таким-то образом я будто существую
включая или выключая свет
Ирина Шостаковская

«Гараж» Ирины Шостаковской принадлежит к тому редкому типу поэтических текстов, которому компаративистика с её наследованием, отсылками и перекличками противопоказана, поскольку любое внешнее вторжение в поле заявленного текста наносит ему непоправимый ущерб в виде необратимых смысловых трансформаций, разрушающих то сердцевинное, с чем следует обходиться «как с немощнейшим сосудом»: сосуд незнамого меда. Какими насекомыми он собран и из нектара каких растений – неизвестно никому. Писать об этой книге – значит мешать ей говорить о себе самой, но можно расставить свои скупые маркеры понимания в ключевых местах текста.

Концепт гаража нагружен сразу несколькими коннотациями. Прежде всего, это амбивалентное место, где в реакцию, разрывающую субъект речи на части, вступают два противоположных чувства – покоя (после поездки) и волнения (перед ней). Гараж схож с текстом – они оба статичны, но имеют содержание с потенциальным движением машины/мышления. Гараж, по Шостаковской, представляет собой общий мир, подвергшийся частному гравитационному коллапсу и сжатый до пределов «тёмного чердака», бетонной коробки, «бункера без окон», где каждая стена – тупик: «Сидеть бы прижавшись лицом / к стене / Одному на свете…» Однако это сконцентрированное мироздание функционирует в режиме all inclusive: «внутри у нас звёздное небо»; «“среди миров, в мерцании светил…” / …ты знаешь, я и это проглотил!»; «мы будем стоять до Большого Взрыва»; «в давнем детстве сломленным беспомощным сжатым в точку / я cмотрел в зеркальные серые глаза отличные от моих».

Другой в замкнутом пространстве является предвестником клаустрофобии, поскольку сам Он тесен, как мир. Отражаясь в Другом, есть риск остаться наедине с самим собой: «Головокружения своим единоличием отрицают сам / дух коллективизма»; «а так вообще ничего, неплохо выглядите… когда / не на меня смотрите»; «ночь такая большая, что не видать конца / главное – не мешает. главное – нет лица».

Вообще, в тексте много замкнутого пространства самого разного происхождения: «это сердце. оно – голубая твёрдая раковина <…> плавательный пузырь. это душа»; «а мы несём в своем мешке волхвов и беса на горшке»; «А где-то далёко ползёт орбитальная станция»; «иногда такой расклад бывает возможен, / даже если находишься в полной жопе». Даже у души есть своя тесная сфера, метафизическое у Шостаковской осязаемо: «это душа. / когда она находится в пузыре под рёбрами».

Кажется, что для субъекта книги алфавит тоже является тесным репрессивным средством коммуникации:

главное помнить буквы
потому что из них
состоит уголовный кодекс
и жития святых

Текст книги функционирует как запертый гараж, как замкнутая система алфавитно-комбинаторной энтропии, где есть всё и беспорядок растёт, но субъекту не из чего себя формировать: «с течением времени словно теряют содержание движется / и остаётся / оболочка»; «живы будем нечего умереть». Субъект тщетно пытается удержать собственное содержание посредством иронического захвата разного рода мифов: античного, фольклорного, классического, советского, масскультного. Спорадическая рифма в книге словно помогает субъекту перекликаться с самим собой, удостоверяясь в собственном (не)наличии. Тем не менее его бессмертная пустота становится избыточной, неподъёмной, существенной и нескончаемой. Спастись от неё можно лишь бегством в сон:

сыплет побелка, со стен – извёстка, и правда будто бы
пустота
а на рассвете придёт за мной
<…>
приходи за мной на рассвете
что ли спокойно посиди
не заметишь как настанет утро
бычьим глазом просинеет заря
о как бы нам хотелось прожить во сне
во сне погибнуть бескровно

Или – через поломку технического средства самовыражения, без которого в цифровую эру невозможна какая бы то ни было актуальная самоидентификация:

update а теперь остаётся только ждать пока у меня
сломается компьютер
ждать пока у меня сломается компьютер
ждать пока у меня сломается компьютер

Но смерти нет и это – плен существования:

«настоящие мёртвые люди
пьют горячее, спят на крыльце»;

«…это лежит мертвяк, которому снится,
что его возлюбленная не может пошевелиться»;

«на берегу девица глядит с тоскою
в волны, а рядом мертвяк смеётся над ней»;

«это мёртвый хватает своих молодцов за штаны,
сообщая подробностям легкий налёт новизны»;

«я кагбе мёртвая х.йня
в сиреневом саду».

Субъект с трудом нащупывает пронзительные лирические реминисценции, но и они развеиваются лопастями постмодернистской иронии и почти пранкерским стёбом, накрывшим сноску:

где твое счастье ли это дождусь утра напьюсь
они сидят а я
что займёт чувствуя озноб
знакомую дрожь и
потерял что мог и знаешь время будто бы зависло
вот я смотрю на тебя смотрю на тебя смотрю
<…>
танцуй у тебя на могиле Фрейд лишний раз убедиться
что все-таки ненормальный
а что ещё не о странностях же любви
о жизнь параллельной жизни
о сжимал кулачки, принимал таблетки*
_____________
* них.я не принимал, но кулачки сжимал

Вообще, у Шостаковской последние строки являются ключевой частью, которая зачастую изменяет или вовсе отменяет предыдущее смысловое целое.

Читая «Гараж», невозможно не следить за построчным дыханием автора в тех местах, где оно то обрывается после первого же слова, то длится до самого края страницы. Именно это видимое дыхание становится в книге неопровержимым доказательством присутствия невидимого субъекта говорения:

пиво
невкусное жидкое пиво Карлсберг
они прерывают со мной разговор как само собой
разумеющееся, не сказав «ухожу»
что дальше
дальше я пойду за куревом думая что нужные книги
мне бормотал на ухо чернокнижник
обложки были чёрные
на редкость осмысленно ведётся повествование
думая когда
искусственные эмоции, искусственный темперамент
тоже не очень реалистично, мне кажется иногда,
что его у меня просто нет
хороший ли признак ощущать внезапно замкнутое
пространство, складываясь в позу эмбриона
какая всё же ерунда по сравнению с ядерная угроза
и все перешли на фронтовые сто грамм

Примерно со второй половины книги поэтические отрезки становятся короче, текст начинает агонизировать и к концу угасает до основополагающих реквиемальных строк, на «незнаемом меду» которых держится всё произведение:

прерывание стукота битых сердец
как битых яиц
всмятку что мерещится мне на чужой стороне это тусклое небо
чуждо
ты считаешься родиной, мутная мокрая взвесь
помоги мне, пожалуйста, как я тебя ощущаю
слышны птичие крики из жалистных сталинских глыб
мы тоже, наверно, могли б

Книга Ирины Шостаковской «Гараж» – это мир, сжатый до точки сингулярности; призматический глаз, внутри которого есть всё и ничего; место, где в качестве суверенного объекта поэтического высказывания выступает пёстро-порожняя социокультурная среда, чей многоликий крик заглушается поэтическим шёпотом веской авторской единицы.