Стихотворения Закирова освобождают критика от искушения разговором об ориентализме (который иногда становится знаком того, что о самой книге критику нечего сказать). Это вовсе не значит, что они лишены ориентальной тематики – маячки восточности то и дело мелькают в разных текстах. Дело в том, что они не более (но и не менее) важны, чем любой другой фон, растянутый за этими текстами – Московский ли, Финский ли. О контексте, окружающем т.н. «Ферганскую школу» я умолчу, благо об этом написан не один текст, и даже предисловие Сергея Завьялова к книге «Дословно» во многом посвящено именно ему.

Стихотворения действительно можно описать как прогулку – не путешествие из точки A в точку B, а неспешное фланирование через пейзаж, становящийся и поводом, и способом разговора с самим собой. Поэзия Закирова устроена как тройственное движение. Движение пространственное, ритмичное шагание, неважно, физическое или мысленное; Движение взгляда, выхватывающего из окружающей панорамы оттенки света, в которых, как в зеркале, и отражается ходок; Движение мысли, разворачивающееся в такт шагам, по структуре (но не по интонации) иногда напоминающее лучшие вещи Бродского:

Растворение себя в окружающем мире, исключение себя, сведение роли поэта к аналитическому взгляду хорошо знакомо русской поэзии, однако поэтическая работа Закирова состоит совершенно в ином. Стихотворения работают как элегии – меланхоличные наблюдения за ходом времени, его природой, размышления над отношением настоящего и прошлого, далекого и близкого. В большей части стихотворений упоминается музыка (часто – даже конкретные исполнители и мелодии). Акт прослушивания, может быть, ближе всего к ощущению прочтения этой книги – авторский временной ток, с которым синхронизируется читатель, растяжение мелодии, параллельное растяжению текста. Такая позиция позволяет избежать радикального отказа от Я, при этом не превращая поэзию в лирический вуайеризм – но сделать себя такой же естественной частью фона, в котором уже неотличимы друг от друга пейзаж, эмоция, мысль, воспоминание и музыка (напевание), иногда угасающая на полуслове-полузвуке. Даже когда право речи дается другому (другой) – ощущение неторопливого разговора на ходу остается неизменным.

Проснувшись, слушал Брамса. Представляешь,
случайно прихватил не ту кассету. Дверь была открыта,
и занавесь дрожала, словно
смычки, которые, волнуясь, перебирают струны
в такт дирижерской палочке.
<…>
Вчера на пляже с друзьями ее видел, но
был слишком тактичен, слишком благороден:
не подошел, не подхожу, не подойду.
Так одиноко мне. Лишь пекло и спасет:
сжигая душу, иссушая слезы. Знаешь, это ведь Господь
ее глазами на меня смотрел и
(да простится мне подобное сравненье)
ее ногами от меня ушел.

Относительно этих текстов, может быть, особенно верно наблюдение Глеба Симонова о том, что чтение поэзии не сложнее перевода взгляда со строчки на строчку. Самый адекватный способ чтения здесь – не пристальное вчитывание, а слежение, спокойное течение внимания за авторским взглядом-шагом-мыслью. Опыта такой ненавязчивой, взвешенной, но неизменно нежной словесной прогулки русскоязычной поэзии, кажется, очень не хватало.