на двух важнейших посылках: стремлении разойтись с самим собой и жажде совпасть с «другим» – в пределе до полной неразличимости. «Диалектика узнавания-неузнавания (себя)» (263) и раздробленность субъекта на «множество голосов», «погруженность в хтоническую стихию» (55) – две стороны одной медали.

«Опыт задохнувшегося, одолженного существования» (128) актуализирует тему взаимодействия с «чужим» – и вне, и внутри себя. Оттого так много в «Сумме поэтики» говорится о драматических отношениях с «чужим словом» – у П. Целана, «преламывающего» его, «как палимпсест» (130), у К. Акер, «сбежавшей в язык других» (161) в силу отсутствия своего собственного.

В «Сопротивлении поэзии», касаясь схожих материй, Скидан писал, что «умаление текста до глоссы дезавуирует стратегию литературного текста как такового»[19]. В «Сумме поэтики» акценты другие: здесь он замечает, что «тексты всегда пишутся на полях чужих текстов, просто в определенные эпохи эти “поля” обретают самодостаточность конструктивного принципа» (149).

В этом двойном жесте самоотчуждения / вбирания чужого есть то, что занимает критика больше другого – «точка невозвращения» (169). Ссылаясь на Ф. Кафку, Скидан считает ее поворотным моментом писательского самоопределения безотносительно к тому, позволяет ли она «держать зло за порогом» (176) или, напротив, приводит к открытию «зловещей тьмы» (168) в себе самом.

Говоря об этой «точке невозвращения», Скидан описывает множество художественных стратегий, и значимость рецензируемой книги, определяется, среди прочего, этой классификацией. Критик говорит о «поэзии апорий», о фактуре «текста-руины», о «поэзии “без свойств”» (121, 41, 46) и т.п.; его интересует «тупиковый режим чтения», выход в «широкое непонимание» (87, 181).

Проблематизация восприятия, однако, ни в малейшей мере не является здесь самоцелью. Напротив, Скидан пишет о «первостепенном значении учреждающего общность высказывания» (200), о том, что «любая поэтика <…> упирается в разрешающую способность именно этого“ты”, пресловутого провиденциального собеседника, местоблюстителя <…> резонанса» (75).

В этой сосредоточенности на проблеме восприятия А. Скидан возвращается к началу своей эссеистической практики, к дебютной публикации в «Митином журнале» (1992). В ней, рассуждая о фигуре читателя, критик пишет, что «имя “читатель” используется для обозначения <…> ролевой функции (пишущего), замещение / исполнение которой равнозначно вхождению в текст» [20].

Главное отличие «Суммы поэтики» от этой публикации двадцатилетней давности – в конкретности этого «альтер эго» – неизбежной хотя бы потому, что и само «эго» пишущего тоже исторически определено: это «собиратель безвкусицы, почитатель кэмпа, люмпен-антикварий, культурный бастард и денди в одном лице» (14); интеллигент, оказавшийся «на грани пролетаризации» (71).

Говоря о литературной критике сегодня, Скидан неизменно связывает ее функцию с созданием «интеллектуального пространства своего времени», с пересмотром предпосылок, лежащих в основании оценочных суждений [21]. Столь высокая миссия сложно соотносится с нашей реальностью, где критика в лучшем случае поддерживает интеллектуальный тонус разговора.

И тем не менее опыт насыщенной речи, даже если она «завернута» внутрь себя, определенно, важен сегодня – хотя бы потому, что мы живем в мире без гарантий, где только усилие и может воспроизводить культуру. Книга А. Скидана – с ее интеллектуальной элегантностью и отточенностью риторического жеста – несет в себе это усилие. Ее появление – событие, и событие не рядовое.

Александр Житенев