Григорий Стариковский — поэт и переводчик англоязычной и античной поэзии; сейчас он работает над новаторским переводом «Одиссеи». «Птица разрыва» — его третий поэтический сборник, и хочется назвать его концептуальным. Он разворачивается линейно (насколько возможно говорить о разрывах линейно); в нем создается образ говорящего, который работает с тем, что осталось после распада изначальной гармонии: «я умею сказать только „о“ сказать, / изобразить застывший неточно звук / и повесить его на гвоздь, на крюк, / этот бедный овечий летучий клок». Открывающий текст книги отчетливо парадоксален: он призывает к бедному языку — но выражается это языком достаточно прихотливым.

говорить на кровельном, пригородном, с накипью
ржавчины, одноярусном, снегоуборочном, —
тусклым наклоном лестницы,
легкостью алюминия.

речь — это бедная вещь шерстяная,
носи ее вместо варежек, шапочки
лыжной, обмотай свое горло
словом дальнего следования.

Классик лианозовской школы Ян Сатуновский писал: «Мне говорят: / Какая бедность словаря!» — и обосновывал эту минус-эстетику бедностью самой жизни. У Стариковского, напротив, призыв к бедности, обыденности языка растет из эстетики со знаком плюс. В предисловии к книге Ирина Машинская пишет: «в этих стихах, увидит читатель, все расползается по швам, раскалывается, покрывается трещинами, срезами: обрывки растительной жизни, щербатый асфальт, ветвь, яблоко, человек. <...> ...перед нами мир, основанный на главенстве зияний, провалов и пробелов»; она же сравнивает письмо Стариковского с японской категорией ваби-саби, то есть красотой неприметного, мимолетного, несовершенного, и вспоминает основания поэтики Григория Дашевского. Примечателен глобальный характер этих обобщений (античность — русская поэзия — японская эстетика): это вполне естественно, потому что руины универсальны. Глубоко индивидуальный опыт обращения к эфемеридам, попытки их заговорить («переезжая реку, говорю / воде, как я ее люблю», «спой мне, куколка-мэри, / о чем-нибудь прочном», «кто тебя выдумал, рваный брезент / мостовых») поэт тоже подает как универсальный.

серая, долгая кровля,
обшитые дранкой стены, море мое на отливе
держит камушек за щекой.

демосфен воды, научи говорить прямо,
не выкручивать полотенце, не собирать мидий
в разрисованное ведро.

Здесь же, в трехчастном стихотворении «Обочина», — программное обращение к самому себе: «люби асфальт и листьев прелый дрязг, / тарелочки, стаканчики, их пляс / изжеванный, проезжих жизней след, / оленя мертвого остекленевший взгляд». Этос поэзии Стариковского родственен found poetry, отыскивающей поэтическое в не-предназначенном-для-поэтического. Но Стариковский работает не с цитатой, а с собственной оптической настройкой: «я тоже в трещинах лежу и вижу / кривую шляпу мусорного бака». Видеть поэтическое в неприглядном — умение, которое иногда порождает выспренность, даже позу: мэтр такой позы — Бодлер, таковы, например, многие стихи Ходасевича. Но у Стариковского эта интонация проглядывает лишь изредка: «я сам листаю эту осень / с мучнистым солнцем вдалеке, / и мне не нужно встречных жизней / с собачками на поводке». Осень, основное время этой книги, — повод скорее для меланхолии, для того, чтобы отметить, как живое становится неживым, констатировать: «я бы здесь прожить не смог».

тихо, тихо, ветвь о воздух
трется, трется докрасна,
и накапливает опыт
прелости, — осенний шепот
обмирщения, слюна
ветра, прах его и запах.

туча, туча грозовая,
с придыханием летит,
лист упавший подгнивает;
едет поезд, замывая
собственный свой шум, течет
речь, как небо, неживая.

К бедному и осеннему репертуар «Птицы разрыва» не сводится — резкие и богатые деталями пейзажи Флориды оказываются не менее благодарной задачей для объектива, а среди претворяемого не-поэтического есть и собственно проза: одно из стихотворений — развернутое описание скверного романа. А вот диалог Стариковского с поэтами прошлого, от Горация до Фроста, — это не пересказ и, опять же, не цитирование, а попытка понять, письмо-как-чтение.

Источник текста: https://gorky.media/reviews/koren-zla-yavlyaetsya-zoologicheskim/