Сборник интервью «Поэты в Нью-Йорке» отчасти представляет собой своеобразный ответ на критическую полемику, развернувшуюся вокруг так называемой эмигрантской литературы; «так называемой» – поскольку, как в журнальных и сетевых дискуссиях, так и в данной книге, поднимается вопрос о существовании эмигрантской литературы как таковой, о самóй состоятельности такого обособления. Должна заметить, что ответы собеседников Якова Клоца удивят многих, живущих как в метрополии, так и в диаспоре. Большая часть интервьюируемых склоняется к тому, что термины «эмигрант», «эмиграция», «эмигрантская литература» в контексте настоящего отжили свое и после падения железного занавеса если не полностью утратили смысл, то значительно изменились в своей смысловой нагрузке. Учитывая, что переселение – пусть даже на постоянное место жительство – теперь не обязательно бесповоротно, закономерно снижается драматический накал такого бесспорно судьбоносного события, практически неуместной оказывается ностальгия, модифицируется понятие родины, а само слово «эмиграция» подчас предлагается заменить на вполне себе будничный «переезд». Не случайно, многие из участников сборника не причисляют себя к эмигрантам в привычном значении слова (Алексей Цветков, Владимир Гандельсман, Полина Барскова). В связи с этим вопросом и производными от него (о влиянии среды, например), а также с собранными в этой книге ответами, вспоминается мысль Бродского о том, что можно пережить Хиросиму и не написать ни строчки, а можно написать «Я помню чудное мгновенье…», не выходя из собственного кабинета. Всё зависит от масштаба дарования.

Столь ли важен для творческого человека антураж? Можно только гадать, каким был бы Шопен, не эмигрируй он во Францию, или Гоген, не переберись он на Мартиник, но одно очевидно: «когда география шире, то и мировоззрение расширяется» (из ответа Томаса Венцлова). И речь здесь не о поверхностных впечатлениях туриста, не о наносных картинках с плоскими, хоть и старательно раскрашенными изображениями, не о поэтических «открытках», запечатлевающих «Запад в сарафане и кокошнике», как некогда заметил Ю. Кублановский, не о нынче популярном методе письма по принципу «пришел-увидел-написал», по словам одного из собеседников Клоца; речь о скрупулезном, подчас болезненном освоении и присвоении нового пространства, о необходимости перемен – внутренних и, следовательно, творческих, художественных, – к которым такое освоение подталкивает, и о том чувстве свободы, с которым этот процесс сопряжен. В целом и общем участники настоящих бесед не жалеют о некогда сделанном выборе, причем не только в силу того, что теперь в любой момент можно все-таки вернуться. Заметим, что во всех случаях решение покинуть СССР было осознанным выбором, кроме, пожалуй, трех из шестнадцати представленных здесь поэтов – Валентины Синкевич, поэта «второй волны», вывезенной из советской Украины во время войны в юношеском возрасте на принудительные работы в Германию, Евгения Осташевского, уехавшего из России в детстве вместе с родителями, и Анны Фрайлих, «родившейся в пути» и покинувшей сначала Киргизию, потом Россию и только затем родную по праву языка и культуры Польшу.

И всё-таки, не слишком углубляясь в суть вопроса, необходимо уточнить, что сама необходимость отрыва от родной (привычной, знакомой) среды не может быть начисто лишена драматизма: несколько поэтов упоминают эту послеотъездную «скорбь» (слово Бахыта Кенжеева) – в то время как способность прорасти на новой почве представляется удивительным человеческим свойством. Несколько беседовавших с Клоцем поэтов говорят о том чувстве «пограничности», которое привнесла в их мироощущение эмиграция, о способности взглянуть на «свое» немного со стороны (вспомним известную фразу С. Маковского о Мандельштаме) и одновременно – принять «чужое». Вестимо, расстояние обостряет слух и зрение, а иночество усугубляет суть, подталкивает к поиску новых путей : «…когда у тебя только один язык, то связь между вещами и словами тебе кажется очевидной, естественной, а когда два или больше, то она перестает быть естественной» (Евгений Осташевский). И если Ирина Машинская, географ по образованию, ведома именно пространственным восприятием, то Василь Махно – историческим (его поэзии присуще некоторое сослагательное наклонение к истории, стремление отыскать и, по его же словам, «сшить» прошлое с настоящим, знакомое с инородным), а Осташевшский – лингвистическим («История лингвистики показывает, что люди склонны принимать грамматику своего языка за структуру мира») и литературным («Литература развивается путем столкновения систем, а не соблюдением правил одной из них»). Вынесенный в название книги литературный центр Америки только способствует такому «пограничному»/«пороговому» состоянию, ведь: «В Нью-Йорке иногда возникает чувство, что живешь как будто на какой-то заставе, за которой начинаются туземские территории» (снова Осташевский); «Жизнь на стыке дает ощущение свободы» (Машинская)... Таким образом, применительно к «третьей» и «четвертой» волне о поэте диаспоры можно сказать, что он уже не «хранитель традиций», не «изгнанник» и не «посланник», а – поэт-пограничник, причем не стерегущий, а активно осваивающий границу. «Поэт-перебежчик» – как охарактеризовала самое себя Машинская, – на мой взгляд, достаточно точное определение живущего сегодня за рубежом поэта. В одной из сносок Клоц приводит на этот счет интересную цитату из Юрия Лотмана: «Понятие границы двусмысленно. С одной стороны, она разделяет, с другой – соединяет. Она всегда граница с чем-то и, следовательно, одновременно принадлежит обеим пограничным культурам, обеим взаимно прилегающим семиосферам. Граница би- и полилингвистична».

Закономерно, книга касается не только роли литературы в эмиграции, но и других вопросов, так или иначе, с эмиграцией связанных: межкультурье и двуязычие, влияние среды (в том числе, истории и архитектуры города) и межпоколенческие отношения (в частности, между поэтами «первой» и «второй», «второй» и «третьей» волн эмиграции), самоидентификация и неизбежные внутренние изменения, вызванные пересадкой на новую почву – пересадкой далеко не во всех случаях окончательной и не обязательно трагичной… Поскольку перед нами сборник интервью, то и темы книги расширены, они множатся и варьируются от собеседника к собеседнику, и если некоторые вопросы интервьюера намеренно повторяются – например, о предотъездном дне, или о первом впечатлении о Нью-Йорке, совпадающем или нет со сложившимся по книгам образом, или о мифах Большого Яблока и Северной Венеции (эта параллель настойчиво предлагается интервьюером), – то ответы, разумеется, различны, индивидуальны. Книга получилась удивительно увлекательной благодаря выбранным составителем собеседникам: В. Синкевич, А. Цветков, М. Темкина, Д. Бобышев, Б. Кенжеев, В. Гандельсман, К. Капович, И. Машинская, П. Барскова, В. Павлова, Е. Сунцова, Е. Осташевский, В. Морт, А. Фрайлих, В. Махно, Т. Венцлова. И пока из этих разрозненных и уникальных портретов Нью-Йорка складывается цельное полотно, к которому мы вернемся ниже, каждый говорящий подспудно пишет свой автопортрет. Известно, что о чем бы мы ни говорили – об архитектуре или о языке, о причинах, подтолкнувших к отъезду, или о переменах, этим отъездом спровоцированных, о трагедии 11 сентября или о какой-нибудь сугубо нью-йоркской сценке, о (не)возможности писать о Нью-Йорке или о том многом, что всё-таки уже написано об этом городе, – мы, прежде всего, говорим о себе. Так, на страницах сборника четко прорисовываются мягкие и одновременно волевые черты Валентины Синкевич, человека отмеченного не только поэтическим и редакторским талантом, но и даром доброжелательности, равно как и цветаевской «страстью благодарности» – что бы ни происходило в жизни («Все эти нью-йоркские руины – это ведь не живопись, а графика.[…] Мне просто нужно видеть из окна какое-то дерево, какую-то зелень, какой-то куст, цветок, природу. А в Нью-Йорке я вижу сплошные камни»). Мы прочитываем автопортрет Марины Темкиной, «человека открытых пространств» (прежде всего, внутренних), не терпящего любого проявления насаждаемой унификации, давления на личность, человека многоволнового, наделенного способностью обновляться и, что еще важнее, ощущать сопричастность, сопереживать («Это и есть ритм города: постоянное чувство другого, интерактивность, отношения с другим человеком»). Перед нами – ироничный, мудрый, афористичный Бахыт Кенжеев («И тогда и сейчас выражение лиц у нью-йоркцев – как у людей свободных и веселых»; «Это такой микрокосм человечества. Но есть в нем нечто неуловимое, некая сущность, которую я смог бы выразить только в рифме, а не в разговоре»). Или же – на удивление веселый Томас Венцлова (благо, жанр интервью позволяет уловить черты, обычно проступающие исключительно при общении вживую) – в его ответах насчитывается около десятка анекдотов и смешных историй, что не препятствует, однако, глубокому и серьезному высказыванию («Рим – это вечность, которая тебя обнимает, хотя сам ты не вечен»). Хочется написать об абсолютном слухе Владимира Гандельсмана, о его, сравнимой с музыкальной, виртуозности и о воистину «легком кресте его одиноких прогулок»; о впечатляющей эрудиции Кати Капович, а также о ее «неровной» энергетике, возможно, каким-то образом связанной с серьезным спортом, из которого она когда-то вышла (поэт-бегун); о подкупающей, почти детской способности удивляться у Елены Сунцовой, о ее потребности во «врачевании духа» посредством зрительного восприятия (поэт-график); о внутренней и, должно быть, врожденной независимости Полины Барсковой; о чувстве отторжения у Ирины Машинской от чего бы то ни было мало-мальски наносного или бутафорного, о характерной выдержке, понуждающей сторониться «неадекватного чувству» высказывания. Но для полноты этих портретов, конечно, следует прочитать книгу.

Признаюсь, не сразу ориентируешься в предложенной составителем композиции: интервью поданы не в алфавитном и не в возрастном порядке; не согласованы они и с временнóй – соответственно продолжительности проживания за рубежом – шкалой (а размещение интервью с Валентиной Синкевич в начале книги настраивает читателя именно на такой лад); композиция сборника также не соотносится со степенью причастности участников к ее главному «герою», Нью-Йорку (среди собеседников Клоца есть и те, кто давно не живет в этом городе, или не жил подолгу и/или долгие годы бывал в нем непродолжительными «наездами»)… Между тем, композиционный принцип у книги есть – и вполне оправданный. Разговор о литературной эмиграции неизбежно приводит к разговору о двуязычии и межкультурье, и если у первых одиннадцати основным поэтическим языком является русский (хотя многие из них пишут и по-английски, а также с разной степенью активности переводят), то замыкающая пятерка представленных здесь поэтов пишут на других языках: Евгений Осташевский – по-английски, Вальжина Морт – по-белорусски, Анна Фрайлих – по-польски, Василь Махно – по-украински, Томас Венцлова – по-литовски. Стихи этих авторов (а каждая беседа предварена одним стихотворением о Нью-Йорке) поданы на страницах сборника в переводах, а в одном случае (Фрайлих) составителю пришлось перевести на русский и саму беседу.

Следует сказать, что Клоц – отменный интервьюер, внутренне подготовленный к каждой беседе, обладающий не только знанием, но и чувством предмета. Он умеет задать верный, точно сформулированный вопрос в правильный момент, направить беседу в определенное русло, а когда нужно, промолчать (такт – не последнее требование к интервьюеру), умеет слушать и, что важно, дать собеседнику высказаться, не позволяя себе стать полноправным собеседником. Клоц по большей части держится в тени, поэтому перед читателем, строго говоря, – не сухой и косный анкетный опрос и не совсем беседы, предполагающие равноправный диалог, а собственно интервью, зачастую отмеченные искрами живой речи. Безусловно, на ум приходят книги, близкие «Поэтам в Нью-Йорке» концептуально – от «Бесед в изгнании» Д. Глэда, «Тени маятника и других теней» В. Амурского до «Частных лиц» Л. Горалик и других, – но тематически и, главное, жанровой выдержанностью книга Клоца несколько отличается от предшественниц. В предваряющей сборник заметке «От составителя» Клоц говорит о том, что настоящее издание являет собой проект, который по понятным причинам (главные из которых – время и форматные ограничения) не исчерпывается этим без малого семисот страничным томом. Составитель даже приводит довольно обширный список потенциальных собеседников, тем самым обнадеживая читателя возможностью продолжения и расширения этой идеи.

Книга «Поэты в Нью-Йорке» не лишена просчетов, которые, следует признать, в издании такого объема и охвата неизбежны. Разумеется, читатель знаком если не со всеми, то с большей частью имен, представленных на этих страницах, однако отсутствие кратких биографических справок вызывает смутное ощущение некоторого несоответствия здоровой педантичности составителя, сопроводившего интервью множеством сносок с пояснениями, уточнениями, цитатами, указанием источников и т. д. (книгу замыкают «Указатель имен» и, что особенно уместно в издании такого ряда, «Топографический указатель»). Не претендуя на роль искушенного читателя, замечу, что два имени из шестнадцати я открыла для себя впервые (Морт и Фрайлих) и краткая биографическая справка могла бы посодействовать восполнению допустимого пробела. Но это, как говорится, придирки формального характера. И если совсем дать волю субъективности, то замечу некоторую неуместность вопроса о первом детском стихотворении, пожалуй, более подходящего для журнальной публикации, чем для подобного собрания – с четким тематическим уклоном. Здесь же – и сам вопрос, и отчасти ответы на него слегка обескураживают, в основном из-за не всегда хорошо скрываемого самолюбования, умиления тем – пускай и щедро одаренным – ребенком, которым некогда был тот или иной поэт.

К сожалению, есть у данного издания один существенный промах. В то время как отсутствие отдельных имен в «Поэтах Нью-Йорка» говорит о неизбежной субъективности и о заведомо понятных ограничениях, отсутствие одного конкретного имени – особенно в контексте книги, особенно в связи с городом, вынесенным в ее название, особенно в свете задаваемых Клоцем вопросов, – увы, свидетельствует об определенной толике предвзятости. Потому что без этого человека русский литературный Нью-Йорк представляется не просто неполным, как оговаривается составитель в предисловии, но и – если рассматривать город как живой организм – слегка увеченным, настолько неестественно отсутствие этого имени в такой книге. Речь идет о бывшем москвиче, нью-йоркском поэте Андрее Грицмане, главном редакторе журнала «Интерпоэзия», подвижнике и организаторе нескольких, ставших уже традиционными, как исключительно русско-, так и двуязычных чтений. Грицман – автор сборника изящных эссе «Поэт в межкультурном пространстве», почти каждое из которых представляется полновесным ответом на многие вопросы Клоца. Не стану приводить цитаты из этих трудов, поскольку тексты Грицмана в контексте «Поэтов в Нью-Йорке» хочется цитировать чуть ли не целиком. Укажу лишь несколько говорящих за себя названий грицмановских эссе из двух последних книг автора: «Поэт в межкультурном пространстве», «Есть ли будущее? О русской поэзии в Америке», «Живой пейзаж. Современная американская поэзия», «О переводах и стихосложении на двух языках», «Десять лет спустя. Об Иосифе Бродском» (из сборника эссеистики «Поэт в межкультурном пространстве»); «Поэт в диаспоре», «Чужой дома (поэзия над культурами)», «Поэзия с акцентом (культурное многоголосие современной американской поэзии)», «Поэт и город», «Поэзия и ‘духовный’ ОВИР» (из книги «Поэт и город»)… И если бы мне пришлось отвечать на вопросы интервьюера о книгах, в которых, на мой взгляд, показан живой Нью-Йорк, думаю, ответила бы не совсем ортодоксально, из англоязычных книг назвав роман Бетти Смит «Дерево растет в Бруклине», импонирующий темой становления личности – по большей части не благодаря родной среде и культуре, а собственно вопреки; а из русскоязычных – «Поэт и город» Андрея Грицмана. В частности, в главе «Русские голоса Америки» (эссе «Поэт и город») Грицман описывает любопытный и, по-моему, метафорически значимый момент: во время чтений поэтического клуба, созданного Андреем Грицманом, Владимиром Друком и Юлией Беломлинской в манхэттенском «Дяде Ване», неподалеку от Бродвея, «микрофон ресторана ловил переговоры из полицейского участка, расположенного напротив. И вот это сочетание русских стихов и американских полицейских команд создавало острое ощущение жизни между двумя мирами». Всё-таки не удержалась и процитировала, тем самым ответив на один из вопросов Клоца о сугубо нью-йоркском эпизоде…

Говоря о русском литературном Нью-Йорке, собеседники Клоца вполне закономерно чаще других упоминают имена Бродского, Довлатова и Лимонова. И первого в этом коротком списке – пожалуй, с наибольшей частотой, нередко с подачи интервьюера, упорно подразумевающего две важные параллели – Нью-Йорк/Санкт-Петербург и Нью-Йорк/Бродский – в отдельных беседах, однако, изредка оборачивающихся перпендикулярами. Можно даже утвердить, что Бродский выступает на этих страницах одним из главных действующих лиц, наравне как с Нью-Йорком, так и с говорящими о городе. Собственно, Иосиф Александрович оказывается «гением места» русского литературного Нью-Йорка. Русские «точки», к слову тоже нередко связанные с именем нобелевского лауреата, на этих страницах – словно флажки на карте литературного Нью-Йорка: любимые кафе Бродского «Данте» и «Реджио», кафе «Дядя Ваня», ресторан «Русский самовар», книжный магазин № 21, Бруклинская публичная библиотека… Некоторые из этих «точек», к сожалению, в настоящее время существуют лишь в наших воспоминаниях.

Итак, Нью-Йорк зачастую вызывает полярные чувства – от возвышающих до подавляющих, поворачивается оборотными сторонами – то пленяющей, то отталкивающей. Его портреты, обрисованные местными поэтами, иногда во многом и главном совпадают, а иногда разнятся настолько, что кажется, будто речь идет о разных городах. И уж совсем редко такая полярность проступает в пределах одного видения, как, например, у Владимира Гандельсмана: «Некоторые места Нью-Йорка так уродливы, что количество этого уродства переходит в качество красоты, что ли. Это какая-то победа над уродством, которое себя не скрывает, – и, возможно, в этом разгадка столь странной победы». Эпитеты, прилагаемые к этому городу, охватывают широчайший эмоциональный спектр – от «каменного» и «бездушного» до «теплого» и «домашнего». Кто-то акцентирует вид сверху, кто-то снизу, но каждый, прежде всего, предполагает взгляд изнутри «своего» Нью-Йорка. Бетонно-стеклянная мозаика, заслоняющая небо, лоскутное одеяло из каменных квадратных лоскутов, вертикально развернутое над водой, сочетание преимущественно серых оттенков и многоголосого звукоряда… Город-остров, город-порт, город-вулкан... Город «безнебья» – над головой горожанина здесь обычно либо тоннель, либо мост (см. интервью с Т. Венцлова)… Единый и разрозненный, практичный и бестолковый, город перспективы и тупика – смотря куда и откуда и, главное, кто на него смотрит. «Разумеется, у Нью-Йорка есть свое сообщение, свой текст, только написан он на разных алфавитах из-за его мультикультурности. В этом же заключается его содержание. Я даже выделил его заглавными буквами в одном из стихотворений: КРОМЕШНАЯ ПРИЕМЛЕМОСТЬ ВСЕГО / из черепа торчит у Градозавра», – говорит Дмитрий Бобышев.

Данную книгу можно и должно считать одной из важных книг в том смысле, что, в общем и в целом, на вопрос, существует ли русская литературная эмиграция сегодня и что она дала современной русской литературе, сборник интервью «Поэты в Нью-Йорке» отвечает как своим многоплановым содержанием, так и самим фактом своего выхода к читателю.