Заметным явлением в нон-фикшн литературе в 2019 году стала книга антропологов из РАНХиГС Александры Архиповой и Анны Кирзюк «Опасные советские вещи. Городские легенды и страхи в СССР». Почти 3 года Архипова и Кирзюк собирали бытовавшие в советские времена рассказы о таинственных и, как правило, страшных явлениях в городах СССР: автомобилях, похищающих детей; коврах с изображением мертвого Мао; конфетах с лезвиями вместо начинки. Часть этих легенд рассказывалась людьми, чтобы просто напугать других, но некоторые из них брала себе на вооружение советская власть — о чем потом сама горько жалела. Современная российская власть явно повторяет ошибки своих предшественников. В интервью спецкору «Новой» Александра Архипова и Анна Кирзюк рассказали о механизме превращения городской легенды в дубину в руках государства.

В одном большом-пребольшом городе…

Вячеслав Половинко: Что такое городская легенда и чем она отличается от простой страшилки?

Анна Кирзюк: Городская легенда — это короткий рассказ, который в большинстве случаев имеет установку на достоверность: в нем говорится о вещах, якобы имевших место в реальности. Место его действия — повседневные реалии, хорошо известные аудитории. В этом заключается важное отличие городских легенд от так называемых страшилок. В страшилках фигурируют такие вещи, которые не присутствуют в нашей повседневной жизни. К примеру, «гроб на колесиках» никто никогда не видел, «красную руку» тоже. А вот черную «Волгу», [которая якобы похищает детей], видели все жители советских городов, а зажим для пионерского галстука, [на котором увидели послание от Троцкого], был известен каждому советскому школьнику 30-х годов.

Александра Архипова: Важно понимать, что сам рассказчик может быть уверен в том, что в соседнем доме детей едят, а может в это не верить, но он это рассказывает, потому что ему по какой-то причине важно эту информацию передать. Сюжеты городских легенд, как правило, устойчивые, их набор разнообразен, но довольно ограничен, так что они повторяются из города в город, из года в год, из культуры в культуру.

В.П.: Чем тогда городская легенда принципиально отличается от фейка?

А.А.: Мы говорим о форме бытования. Существует популярная городская легенда о том, что в канализации живут дикие существа, которые опасны для людей. В Древнем Риме так рассказывали про осьминогов, в викторианском Лондоне то же самое рассказывали про гигантскую свинью в канализации — не спрашивайте меня, что она там делала. В Нью-Йорке рассказывают про крокодила в канализации. Это история про нарушение границ: дикая природа появляется в нашем подземном мире там, где она не должна быть. И это городская легенда.

А потом какой-нибудь мужик в Лондоне берет мертвую крысу, делает селфи с ней таким образом, что кажется, будто бы это крыса гигантского размера, и публикует эту фотографию в соцсетях. Ужасный хайп, ужасный крик, он рассказывает о том, что встретил ее на детской площадке возле метро, и все в панике: «Нашим детям угрожает страшная опасность!» В таком случае перед нами фейк, сделанный специально на основании городской легенды.

В.П.: То есть фейк произрастает из городской легенды.

А.К.: Может произрастать, а может и не произрастать.

В.П.: А каков механизм создания легенды? Грубо говоря, какие нужны составляющие для ее появления?

А.А.: Один вопрос, по какой причине городская легенда возникает у нас в голове, и совсем другой — почему она начинает распространяться от человека к человеку в данном комьюнити. Человек может рассказать историю по миллиону причин: ему захотелось привлечь к себе внимание, предупредить, он хотел кого-то потроллить, он где-то услышал и скомбинировал какие-то два мотива, — и вот легенда появилась и начинает передаваться. Но почему она передается? Не все, что я вам сейчас расскажу, у вас сохранится в памяти. Вы будете передавать дальше лишь то, что соответствует вашим ожиданиям, либо то, что вас очень сильно пугает. Иными словами, вы чувствуете, что очень важно передать именно эту информацию дальше. Это так называемая цензура коллектива — «сетка», через которую проходит только определенного размера рыба, только то, что нужно данной группе людей.

А.К.: Тот или иной сюжет может пребывать в «спящем» режиме на протяжении десятилетий, а потом вдруг начать распространяться очень активно, вызывая панику. Один из классических примеров, который есть в нашей книге, это история про врачей-отравителей, евреев-отравителей. Древняя-предревняя история о том, что евреи якобы отравляют колодцы, заражают их чумой, убивают наших детей…

А.А.: Подкидывают жаб в еду.

А.К.: В общем, делают «нам» всякие пакости. Подобные сюжеты, как правило, переходят из «спящего» режима в «активный» в тот момент, когда сообщество чувствует какую-то угрозу. Когда начиналась эпидемия холеры или чумы, люди не понимали, что происходит, почему на них обрушилась такая напасть — и тут сюжет о том, что евреи распространяют болезнь, отравляя реки и колодцы, возвращался к жизни.

В.П.: Классическое «если в кране нет воды».

А.К.: Почти. В послевоенном СССР такие сюжеты тоже ходили, но до поры до времени не очень активно. Однако как только в газете «Правда» было опубликовано постановление о «врачах-убийцах» — то есть как только власть легитимировала антисемитские истории, — понеслось: почти в каждом городе огромной страны люди отказывались ходить в больницы, рассказывали истории про то, что врачи вместо прививок якобы «прививают рак», а вместо жизненно необходимых лекарств подсовывают плацебо. А еще травят воду в школах, но уже не врачи-евреи, а просто евреи.

А.А.: Городские легенды — они как водоросли в водоеме, они есть всегда. Но мы баламутим море, и эти водоросли поднимаются на поверхность в ситуации какого-то сильного напряжения.

А.К.: Например, в ситуации, когда большая масса людей чувствует, что не контролирует свою жизнь, а завтра может произойти вообще все, что угодно.

А.А.: Или в ситуации, когда люди перестают доверять органам власти.

Все вокруг врут

В.П.: То есть 2019 год — это идеальное время для появления и распространения каких-то городских легенд?

А.К.: Не обязательно. Советское общество было в гораздо большей степени однородно, чем современное. Наше общество раздроблено на группы, и в таком сложно устроенном обществе одни группы имеют больше оснований для тревог, чем другие.

А.А.: Объясним на примере летних событий в Москве. В столице массовые протесты, я в этот момент слежу за всякими провластными телеграм-каналами. За несколько дней до легендарного твита Синицы (блогер, получивший пять лет тюрьмы за «угрозы детям силовиков») появляется информация о том, что протестующие собираются «воровать наших детей на органы». Перед нами классическая городская легенда о том, что некоторые враги похитят и расчленят наших детей. Эта социальная группа реально была погружена в состояние тревоги по поводу того, что происходит на улицах Москвы. С другой стороны, протестующие и сочувствующие им люди писали в блогах и рассказывали друг другу, что за ними постоянно следят с помощью каких-то специальных устройств. А в это же время в городе Гадюкино ничего подобного не происходит, там тишь и гладь, и все обсуждают рассаду.

А.К.: Обсуждают, как в этом году хорошо уродились яблоки, например.

А.А.: И другая ситуация: происходит какая-то национальная катастрофа, например, пожар в Кемерове. Ужас, паника, задержка с объявлением национального траура. Сначала массово появляются аудиосообщения, что погибших на самом деле больше, чем было объявлено, что на самом деле власть все скрывает. При этом там действительно было сообщение пранкера о том, что погибших было больше, но подобных сообщений было одномоментно много.

А.К.: В это же время по квартирам кемеровчан якобы ходят люди в штатском и требуют стереть с телефонов записи, которые люди делали во время пожара. Распространяется версия о том, что власть пытается сознательно замести следы и ввести весь народ в заблуждение.

Что это за явление? Потеря контроля над ситуацией требует его возврата, и создание внешнего врага — это способ его вернуть.

В.П.: В данном случае враг — государство?

А.А.: Да. Оно, во-первых, скрывает информацию. А на следующем этапе формируется новая порция слухов, городских легенд и фейков, и утверждается, что власть уже не просто скрывает реальные масштабы пожара, а совершает предумышленное убийство.

А.К.: Появляется история, что охранники или люди в милицейской форме блокировали выходы из горящего ТЦ, поэтому и случилась эта ужасная трагедия.

А.А.: А дальше начинается третий этап. За всплеском слухов тянется такой «хвост», когда в видеоблогах и аудиосообщениях люди рассказывают, что на самом деле это вообще было жертвоприношение, сделанное Путиным, это ритуальное убийство, высказываются версии, почему других якобы погибших детей не нашли — и так далее. Это уже чистая конспирология, она еще около месяца, затухая, распространяется в Сети, но надо понимать, что эти каналы коммуникации используют не десять человек, а десятки тысяч.

В.П.: Если мы говорим о неоднородности общества, не получается ли так, что сейчас эффект от распространения таких легенд гораздо ниже, и его сложнее добиться, поскольку на одного поверившего есть десять неверующих, которые скажут — «да ерунда это все!»?

А.А.: Чтобы городская легенда стала проводником угрозы, должно быть ощущение опасности, единой для всех. В нашем обществе таких болевых точек две: интернет и дети. Ну и террористы еще. Поэтому большой популярностью пользуются городские легенды о банде террористов из ИГИЛ (организации, запрещенной на территории РФ) или о банде педофилов.

А.К.: Клич «Наших детей убивают!» хорошо объединяет.

В.П.: Какие городские легенды могут вызывать большую панику: те, которые идут снизу, или те, которые навязаны сверху и творчески переработаны государством?

А.А.: Лучше всего работает полиагентная моральная паника — это когда источников распространения сюжета много. Паника, спущенная только сверху, долго не живет. Паника, распространяемая снизу, довольно быстро подавляется, как правило, институтами власти типа МВД. Если легенда одновременно распространяется и снизу, и сверху, тогда это будет сверхудачно в плане нагнетания всеобщей паники.

А.К.: «Дело врачей» — опять-таки классический пример удачной паники, когда что-то там назревало снизу и ходили какие-то слухи про то, что евреи забирают у нас все и хотят нам навредить. Такие настроения были поддержаны государством, и случился чудовищный взрыв.

А.А.: Если бы товарищ Сталин не умер, дело однозначно дошло бы до еврейских погромов. Счет шел на часы.

В.П.: Все ли городские легенды потенциально ведут к панике?

А.А.: Ну есть милая легенда о том, как старушка решила высушить кота в микроволновке…

В.П.: Очень мило.

А.А.: Кота жалко, но история к панике не приводит. Есть теория о том, что мы лучше запоминаем и передаем те тексты, которые нас пугают.

А.К.: Или вызывают наибольшее отвращение.

А.А.: Да, негативные эмоции мы лучше запоминаем и лучше передаем. Это теория эмоционального отбора: нам важно передавать другим сообщения об опасности, и поэтому мы рассказываем именно страшные истории.

А.К.: Еще мне кажется, что у легенды гораздо меньше шансов вызвать панику, если она не указывает четко на какую-то группу, от которой исходит угроза.

В.П.: Те же самые евреи.

А.К.: Есть известная американская легенда, что на Хеллоуин злодеи раздают детям конфеты с лезвиями и с ядом внутри. Такая легенда имеет большие шансы вызвать панику, и она ее вызывала несколько раз в США. Отчасти потому, что она говорит: «Среди нас невидимо существует некая группа, которая организованно стремится нам навредить».

Все на борьбу с захватчиками!

В.П.: Существует особый тип городской легенды — это агитлегенда. Давайте разберем это понятие на примере истории про «распятого мальчика». Почему значительная часть людей поверила в такую невероятную жестокость? Именно потому, что это было очень жестоко?

А.К.: Во-первых, звучало жестоко. Во-вторых, сюжет о распятии, надругательстве, жестокости по отношению к некоторому невинному существу, а именно — младенцу мужского пола, он вообще очень устойчивый в европейском фольклоре.

Евреи в легенде о кровавом навете, как правило, берут христианского младенца, истыкивают его ножами или помещают в бочку с гвоздями, чтобы он весь истек кровью. Во-вторых, аудитория Первого канала к тому моменту, когда прозвучала история о «распятом мальчике», уже была убеждена, что украинцы — враги и злодеи, и от них всего, что угодно, можно ожидать. Образ врага уже был сформирован, люди уже понимали, что украинцы — это просто какие-то изверги. И история с «распятым мальчиком» просто красочно подтвердила эту мысль.

В.П.: А какова может быть степень гротеска? До какого момента люди могут по-настоящему в это верить?

А.А.: Все зависит от того, как мы сами создаем себе врага. Логика следующая: мы же не просто знаем, что эти люди — звери, мы должны убедить в этом окружающих. Чтобы сделать это наиболее эффективно, у нас есть специальные когнитивные механизмы в голове, которые нам говорят: создай страшное впечатление, сделай такой образ, который вызовет максимальное отвращение. А образ врага, который вызывает максимальное отвращение, строится на нарушении основных человеческих табу: это каннибализм, убийство детей и надругательство над религиозными символами.

Сюжет про «распятого мальчика» чудесно все совмещает: тут и мучения ребенка, и издевательство над распятием, и издевательство над матерью, которая, напомним, тоже была в этом сюжете.

В.П.: Первый канал, который распространял этот фейк, сам в это верил? Работники канала тоже были захвачены паникой или это скорее циничное действие, которое вышло из-под контроля?

А.К.: Мы не знаем, что у того или иного человека в голове, но мы знаем, что человек теоретически может распространять самые дикие, с нашей точки зрения, истории, будучи совершенно в них уверен. Не потому что он такой циничный и стремится холодно и расчетливо обмануть детей, телезрителей или читателей газеты, а вот он правда в них верит.

К примеру, истории про отравленные жвачки и конфеты, которые якобы раздают иностранцы, ходили в большом количестве перед Олимпиадой-80. Мы очень много их фиксировали в интервью для нашей книги и убедились в том, что учителя, которые рассказывали эти истории детям, иногда совершенно искренне верили в них. Хотя они, в общем, были образованные, интеллигентные люди.

А.А.: Легенда оказывается быстрым способом воздействия на эмоциональное состояние: напугать и получить результат. Долго и сложно рассказывать, почему не надо встречаться с иностранцами.

А.К.: Да. Советским школьникам не только рассказывали про опасные жвачки. Им еще читали лекции о международном положении и говорили о том, что нужно блюсти честь и достоинство советского человека и не брать и тем более не выпрашивать у иностранцев подарки — ведь эти империалисты только и думают, как бы выставить нашу страну отсталой и бедной. Но такие «проповеди» редко оказывались действенными, а чаще всего были совершенно бесполезными. Городская легенда об отравленной жвачке была гораздо более эффективна в том, чтобы отбить у школьников желание принимать иностранные подарки.

В.П.: Промежуточное резюме: городская легенда вполне может быть идеологическим оружием в руках власти?

А.А.: Да, довольно часто она осознанно используется именно в таком качестве. Мы нашли документ 1964 года, подписанный полковником КГБ Крикуном по Одесской области, который боролся с мацой. КГБ не нравилось, что в Одесскую область приходят посылки, и в половине из них маца.

Таким образом советские евреи демонстрировали двойную идентичность, что очень не нравилось советской власти — получают из-за границы какие-то книги, да еще и мацу!

И этот полковник Крикун пишет план действий. Во-первых, надо опубликовать в газетах рекомендации раввинов не принимать посылки из-за рубежа. Во-вторых, уважаемые евреи тоже должны опубликовать личные отказы принимать посылки. А в-третьих, доверенные люди, внедренные в еврейские круги, должны распространить историю, что маца «заражена». В приказе специально стоят кавычки, то есть Крикун намеренно рекомендовал такую форму слуха для распространения. Это цинично, но иначе советские граждане, по логике КГБ, не поймут.

В.П.: Насколько контролируемо это оружие в руках власти? Вот она запустила эту легенду в оборот, создала панику, а как ее свернуть обратно?

А.А.: Паника не ковер, ее можно развернуть, но обратно она очень плохо сворачивается. Это реальная проблема. В 37-м году на волне массового поиска врагов власть призывает людей искать скрытые вражеские знаки. Появляются инструкции, как искать скрытые знаки типа свастики или изображения Троцкого.

А.К.: Как через лупу и на свет просматривать газетные листы, как рассматривать под определенным ракурсом разные невинные с виду предметы.

А.А.: Все ищут профиль Троцкого, свастику, какие-то тайные контрреволюционные лозунги. Было общее ощущение, что замаскированные и невидимые враги, прикрывающиеся личной лояльного советского человека, оставляют эти знаки. Но очень быстро эта паника вышла из-под контроля, потому что внезапно пионеры обнаружили тайные знаки на зажиме для галстука: изображенный на нем костер стал пониматься как буквы «Т», «З», «Ш», то есть подпись врага — «троцкистско-зиновьевская шайка». Казалось бы, это смешно, но пионеры ведь начали снимать зажимы и их уничтожать.

А это уже покушение на сакральный советский знак, на советскую действительность. А контролировать этот процесс невозможно.

В.П.: Я правильно понимаю, что нельзя не только контролировать, но даже направлять эту панику в какое-то определенное русло? Ты выпускаешь джинна из бутылки, а дальше он живет своей жизнью?

А.А.: Да — и этот «джинн» довольно хаотичен в своих движениях.

Потерялся мальчик

В.П.: Какие-то из старых городских легенд дожили благополучно до сегодняшнего дня?

А.А.: В ассортименте. Очень впечатлительными являются всякие родительские группы в WhatsApp, через них проходит гигантское количество слухов и городских легенд. Я обожаю этот источник информации.

В частности, там регулярно распространяется история про израильский или американский парацетамол с картинкой: вот он разломан, а внутри проволока или какие-то вкрапления.

Эта история всплывает еще в 53-м году как история про «врачей-убийц», которые нашим детям дают парацетамол с иголкой, а до этого аж в Первую мировую войну ровно с тем же посылом: враг, то есть немцы, раздает лекарства, а внутри яд.

А.К.: История о продукте, который на самом деле отравлен, это очень живучий сюжет.

А.А.: В конце 1990-х в России появилась история о том, что наших детей воруют на органы. Раньше она спорадически появлялась, а сейчас стала регулярной с одним и тем же сюжетом: в каком-то городе очередной паблик пишет, что вот, мол, нашли в кустах тело мальчика с вырезанной почкой, а в руках у него 50 тысяч рублей.

А.К.: В магазине «ИКЕА» потерялся мальчик.

В.П.: Магазин «ИКЕА» будет очень «рад» таким ассоциациям.

А.А.: Я на месте корпорации «ИКЕА» учредила бы стипендию для фольклористов, чтобы они исследовали этот сюжет, потому что он устойчиво привязан к этому магазину в разных странах.

В.П.: Почему? «ИКЕА» — это какой-то символ?

А.К.: Есть теория, что местом действия легенд про детей с вырезанной почкой не случайно становятся большие торговые моллы, места типа «ИКЕА». Это очень особый тип пространства, это пространства, которые никому не принадлежат.

В.П.: То есть там много места, легко потеряться, и никто ни за кого не несет ответственность? Там легко сгинуть.

А.К.: Да, это такие транзитные места, где сталкивается очень большое количество незнакомых друг другу людей.

А.А.: С 70-х годов в нашу повседневную жизнь входят корпорации, которые изготавливают еду, одежду, отвечают за наш досуг. Человек начинает проводить очень много времени в торговых центрах. При этом он не знает, как шьется его одежда, как готовятся куриные ножки в KFC; не знает, как делаются гамбургеры и в каких условиях производят кока-колу.

В.П.: Иначе говоря, все идет от страха потерять контроль над процессом?

А.А.: Контроль уже потерян, он делегирован непонятно кому, и появляются страшные истории о крысе в гамбургере, а дальше все приходит к тому, что в «ИКЕА» детей воруют. Мы боимся корпораций, которым делегировали свои семейные функции производителя еды и воспитателя детей.

Если завтра война

В.П.: Есть еще одно явление, связанное с советскими городскими легендами: это истории о будущей войне, а особенно — о ядерной войне. Нет ли у вас ощущения, что сейчас такие легенды пытаются вернуть к жизни нынешней изоляционистской риторикой? Когда тебе страшно, ты не думаешь о том, какой в стране плохой режим.

А.К.: Риторика, которая напоминает времена холодной войны, действительно есть. Но нет такой массированной военной и антивоенной пропаганды, детям в школе не показывают диафильмы с картинками ядерного апокалипсиса и не говорят, что нужно приготовить специальный раствор из натертого хозяйственного мыла, пропитать им свою одежду и бежать в бомбоубежище. Или что у американского президента есть чемоданчик с красной кнопкой, вот он на нее нажмет, и мир расколется пополам, как это говорили детям последнего советского поколения.

В.П.: То есть милитаристская риторика работает вхолостую?

А.А.: У нее есть интересный боковой эффект. Проводя интервью с учителями и родителями, мы замечаем в их словах мотив, которого не было еще лет пять назад: новые «противники» (а это Европа, которую мы спасли, а теперь она «вот так с нами поступает») угрожают отнять у детей нашу историю. Наши дети читают западные книжки, дети смотрят западные фильмы, а враги специально переписывают историю наших побед.

Переодевание детей в военную форму во время «Бессмертного полка» или во время игры в «Зарницу» — это форма борьбы за сохранение истории насильственным методом.

В.П.: Это проходит со временем?

А.А.: История с Украиной стала чудовищным триггером. Люди в России почувствовали, что одиноки, что другие страны к нам плохо относятся, что они потеряли братский народ — и это все требует моральной компенсации. В результате появляются новые «Зарницы» и милитаристские «Бессмертные полки». Возможно, через несколько лет все пройдет, но предсказать, как поведет себя общественное мнение, как и городская легенда на его основе, практически невозможно.