Сто с лишним лет назад Борис Михайлович Эйхенбаум задал вопрос — и сам на него ответил: «Как сделана „Шинель“ Гоголя».

Много позже, и уже за пределами русской филологии, незабвенный Ури (Николай Караченцов) в «Приключениях Электроника» всё спрашивал: «Но где у него кнопка?»

Посвященная Мандельштаму книга П. Успенского и В. Файнберг отвечает на оба эти вопроса: и про «как сделано» и про кнопку (то есть, на что нажимать, чтоб оно работало).

Сначала — правильный ответ (два в одном): основа поэтического языка Мандельштама — широчайшее, по всем осям, тотальное использование идиом и коллокаций. Классификация (сложная) прилагается, поскольку эти идиомы и коллокации поэт использовал с виртуозным и великолепным многообразием.

Пример (один из сотен): «Выпьем, дружок, за наше ячменное горе…» («Полночь в Москве…», 1931). «Ячменное горе» — это контаминация идиомы «горькое горе» и коллокации «ячменная водка» (виски).

Тут мгновенный вопрос со стороны: «И только-то?» Если считать обнаружение modus operandi великого поэта малостью, то да — «и только».

Картина, которую разворачивают Успенский и Файнберг, может сокрушить даже завзятых скептиков. Явлена — показана и доказана — не только анатомия, но и, так сказать, физиология чуда мандельштамовского языка. «Темный» Мандельштам под аналитическими лучами предстает совершенно иным, чем мы привыкли, поэтом. Поэтом, говорящим на человеческом, русско-человеческом языке, общем ему и читателям, современным и последующим. Общность эта проистекает из того фразеологического запаса, который для носителей языка — почти врожденный.

Предложенные Успенским и Файнберг ответы на вопрос «как сделано?» почти неизбежно превратят любого читателя Мандельштама в участника коллективного quest’а: уж больно интересно и, главное, результативно.

Это что касается правильного ответа. Но, понятно, есть и неправильный. Ему авторы посвящают обширное введение к своей работе. Называется оно «Без подтекста: критика интертекстуального толкования Мандельштама». Написано зло и толково. И, надо полагать, обидятся многие. Успенский и Файнберг отобрали ту ложку, которая для бесчисленного множества филологов-русистов — единственная за научным обедом.

Интертекстуальный метод анализа текстов оказался (и уже давно) чем-то вроде хрущевской кукурузы. Оно вроде бы и впрямь — сплошные жиры, белки и углеводы, но одной кукурузой жив не будешь. А получилась-то в итоге — сплошная она. И уже целые дивизии кукурузоводов-интертекстуалистов засевают поля, с них кормятся — и жаждут расширения посевных площадей. Оживленно весьма. Но несколько уныло, что ли. По той по крайней мере причине, что из интертекстов рождаются только новые интертексты («…Но сложное понятней им»), а больше, кажется, ничего.

Успенский и Файнберг и решили противопоставить этим бесконечным зеркальным цитатным взаимоотражениям живую плоть мандельштамовских стихов. Получилось неожиданно и хорошо. Или, быть может, так: хорошо, потому что неожиданно. (Хотя и не совсем уж неожиданно: у авторов убедительные предшественники — Жирмунский и Борис Успенский.)

При этом трудно избежать одного вопроса — из тех, что называют неловкими. Убедительно расколошматив гипсового кумира интертекстуальности, авторы сотворили новую объясняющую модель. Модель действительно работающую и действительно объясняющую. Не «вообще всё», а поэзию Мандельштама — и именно ее, а не весь корпус текстов поэта, включая прозаические.

Но не будет ли этому новому уготована та же участь, что и почти всему оригинальному ныне? А именно: та широкая народная (народно-филологическая) тропа, по которой пойдут те же самые толпы, что когда-то и под интертекстуальным штандартом? И уж дальше — «по аналогии» да по алфавитному указателю русских поэтов и писателей. Оригинальная мысль ныне — штука опасная: тиражирование и бесчисленные применения никого не щадят.

Ури из советского телефильма всего лишь хотел найти кнопку, чтобы «вкл.» и «выкл.» — и больше ничего. Потому хорошо бы, если к открытиям Павла Успенского и Вероники Файнберг отнесутся с меньшим техническим задором и с бóльшим — к оригинальности их исследовательской мысли.

Михаил Ефимов