Публицистика Сталина не славилась ярким слогом, однако современники политика вспоминают, что его речи производили на них чарующее, гипнотическое впечатление. В монографии «Писатель Сталин» филолог Михаил Вайскопф исследует литературный язык диктатора, специфику его риторики и религиозно-мифологические стереотипы, владевшие сознанием вождя. Публикуем главу из книги, посвященную механизмам сталинской метафорики и тому, как в его языке отражались противоречия политической борьбы.

В 1930 году <...> Сталин на XVI съезде по тактическим соображениям решил на время продемонстрировать смягчение травли‌. В том самом «Заключительном слове по политическому отчету», где он сравнил оппозиционеров с чеховским «Человеком в футляре», докладчик переключился на инфантильные сопоставления:

«Особенно смешные формы принимают у них эти черты человека в футляре при появлении трудностей, при появлении малейшей тучки на горизонте. Появились у нас где-нибудь трудности, загвоздки — они уже в тревоге: как бы чего не вышло. Зашуршал где-нибудь таракан, не успев еще как следует вылезти из норы, — а они уже шарахаются назад, приходят в ужас и начинают вопить о катастрофе, о гибели Советской власти.

Мы успокаиваем их и стараемся убедить, что тут нет еще ничего опасного, что это всего-навсего таракан, которого не следует бояться. Куда там! Они продолжают вопить свое: «Как так таракан? Это не таракан, а тысяча разъяренных зверей! Это не таракан, а пропасть, гибель Советской власти» <…> Правда, через год, когда всякому дураку становится ясно, что тараканья опасность не стоит и выеденного яйца, правые уклонисты начинают приходить в себя и, расхрабрившись, не прочь пуститься даже в хвастовство, заявляя, что они не боятся никаких тараканов, что таракан этот к тому же такой тщедушный и дохлый. Но это через год. А пока — извольте-ка маяться с этими канительщиками…».

Сталин, конечно, пересказывает здесь «Тараканище» (на этот плагиат указал сам Чуковский в своей дневниковой записи от 9 марта 1956 года). На себя он принимает роль отважного Воробья, склевавшего Таракана. Веселый абсурдизм Чуковского, рассчитанный именно на детское восприятие, преподносится здесь как громоздкая метафора весьма взрослой аудитории. В сущности, нелепое и вроде бы высмеиваемое оратором превращение «тщедушного и дохлого таракана» в «тысячу разъяренных зверей» вполне адекватно характеризует как собственные пристрастия Сталина в области политической гиперболики, так и его реальный подход к запуганным жертвам, реализовавшийся потом на московских процессах, когда он устами Вышинского потребовал всех этих жалких «козявок и тараканов» уничтожить, «как бешеных собак».

Тот же эклектический принцип, следуя которому Сталин соединил Чехова с Чуковским, а «тараканью опасность» с «выеденным яйцом», распространяется на все прочие стороны жизни — например, на судорожные телодвижения персонажей:

«Вместо того, чтобы сорвать маску с мошенников от оппозиции <…> они лезут в капкан, отпихиваясь от лозунга самокритики, пляшут под дудку оппозиции».
«Сделать круто поворот к отступлению с тем, чтобы механически отпали от оппозиции приставшие к ней грязные хвосты».
«Козыряли собственно тенью прошлого, козыряли, конечно, фальшиво».
«Есть на свете, оказывается, люди <…> которые находят позволительным в эту тяжелую минуту бросить камень в железнодорожников, не понимая или не желая понять, что этим они льют воду на мельницу людоедов».

Контрастным сочетаниям подвержены у него и природные силы, облюбованные революционной метафорикой:

«Волны социалистической революции неудержимо растут, осаждая твердыни империализма <…>Почва под ногами империализма загорается».
«Хочется одним словом охарактеризовать эту кипучую жизнь: горение».
«Страна, которая послужит очагом для <…> вливающихся в русло».

Для этой оглушительной словесной какофонии нет никаких вкусовых и смысловых ограничений, она свободна и демократична, как сталинская конституция. Здесь порванная нить может, как в сказке, обернуться сперва мостом и тут же — стеной:

«Ниточка эта не выдерживает, рвется нередко, и вместо соединяющего моста образуется иногда глухая стена».

Опять-таки подобная мешанина тропов была не только личным изобретением генсека, но и в какой-то мере товарищеским достоянием всей партийной риторики. Вот тот же Ленин, энергично сконтаминировавший басню с поговоркой: «Пусть моськи буржуазного общества, от Белоруссова до Мартова, визжат и лают по поводу каждой лишней щепки при рубке большого, старого леса. На то они и моськи, чтобы лаять на пролетарского слона» («Очередные задачи советской власти»). Но с таким же правом можно сослаться и на Бухарина: «Некоторые полудрузья-полувраги используют эти разоблачения для того, чтобы, нагромождая их, как вавилонскую башню, и тщательно вычеркивая каждое светлое пятно, топча ногами свежую зеленую поросль молодой новой жизни, дискредитировать все строительство, всю страну, замазав все черной „сумеречной“ краской», — или того лучше: «Вот этот тип собачьей старости, который идейно родственен дезертирству, но облекается в туманную вуаль „высокого и прекрасного“, нужно лечить, пока не поздно»‌.

После эдакой собачьей вуали не столь уж впечатляет и сталинская галерея метафорических монстров; просто их у него значительно больше, чем у Бухарина. Родственное и чужеродное, близкое и далекое для Сталина зачастую просто неразличимы:

«Меньшевики <…> носят их на руках: рыбак рыбака видит издалека».
«Это — перепевы старых меньшевистских песен из старой меньшевистской энциклопедии».
«Обратить в щепки карточный домик их мишурной „победы“».
«Огни революции неизбежно должны прорываться <…> сводя насмарку капиталистические заплаты».
«И откуда только берется у людей эта страсть сравнивать хибарочку с Монбланом?»

Вместе с тем тут правомерно говорить об определенной смысловой установке, явственно пробивающейся сквозь мутный стилевой хаос. Я имею в виду отчетливую сталинскую тенденцию к соединению в рамках одного образа фундаментальных бинарных оппозиций — таких, например, как верх и низ (подъем и спуск):

«Восходящая линия нарастающих провалов».
«Рост их падает прежде всего на районы, где у нас поднимается промышленность».

Аналогично синхронизируются у него противоположные — передняя и задняя — стороны пространственных объектов, судя, в частности, по такому образчику сталинского карате:

«За старые заслуги следует поклониться им в пояс, а за новые ошибки и бюрократизм можно было бы дать им по хребту».

Приветствуя в мае 1938 года в Кремле «работников высшей школы», он поднял тост за новатора Папанина, который, к восторгу аудитории, оказывается, «перевернул устоявшиеся взгляды и представления, вверх ногами поставил… (собравшиеся устраивают в честь тов. Папанина горячую овацию)… вверх ногами поставил старые нормы и дал науке новые перспективы. Простой человек — товарищ Папанин».

Сообразно этим новым перспективам, оратор назвал его «мужем науки» и соотнес с самим Лениным, успевшим, «вопреки косности», «сорвать цветы науки»‌ (очевидно, вместо цветов удовольствия).

С перспективой и ракурсом у Сталина вообще дело обстоит как-то неясно, судя хотя бы по такой сентенции: «Оборачиваясь лицом к деревне, мы не можем стать спиной к городу».

Чем же тогда встать к городу?

Вот еще один несколько запутанный случай контрастной синхронизации (ибо Сталин, ко всему прочему, склеивает здесь разные виды движения — гужевое и пешее):

«Выпадение части наших лидеров из тележки большевистской партии только избавит нашу партию от людей, путающихся в ногах и мешающих ей двигаться вперед».

Встречаются и саркастические варианты того же синтеза несовместимых пространственно-мобильных элементов:

«Вы знаете, что Каменев и Зиновьев шли на восстание из-под палки. Ленин их погонял палочкой, угрожая исключением из партии, и они вынуждены были волочиться на восстание».

Погоняет палкой тот, кто сзади, а «волочиться» можно лишь за тем, кто идет впереди. Но, вероятно, самый впечатляющий вид подобной эквилибристики — постоянное у Сталина сплетение статики и движения, поданное в диком антураже номенклатурного красноречия:

«Мертвая точка оцепенения начинает проходить».
«Это и есть фракция, когда одна группа членов партии поджидает центральные учреждения партии у переулочка <…> чтобы выскочить потом из-за угла, из засады и стукнуть партию по голове».

Учреждения здесь путешествуют, да еще вместе со всей партией.

«Рабочие и крестьяне всего мира хотят сохранить Республику Советов как стрелу, пущенную верной рукой товарища Ленина в стан врагов, как опору своих надежд, как верный маяк, указывающий им путь освобождения».

Выходит, стремление «сохранить» летящую стрелу превращает ее в незыблемую опору, а последняя преображается в «маяк». Аналогичная метаморфоза постигает поэтический утес, древний символ церкви: «Наша партия стояла как утес, отражая бесчисленные удары врагов и ведя рабочий класс вперед, к победе». Ср. также: «Перед нами стоят две силы. С одной стороны — наша партия <…> С другой стороны — оппозиция, ковыляющая за нашей партией»‌.

Было бы наивно объяснять неуклюжие оксюморонные композиции такого рода одним лишь косноязычием Сталина.На деле они примыкали к еще более обширной серии контрастных комбинаций, представлявших собой как бы спонтанное, непосредственно языковое выражение владевшего им духа всеиспепеляющей и коварной «борьбы»‌, топливом для которой служили всевозможные дихотомии, а идеологической мотивировкой — гегелевско-марксистская «диалектика»‌. Аляповатые сгустки семиотических антиномий словно аккумулировали в себе принцип «единства и борьбы противоположностей» (хотя в таком сопряжении далековатых идей или просто несовместимых семантических элементов можно заподозрить и дополнительный генезис — школьное воздействие старого церковного барокко). По тому же способу он будет отождествлять левую оппозицию с правой, а социал-демократию — с фашизмом. Иначе говоря, в этой стилистической беспринципности таится жесткая политическая направленность... Тогда мы увидим, что аморфность и приблизительность обернутся выверенной, хитроумно дозированной точностью, продуманностью и подвижностью этого, казалось бы, косного и заскорузлого слога.