Самовоспитание, развлечения и безделье: сколько и как мог отдыхать советский человек (отрывок, «Теории и практики»)

Продолжительность рабочего дня в СССР менялась несколько раз. В своей книге «Cоветская повседневность: нормы и аномалии. От военного коммунизма к большому стилю» историк и культуролог Наталия Лебина исследует процесс формирования этих самых норм и принципы их распределения. T&P публикуют отрывок из книги о переменах в трудовом законодательстве, регулировании количества свободного времени и взглядах большевиков на развлечения советского человека.


Государство, созданное большевистской партией, было основано на строго нормированном централизованном распределении. Правда, теоретики социализма утверждали, что вопрос нового общества состоит не в том, «как распределять, а в том, как производить», а «всякое распределение предметов потребления есть всегда лишь следствие распределения самих условий производства». Однако зарождение новой государственности происходило в экстраординарных условиях Первой мировой войны, и частично распределительные нормативные суждения новой власти были развитием уже существовавшей ситуации карточного снабжения населения. После же революционных событий осени 1917 года «нормы» распространились не только на продукты питания, они стали действовать в жилищной сфере, в области обеспечения предметами быта. «Нормирование по-советски», таким образом, затронуло трех «китов», на которых зиждется повседневная жизнь человека вне работы и политики: питание, жилье и одежду.

Внерабочее время всегда ассоциируется со сферой приватности, с элементами свободы и неподконтрольности. Но нормализующее вмешательство власти прослеживается и здесь. Ведь объем, структура и содержание досуга являются показателями культурных ориентиров населения, во многом влияют на его поведенческие реакции. Не случайно в обществах индустриального толка возник вопрос о регулировании досуга косвенным, но вполне цивилизованным путем — посредством законодательства о продолжительности рабочего дня. Такую же попытку осуществили и большевики, в числе первых нормативных актов которых был декрет о восьмичасовом рабочем дне. Внешне он носил буржуазно-демократический и филантропический характер. И тем не менее этот документ представлял собой своеобразное средство управления частной жизнью, что наиболее отчетливо проявляется при рассмотрении феномена свободного времени молодых рабочих.


Свободное время — нормы объема

Введенные восьмичасовой рабочий день для лиц старше 18 лет и шестичасовой для несовершеннолетних (а для 14–16-летних и вообще четырехчасовой) могли гарантировать наличие у населения 16–18 часов свободного времени. Однако эти законодательные инициативы не соответствовали реалиям Гражданской войны и военного коммунизма, когда в увеличении продолжительности рабочего дня были заинтересованы государственные структуры. Возвращение в 1921 году к нормам мирной жизни сопровождалось реализацией декларированных в 1917 году трудовых прав молодежи.

Большинство нормализующих суждений того времени было направлено на создание условий для увеличения объема досуга. Уже в феврале 1921 года ВЦСПС разработал правила труда лиц, не достигших 18-летнего возраста, согласно которым юноши и девушки от 14 до 16 лет должны были работать на производстве не более 4 часов, а 17–18-летние — 6 часов. Однако на пути проведения в жизнь этих нормативных положений стояло немало трудностей: хозяйственники в условиях хозрасчета не желали держать на предприятиях нерентабельную группу производственников. При этом 4- и 6-часовой рабочий день не хотели устанавливать не только частники и концессионеры, но и вполне лояльные к советской власти «красные директора». Комсомольская периодическая печать 1921 года была переполнена жалобами подростков на эксплуатацию в условиях социалистических предприятий. По 7 часов работали 15-летние девушки на ивановских бумагопрядильнях, по 8 — на Саратовской канатной фабрике. Нарушения трудового законодательства были замечены на московском заводе «Гужон» и на петроградском Северо-механическом. В конце лета 1921 года ВЦСПС обратился с наказом к фабрично-заводским комиссиям по охране труда, отметив, что «тяжелый труд в детстве загонит рабочего в могилу и лишит нас здоровой рабочей силы взрослого человека».

Обеденный перерыв на заводе. 1926 г. /ЦГАКФФД/


Весной 1922 года XI съезд РКП (б) указал на необходимость реализации положений декрета о восьмичасовом рабочем дне применительно к несовершеннолетним. Решения съезда повлекли за собой появление четких нормативных суждений — принятого в 1922 году нового Кодекса законов о труде. Он закрепил для несовершеннолетних 6- и 4-часовой трудовой день, чего не было в КЗОТе 1918 года. Фиксация этой правовой нормы, подкрепленной уголовной и административной ответственностью, позволила отрегулировать вопрос о продолжительности труда молодежи как на государственных, так и на частных предприятиях. К 1925 году юноши и девушки в промышленном производстве были заняты в среднем по 5,7 и 4,4 часа, а в конце 1927 года — по 5,3 и 4,1 часа.

У молодых людей появлялись реальные возможности не только для увеличения объема досуга, но формально и для расширения приватного пространства. Однако повседневность наполнена не только производительным трудом, продолжительность которого подвергается правовому регулированию, но и сном, домашней работой, общественной деятельностью, исполнением религиозных обрядов. За вычетом затрат на эти структурные элементы свободного времени у молодых рабочих в начале 1920-х годов оставалось примерно 4,7 часа в день. Тратились они следующим образом: 1,2 часа уходило на бездеятельный отдых, 1,6 часа — на так называемое самовоспитание, то есть на чтение книг и газет, занятие в кружках и школах, посещение лекций и выставок, 1,9 часа занимали иные развлечения — прогулки, гости, карты, танцы (всего 20 видов!). В крупных промышленных городах, в частности в Петрограде, свободное время молодых рабочих (4,5 часа) распределялось несколько по-другому: бездеятельный отдых занимал 0,5 часа, самовоспитание — 1,9 часа, развлечения — 1,6 часа.

В 1938 году в стране началась кампания постепенного перевода промышленных предприятий вновь на 8-часовой режим труда, что обычно объяснялось необходимостью укрепления обороноспособности. Однако это была не единственная причина, если учесть систематическое, почти ежегодное издание постановлений об укреплении трудовой дисциплины. Эпопея с самым коротким в мире рабочим днем законодательно завершилась Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на шестидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Уплотнение рабочего времени было проведено в кратчайшие сроки — от 3 до 6 месяцев, что, естественно, вызвало сокращение объема досуга. Особенно пострадали несовершеннолетние — с 1 июля 1940 года они стали работать по 8 часов в день.

Собрание рабочих-дружинников в Москве, в клубе «Правдист», обсуждает меры борьбы с хулиганством. © «Тогда»


Молодые рабочие 1930-х не смогли увеличить объем своего свободного времени хотя бы на один час, как формально было закреплено в трудовом законодательстве. Обследования 1933 года показали, что за десять лет, с 1923 года, ничего не изменилось. Мужчины по-прежнему отводили на развлечения и бездеятельный отдых, на учебу и самовоспитание примерно 4,5 часа в день, а женщины — 3,5 часа. При этом бездеятельный отдых стал занимать у молодых рабочих больше времени, чем у людей старших возрастов. Таким образом, правовые нормы не смогли в условиях формирующегося большого стиля даже в мирное время, не говоря уже о периоде Великой Отечественной войны, гарантировать расширение приватной сферы.

Время, которое человек проводил вне производства, практически не увеличилось с середины 1920-х годов. Причиной тому было и явное усложнение условий повседневной жизни в 1930-е годы, в особенности для рабочих. В 1931 году их доля в городском социуме резко возросла, в Ленинграде, например, она достигла почти 57%. При этом в годы двух первых пятилеток пролетариат пополнялся в основном за счет крестьян. Они с трудом адаптировались к требованиям жизни в большом городе, к его культурно-бытовым практикам. Среди рабочих крупных промышленных городов к началу 1930-х годов усилились контакты с родственниками из деревень. В 1925 году «связь с землей», как писали статистические источники того времени, поддерживали примерно 15% рабочих, а в 1931-м — более 50% всех тружеников промышленного производства. Это не только замедляло процесс самоидентификации новых молодых горожан, но и отрицательным образом сказывалось на городской среде в целом. Ее устоявшиеся нормы подвергались стихийному давлению крестьянской культуры. Но более сильное воздействие оказывала культурная политика советской власти, влиявшая не столько на объем, сколько на структуру и содержание свободного времени горожан.


Каноны советского азарта

Нормирование досуга в условиях советского социокультурного пространства имело свои виды и подвиды. Так, наиболее прямолинейно контролировались такие формы проведения свободного времени, как чтение, походы в кино и в театр. Здесь действовали нормализующие и даже нормативные суждения власти, распространявшиеся в издательской и репертуарной сферах. Казалось, что развлечения иного порядка — походы в гости, например, — не могут подвергаться государственному нормированию. Однако и в частном пространстве проявлялись попытки регулирования досуга извне. Более того, некоторые нормы городской повседневности постепенно стали обретать на уровне властных суждений не только аномальный, но и полукриминальный характер. Это касалось, в частности, игры в карты, довольно распространенной формы досуга.

Большевики сразу после событий октября 1917 года маркировали азартные игры как социальную патологию, учредив должность комиссара «по борьбе с алкоголизмом и азартом». Однако в период военного коммунизма карты, производство которых было прекращено, преследовались прежде всего как элемент публичной жизни: закрывались официальные игорные клубы, не говоря уже о полулегальных, а любители «перекинуться в картишки» вне дома нередко оказывались в числе уголовных преступников. Бытовые практики нэпа вернули азартные игры в сферу и публичного, и приватного городского досуга — в ноябре 1921 года большевики официально разрешили продажу игральных карт. Прибыль от реализации этого ходового товара использовалась для разнообразных нужд государства. Инициативу не замедлили проявить местные власти. В крупных городах Советской России появились игорные дома и клубы. Средства от их коммерческой деятельности шли в городской бюджет. В Петрограде уже в мае 1922 года начало функционировать казино «Сплендид-Палас», которое только за два летних месяца посетили более 20 000 человек. В 1924 году в городе насчитывалось 7 игорных домов. Особой популярностью у питерцев пользовался открытый осенью 1922 года знаменитый Владимирский клуб. Размах азарта, царившего здесь, поразил даже эмигранта В.В. Шульгина. Позднее он вспоминал:

«Пройдя несколько улиц, мы попали на бывший Владимирский проспект. Вошли в освещенный подъезд, где обширная вешалка ломилась от платья. Взяли какие-то билеты и затем прошли в залу…

— Что это? — сказал я. — Игорный дом?

— Да. Это то учреждение, которое в пролетарской республике не закрывается ни днем, ни ночью!

— Как? Никогда? Даже для уборки?

— Никогда. Республика не может терять золотого времени».

В отдельном кабинете гостиницы «Европейская». 1924 г. /ЦГАКФФД/


К рулеткам и ломберным столам стекалась весьма разношерстная публика. В.П. Катаев вспоминал, как в середине 1920-х «два советских гражданина» — он и М.А. Булгаков — отправлялись играть в рулетку с благородной целью подкормить друзей. В Москве в то время, по словам писателя, было два игорных дома с рулеткой, где вокруг столов «сидели и стояли игроки, страшные существа с еще более страшными названиями — «частники», «нэпманы» или даже «совбуры», советские буржуи. На всех на них лежал особый отпечаток какого-то временного, незаконного богатства, жульничества, наглости, мещанства, смешанных со скрытым страхом. Они были одеты в новенькие выглаженные двубортные шевиотовые костюмы, короткие утюгообразные брючки, из-под которых блестели узконосые боксовые полуботинки… Перстни блистали на их коротких пальцах». В игорных клубах часто разворачивались целые драмы, становившиеся сюжетами для статей в периодической печати. Весной 1925 года вечерняя «Красная газета» сообщала о том, что за вечер инкассатор первого агентства Государственного банка проиграл 7000 руб лей, а еще два посетителя из числа советских чиновников — по 5000. В игорных заведениях растрачивались и собственные, и казенные, и общественные деньги. Та же «Красная газета» рассказывала о секретаре общества культсмычки города с деревней при заводе «Красный выборжец», который умудрился проиграть членские взносы рабочих. Две трагические истории запечатлел в своих воспоминаниях В.А. Поссе: «Один из моих сыновей… попавший в студенты…, пошел с товарищем во Владимирский клуб из любопытства, потом также из любопытства поставил какую-то мелочь, выиграл — поставил больше, снова выиграл, затем проиграл, ушел, но азартная зараза делала свое дело. Пришел снова — и в конце концов сделался игроком, перестал заниматься, был уволен из института, и я не знаю как его спасти. В том же Ленинграде я знал одного комсомольца, которого игорный вертеп довел до бандитизма. Он принял участие в налете на ювелирный магазин и был при этом тяжело ранен».

Не меньший соблазн, чем игорные клубы, для наивных любителей легкой наживы представляли и открывшиеся на рубеже 1921–1922 годов сначала в Москве, а затем в Петрограде государственные ипподромы. Питерские поклонники скачек собирались на Семеновском плацу. Три раза в неделю на нем проводились так называемые «рысистые испытания». Правда, сначала это действо можно было наблюдать исключительно в дневное время: электрическое освещение бегового круга удалось восстановить только поздней осенью. Разруха еще не покинула город, а азарт уже кипел. О большом интересе, проявленном горожанами к бегам, свидетельствует и следующий факт. За полгода — с 1 октября 1924 года по 1 апреля 1925 года — выставки посетило немногим более 5000 человек, вечера с танцами — 14 000, а ипподром — почти 58 000 человек. В условиях нэпа азартные игры многим казались реальной возможностью преодолеть материальные трудности. Не случайно в сатирическом журнале тех лет было опубликовано такое шуточное объявление: «Утерян выход из затруднительного финансового положения. Прошу возвратить, ценен как память».

Социологи зафиксировали распространение карточных игр и в пролетарской среде в годы нэпа. В 1923 году они занимали в досуге рабочих столько же времени, сколько танцы, охота, катание на лыжах и коньках, игра на музыкальных инструментах, в шахматы и шашки, вместе взятые. Однако эта ситуация оставалась без внимания властных и идеологических структур. И позднее нормативных решений, которые бы запретили азартные игры в частном быту, не последовало.

Возобладавшая в начале 1930-х годов политика наступления на приватное пространство отразилась и на отношении к распространению карточных игр в среде горожан. Эта форма досуга стала рассматриваться как времяпрепровождение, граничащее с криминалом. Бюро ЦК ВЛКСМ в августе 1934 года приняло специальное постановление «о борьбе с хулиганской романтикой в рядах комсомола», где «картеж», стоящий в одном ряду с пьянством и хулиганством, характеризовался как пережиток прошлого, аномальное явление в социалистическом обществе. Это нормализующее суждение тем не менее не нашло ответной реакции на ментальном уровне. Карты перешли в ту сферу культурно-бытовых практик, где в период большого стиля успешно действовала система двойных стандартов.