Выворачиваясь наизнанку (Андрей Мартынов, НГ Ex Libris)
Маргинал Хемингуэй, призрак на Елисейских полях и пациенты Фрейда
Гуляя по Парижу, можно встретить литературных призраков и двойников. Жан Беро. Прогулка по Елисейским полям. 1890. Музей Карнавале, Париж
Автора данной книги уже ругали за предыдущие работы, ставя в вину (и не без оснований) британскому исследователю Марии Рубинс неряшливость при цитировании, слабое знание материала и неудовлетворительную источниковедческую базу, что неоднократно приводило к фактическим ошибкам. Например, известный историк литературы Альфред Бем превратился в Александра.
Значит, и ее новую монографию не стоит читать? Ведь в значительной степени все эти замечания можно отнести и к рецензируемой книге. В ней, в частности, знаменитый общественный деятель Тихон Полнер стал Польнером. Хотя положительная динамика тоже есть. Наметился определенный прогресс в отношении архивных источников (впрочем, возможно, потому что в новом труде они практически отсутствуют).
Тем не менее эта работа нужна и полезна — про нее можно сказать, процитировав вождя мирового пролетариата, «очень своевременная книга».
Рубинс справедливо обращает внимание на «чрезвычайную узость привычных академических критериев» при анализе эмигрантского наследия, противопоставляя им интертекстуальный подход, выявляя кросс-культурные связи между европейской цивилизацией и русским зарубежьем. Да, у исследователя присутствует и анализ процессов, происходящих внутри культуры (влияние философии Василия Розанова на литературу эмиграции, размышления философа Георгия Федотова по поводу эмигрантской поэзии). Но более интересны неочевидные на первый взгляд влияния, выявленные в ходе взаимодействия разных культур: Ирина Одоевцева и Жан Кокто, Екатерина Бакунина и Дэвид Лоуренс, Гайто Газданов и Герман Гессе… В последнем случае сравниваются их романы «Призрак Александра Вольфа» и «Степной волк». По мнению ученого, книги объединяет элемент двойничества заглавных персонажей, который проявляется в оппозиции между духовным и животным началами. Женские образы у Гессе и Газданова также служат проекциями (двойниками) и отчасти проводниками главных героев.
При этом в случае Газданова анализ не ограничивается только связями между ним и нобелевским лауреатом. Его творчество рассматривается в контексте «эпохи джаза» или ар-деко, как называют период 1920—1930-х. В частности, тот же «Призрак Александра Вольфа» соотносится с фильмом Марселя Л,Эрбье «Бесчеловечная», которых объединяет не только общая эстетика, но и цветовая символика, эмансипированность женских персонажей. Сложно не согласиться с Рубинс: «Действительно, на фоне хрестоматийных героинь с неброской, а иногда и подчеркнуто непривлекательной внешностью (от Татьяны Лариной и Марьи Болконской до Сони Мармеладовой) эротическая доминанта в облике героини Газданова обращает на себя особое внимание».
Также общим для русского зарубежья и европейской культуры стал феномен человеческого документа, первоначально возникшего именно во Франции (Эмиль Золя, Эдмон Гонкур). Борис Поплавский, Сергей Шаршун, Пьер Дриё ла Рошель, Франсуа Селин, Эрнест Хемингуэй в той или иной степени проповедовали характерную для него маргинальность, уход или отрицание культуры, натуралистичность.
Правда, не всем эмигрантам нравился человеческий документ. Философ и историк культуры Владимир Вейдле видел в нем pater le bourgeois («эпатировать буржуа») и не без раздражения писал, что литераторы сочиняют их «движимые отвращением», а сами тексты, созданные «вместо романа или драмы», напоминают «признания вроде тех, какие требуются от пациентов Фрейда». Писатель «в худшем случае излагает нормальную или клиническую биографию своих знакомых; в лучшем (все-таки лучшем) рассказывает о себе, выворачиваясь наизнанку по возможности полнее, чем кому-либо удалось вывернуться до него». А поэт Георгий Иванов выразился короче: «Человеческий документ подложен».
После прочтения книги Рубинс жизнь и творчество эмигрантов перестает видеться как нечто отвлеченное, а воспринимается в общеевропейском контексте. «Парижский текст» рассматривается не только в виде «русского Парижа» или процессов ассимиляции во французскую жизнь (Ирен Немировски). Миф Монпарнаса, пришедший на смену мифа Монмартра, предстает не только «русским Монпарнасом», но одновременно соотносится с «американским» («Фиеста» Хемингуэя) и другими его прочтениями, образуя феномен «всемирного Монпарнаса».
Может быть, потому что ставшая легендарной «склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению», о которой писал Достоевский, относится не только к отечественной, но и французской культуре?