У седьмой книги стихов Данилы Давыдова есть подзаголовок: «написанное до 24 февраля 2022 года». Эта оговорка наводит на мысль об избитой формулировке о «невозможности поэзии после» — при том что, как указывает в своем предисловии Алла Горбунова, многие тексты звучат именно как «написанные после», и в таком случае оговорка приобретает контекст не отречения/отсечения, а пророчества.

не беспокойся война придет
вставит тебя в свой расчет

ванечка, ванечка, папа твой убивает людей
это не страшно, так надо, так что ты не грусти
если решат, что ты годен для этого, когда вырастешь
значит и ты будешь так же себя вести

Но профетизм тут сказывается скорее не в предчувствии катастрофы — это, в конце концов, общее место поэзии после XX века, — а в нарочито неаккуратной, быстрой, панковской манере письма, в стремлении добраться до нужного смысла, используя, скажем так, подручные лианы и импровизированные мосты из обломков. То же можно сказать о недавних книгах таких разных поэтов, как Андрей Родионов и Александр Скидан; в известной степени тот же этос фрагментарности, подручности, лежит в основе более рафинированного сборника Марии Степановой «Spolia». Давыдов, тонкий филолог и критик, профессионально изучавший примитивистское искусство, может быть, лучше всех подготовлен к использованию возможностей такого письма.

В этом письме, несмотря на «простоту» формы, смешаны части сложных дискурсов. Давыдову всегда были интересны эсхатология, демонология, монструозность в приговском смысле. В книге есть, например, стихотворение-ремейк давнего давыдовского хита «Школьники поймали черта», про доктора и пациента: «у меня болит член говорит больной врачу / а он говорит: укажи, какой именно, а то не вылечу // ну, тот член, что у тебя есть и у меня / доктор озверел: а что знаешь ты про меня? // у меня восемьсот крыльев золотые ягодицы / пред ними придётся тебе преклониться»; есть, с другой стороны, типично приговский текст о телесном развоплощении: «я вроде жив и тело своё ощущаю / но вдруг замечаю / тело-то вот оно, / а я почему-то не здесь». Среди других составляющих коктейля — фантастика, особенно космоопера и киберпанк, и философия — особенно эпистемология, этика и витгенштейновская логика. Давыдов настойчиво ставит вопросы о том, как один человек с другим говорит, что при этом понимает и какое вообще имеет право познавать и вступать в разговор: «даже не знаю, как к тебе подойти, с какой стороны, как / начать разговор и о чем, собственно, разговаривать, / я ведь не знаю совсем ничего о твоем устройстве, не понимаю, / как ты вообще существуешь, не говоря уже о всяких / более частных подробностях» — или: «хотел бы быть я чистым разумом / чтоб не было ни зависимостей, ни утех / но это с чего вот так сразу вот? / почему вперед всех?».

Далее, переходя в метапозицию, он обнаруживает, что тем же самым вопрошанием заняты другие — и ничего хорошего из этого не получается. В лучшем случае становится ясно, что речь никому толком не принадлежит: например, общие места филологической герменевтики («мы не должны / наделять авторов древней поэзии собственными эмоциями») приписываются «литературоведу сорокового века», который сидит «в нанокварцевой кабинке своей». В худшем — мы попадаем в тотально враждебный мир, которому приличествует такое кредо:

человек выходит в майке
а на ней «не надо слов»
ну и сразу растерзали
потрясателя основ

потому что надо чотко
кто ты, за кого, зачем
и не корчи идиота —
без тебя вот так проблем

главное чтоб был порядок
даже в перечне вражин
если нет, то непорядок
уничтожим, удружим

Несмотря на то, что эта речь направлена на повседневность, как раз повседневная функция речи, будь то hate speech или суесловие, и вызывает у говорящего раздражение: «люди вот оказывается составляют списки / что хорошего что плохого было в оканчивающемся году / я понять не могу. давайте составим списки / девятьсот четырнадцатого, например, / тринадцать седьмого, сорок первого». Актуальнее некуда — проверим через несколько месяцев. Ну или вот это:

потом ведь они соберутся, будут плакать,
будут говорить:
кто-то ведь должен был сохранять культуру

Так получается, что всякая речь неадекватна, не отвечает текущей задаче — отсюда соблазн уйти в абстракцию или воздать должное горилле Коко, выучившей жестовый язык и научившейся составлять на нем новые понятия. «Деточка, все мы немножко лошади», — говорил Маяковский; «деточка» — постоянное ласковое обращение в давыдовских стихах, и, кажется, он хочет сказать, что все мы должны быть немножко гориллами. А ненадежность рассказчика — его непременное качество, потому что, в отличие от Божественного Робота, человеку, «неугомонному примату», свойственно ошибаться.