П.-Ж. Сталь

История Зайца, его частной, общественной и политической жизни в городе и деревне, записанная с его слов дружественной Сорокой

Несколько слов, адресованных госпожой Сорокой господам Павиану и Попугаю, главным редакторам

Господа! Ассамблея, заседание которой привело к появлению настоящей публикации, постановила лишить нас права говорить, но оставила за нами по крайней мере право писать.

Итак, с вашего позволения, почтенные главные редакторы, я взялась за перо.

Перо, благодарение Господу, есть орудие учтивое, оно уравнивает силы сторон, и я надеюсь в один прекрасный день доказать, что в руках умной Сороки орудие это имеет не меньше силы, чем в когтях Льва или в лапах Лиса.

Нынче речь не обо мне и не о госпожах Гусынях, Курицах и Клушах, которым оратор равно остроумный и глубокий, разом и жалобщик, и судья, столь целомудренно посоветовал ограничить жизнь домашним кругом[1]; нет, я намерена рассказать вам историю Зайца, которого его злосчастья прославили среди Зверей и Людей, в городе и деревне.

Поверьте, господа, что если я решаюсь, говоря о делах, которые не касаются меня лично, нарушить молчание, которое я, как известно, всегда соблюдала неукоснительно, то лишь потому, что, поступив иначе, изменила бы священному долгу дружбы.

Глава первая, в которой Сорока пытается приступить к сути дела

Предварительные философические размышления Зайца, героя этой истории. — Последняя охота Карла Х. — Наш герой попадает в плен. — Заячья теория храбрости

Недавним вечером, сидя на груде камней, я обдумывала последние строки поэмы в двенадцати песнях, посвященной защите попираемых прав нашего пола[2], как вдруг ко мне подскочил молодой Зайчонок, правнук героя моей истории.

— Госпожа Сорока, — крикнул он, не успев даже перевести дух, — там на опушке дедушка, он мне сказал: «Беги скорей за нашей приятельницей Сорокой…» — вот я и прибежал.

— Ты славный Зайчонок, — отвечала я, дружески похлопав его по щеке, — хорошо, что ты так спешишь исполнять поручения деда. Но если ты будешь бегать так быстро, то можешь заболеть.

— Нет, — отвечал он мне очень грустно, — я-то не заболел, а вот дедушка болеет. Его искусала Борзая лесничего… Мы за него волнуемся!

Медлить было нельзя; в мгновение ока я оказалась подле моего несчастного друга, который встретил меня с той сердечностью, какая приличествует добропорядочным Животным.

Правая лапа его висела на перевязи, кое-как устроенной из листьев тростника; на лбу покоился компресс из листьев душицы — дар сострадательной Лани; один глаз был скрыт под окровавленной повязкой.

Я тотчас догадалась, что здесь приложил свою гибельную руку Человек.

«Дражайшая Сорока, — сказал мне старец, чья физиономия хотя и была исполнена непривычной печали и серьезности, однако же не утратила исконного простодушия, — мы приходим в этот мир не для радости.

— Увы! — отвечала я, — с этим не поспоришь.

— Я знаю, — продолжал он, — что мы обязаны всегда всего бояться и что честному Зайцу редко удается умереть спокойно в собственной норе; но, как видите, я еще меньше других могу рассчитывать на так называемую прекрасную смерть; дела мои плохи; я, должно быть, окривел и наверняка стал калекой; меня сможет прикончить самый ничтожный Спаниель. Даже те из наших, что всегда верят в лучшее и упорно твердят, что охотничий сезон рано или поздно закрывается, не могут не признать, что через две недели он откроется; полагаю, что мне пора привести дела в порядок и завещать потомству историю моей жизни, дабы потомство, если, конечно, оно на это способно, извлекло из нее урок. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Если Господь позволил мне воротиться в родные края после того, как я столько лет жил и страдал среди Людей, значит, ему угодно, чтобы мои злосчастья послужили уроком грядущим Зайцам. О многих вещах никто не говорит из осторожности или из приличий; но перед лицом смерти лгать бесполезно и можно высказать все без утайки. Вдобавок признаюсь в собственной слабости: приятно, должно быть, остаться в памяти потомков и знать, что не умрешь весь; как по-вашему?

Мне стоило очень большого труда убедить его в том, что я с ним вполне согласна, ибо, живя среди Людей, он совершенно оглох, но упорно отрицал свою глухоту. Сколько раз проклинала я недуг, отнимавший у него счастливую возможность слушать других! Я крикнула ему в самое ухо, что сохраниться в своих произведениях — это прекрасно и что перед неизбежным концом утешительно думать о славе, могущей прийти на смену жизни; во всяком случае, ничего дурного в этом нет.

Тогда он сказал мне, что находится в большом затруднении; что не может писать, поскольку, на беду, сломана у него как раз правая лапа; что он пробовал диктовать своим детям, но бедняги умеют только играть да жевать; что он собрался было воспитать из старшего сына рапсода, который выучит всю историю отцовской жизни наизусть и сообщит ее грядущим векам, но этот повеса бегает так быстро, что у него все тотчас выветривается из головы. «Я вижу, — продолжал Заяц, — что устная традиция не способна запечатлеть факты со всей достоверностью; я не желаю становиться мифом, наподобие великого Вишну, Сен-Симона, Фурье и проч.[3]; вы, добрая Сорока, особа грамотная, благоволите же послужить мне секретарем, история моя от этого только выиграет.

Я уступила его настояниям и приготовилась слушать. Речи стариков многословны, но в них всегда содержится что-то поучительное.

Желая сообщить торжественность этому деянию, важнейшему и, быть может, последнему в его жизни, мой старый друг в течение пяти минут собирался с мыслями и, вспомнив, что некогда был Зайцем ученым, счел уместным начать с цитаты. (Это пристрастие к цитатам он унаследовал от одного старого актера, с которым свел знакомство в Париже.) Итак, заимствовав начало своего рассказа у трагического писателя, за которым Люди наконец согласились признать некоторые достоинства, он произнес следующие слова:

Приблизьтесь, сыновья! Настал тот час желанный,
Когда я вам могу свои поведать планы[4].

Эти два стиха Расина, которые некий Митридат обратил к своим сыновьям по совершенно другому поводу[5], вкупе с превосходной декламацией рассказчика, произвели действие самое разительное.

Старший из Зайчат бросил все дела и почтительно уселся на колени деда; младший, страстный любитель сказок, застыл, навострив уши; а самый юный уселся на землю и принялся посасывать стебелек клевера.

Старец, удовлетворенный вниманием публики и видя, что я готова записывать, продолжал так:

Мой секрет, дети мои, — это моя история. Пусть она послужит вам уроком; ведь мудрость приходит к нам лишь с годами, но мы можем пойти ей навстречу.

Мне исполнилось десять лет. На моей заячьей памяти не было случая, чтобы Зверь дожил до таких преклонных годов[6]. Я появился на свет во Франции, от французских родителей, 1 мая 1830 года здесь неподалеку, за вон тем громадным дубом, красою нашего прекрасного леса Рамбуйе, на подстилке из мха, которую добрая моя матушка покрыла своим мягчайшим пухом.

Я еще помню те прекрасные ночи моего детства, когда я радовался своему появлению на свет, когда жизнь казалась мне такой легкой, свет луны таким чистым, трава такой вкусной, чабрец таким душистым.

Есть дни ненастные — но красен божий свет![7]

В ту пору я был резов, ветрен и ленив, как вы теперь; я наслаждался вашей младостью, вашей беззаботностью и собственными четырьмя лапами; я ничего не знал о жизни, я был счастлив, да, счастлив! ибо Заяц, знающий, из чего состоит существование Зайца, умирает ежеминутно, трепещет постоянно. Опыт, увы, есть не что иное, как память о несчастье.

Впрочем, очень скоро я выяснил, что не все к лучшему в этом печальном мире[8], что день на день не приходится.

Однажды утром, всласть набегавшись по здешним лугам и полям, я послушно возвратился к матушке и, как подобает дитяти моего возраста, улегся спать у нее под бочком, но очень скоро меня разбудили два раската грома и ужасные крики… Матушка лежала в двух шагах от меня; ее застрелили, ее убили!.. — «Беги! — крикнула она. — Беги!» — и испустила дух. Последняя ее мысль была обо мне.

Мне достало одной секунды, чтобы уразуметь, что такое ружье, что такое несчастье, что такое Человек. О, дети мои, не будь на земле Людей, земля была бы раем для Зайцев: она так хороша и так плодоносна! Нам было бы довольно знать, где самый чистый источник, где самая укромная нора, где самые вкусные травы. Разве нашлось бы на свете существо счастливее Зайца, спрашиваю я вас, если бы за грехи наши Господь не выдумал Человека? но увы, у всякой медали есть обратная сторона, подле добра всегда гнездится зло, рядом с Животным непременно обретается Человек.

— Поверите ли, дражайшая Сорока, — воскликнул он, — что мне случалось прочесть в книгах — впрочем, сочиненных не Животными, — что Бог создал Человека по своему образу и подобию? Какое богохульство!

— Скажи, дедушка, — спросил меньшой из Зайчат, — однажды там в поле два Зайчонка играли со своей сестрицей, а большая злая Птица встала у них поперек дороги; это был Человек?

— Не болтай глупостей, — отвечал ему один из братьев, — раз это была Птица, то уж точно не Человек. И вообще замолчи: чтобы дедушка тебя услышал, надо кричать очень громко, а от этого шума нам всем станет страшно.

— Тише! — вскричал старец, заметив, что никто его не слушает. — На чем, бишь, я остановился? — спросил он у меня.

— Ваша матушка испустила дух, но успела крикнуть вам: «Беги!»

— Бедная матушка! Она не ошиблась: ее смерть была только началом. Матушка пала жертвой большой королевской охоты. С утра до ночи продолжалась ужасная резня: земля была усеяна трупами, повсюду текли реки крови, молодые побеги падали, сраженные свинцом, гибли даже цветы: Люди не жалели их и попирали ногами. Пять сотен наших собратьев расстались с жизнью в тот ужасный день! Можно ли понять извергов, которые находят удовольствие в том, чтобы заливать кровью поля, и называют охоту, иначе говоря — убийство, милой забавой!

Впрочем, матушка была отомщена на славу. Та королевская охота, говорят, оказалась последней. Человек, который ее устроил, однажды еще раз проехал через Рамбуйе, но уже не для охоты[9].

Я последовал советам матушки: она велела мне бежать, и я побежал, причем для Зайца восемнадцати дней от роду бежал я очень резво; да, клянусь честью, очень резво. И если вам, дети мои, доведется попасть в такую передрягу, ничего не бойтесь, бегите что есть сил. В этом нет ничего постыдного, так поступали самые великие полководцы, и называется это не струсить, а отступить перед превосходящими силами противника.

Я не могу без возмущения слышать, как Зайцев называют трусами. Можно подумать, что сделать ноги в минуту опасности — это пара пустяков. Все эти краснобаи, которые, вооруженные до зубов, охотятся на беззащитных Животных, сильны только благодаря нашей слабости. Они велики лишь потому, что мы малы. Нашелся один честный писатель, Шиллер, который так и сказал: не будь на свете Зайцев, не было бы и героев[10].

Итак, я бросился бежать и бежал очень долго; я совсем запыхался и наконец у меня началось такое колотье в боку, что я упал замертво. Не знаю, сколько времени я провалялся без чувств, но когда очнулся, то с ужасом обнаружил себя не среди зеленых лесов, не под ясным небом, не на любимой траве, а в узкой темнице, в закрытой корзинке.

Удача мне изменила! Впрочем, я убедился, что еще не умер, и это меня обрадовало; ведь я слыхал, что смерть — худшее из зол, потому что самое последнее; впрочем, слыхал я также, что Люди пленных не берут, и, не зная, что со мною станется, предался печали. Меня довольно сильно трясло, и ощущения я при этом испытывал не самые приятные, но куда хуже стало, когда от одного толчка, более резкого, чем прочие, крышка моей темницы приоткрылась и я смог разглядеть, что Человек, на руке у которого висела корзинка, не шевелится, а между тем очень быстро движется вперед. Вы еще не знаете жизни и с трудом сможете мне поверить, а между тем я говорю чистую правду: мой похититель ехал на Лошади! Человек был сверху, а Лошадь снизу. Звериному разуму этого не понять. Что я, бедный Заяц, стал повиноваться Человеку, в этом ничего удивительного нет. Но чтобы Лошадь, создание огромное и сильное, наделенное крепкими копытами, согласилось, наподобие Собаки, служить Человеку и малодушно подставлять ему спину, — вот что могло бы заставить нас усомниться в великом предназначении Животного, когда бы не надежда на жизнь за гробом, а главное, когда бы не уверенность в том, что наши сомнения ровным счетом ничего не изменят. Похититель мой был королевским лакеем, он служил тому королю Франции, которого беспристрастный историк обязан заклеймить позорным званием величайшего охотника современности. При этом энергическом восклицании старца я не могла не подумать, что, как ни сурово его проклятие, несправедливым его не назовешь; факты доказывают неопровержимо, что Карлу Х не удалось завоевать любовь Зайцев[11].