После несостоявшегося конца истории, объявленного в конце XX века после распада СССР, современный постсекулярный и многополярный мир находит все больше сходства с эпохой Средневековья. В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла уникальная монография Олега Воскобойникова, которая представляет собой очерк христианской культуры Запада начиная с эпохи Отцов Церкви до ее апогея на рубеже XIII–XIV вв. Малоизвестные памятники темных веков, медиевистика как искусство и Улисс в дантовском аду — T&P поговорили с автором «Тысячелетного царства».

Олег Воскобойников
историк-медиевист, ординарный профессор Высшей школы экономики, доцент МГУ им. М.В. Ломоносова

В Средневековье нам нужно возвращаться постоянно, чтобы вспомнить о «детстве», если говорить словами Канта или Эко. На Западе об этом знают, поэтому подобные моим очерки появляются регулярно, каждый двадцатый из них заслуживает внимания, если написан медиевистом, знающим средневековые тексты в оригинале. У нас о Средневековье пишут немало, медиевистика, при всех проблемах русского академического знания в целом, не стоит на месте, кое-что переводится, иногда прилично, но в основном мизерными тиражами. Последняя по-настоящему великая книга об этой цивилизации написана у нас Ароном Гуревичем в самом начале 1970-х гг., переведена на множество языков и вошла в сознание исторически мыслящих людей. Имею в виду, конечно, «Категории средневековой культуры», хорошо известные всем интересующимся историей Запада. Я взял на себя смелость спустя сорок лет написать о том же по-своему, на других источниках, с фотоаппаратом в руках, глядя скорее из Италии и Франции, чем из варяг. Удалось ли мне сказать что-то именно свое, судить не мне, но мне было у кого поучиться и на кого равняться — об этом в книге все сказано.

При этом я не стремился к выражению оригинальных идей, в этом смысле я чувствую себя «карликом на плечах гигантов», как некогда в XII в. Бернард Шартрский, один из самых популярных магистров своего времени. Правда, мне почему-то дороги найденные мной параллели между событиями и образами нашего времени и Средневековья. Скажем, стаи стерхов, двадцатикилограммовые щуки, лобызаемые туристами и москвичами бронзовые пограничники с овчарками на «Площади Революции», купол Святой Софии Константинопольской в вестибюле «Смоленской», Сан Джованни ин Латерано — на «Курской». Да мало ли что еще! Средневековье — за углом, а не за горами, нужно только глаза раскрыть и заставить себя вчитаться в тексты, не входящие волею… (не знаю, чьей волею) в школьные программы. Это, пожалуй, главное «обобщение» моей книги.

Понимая, что пишу об эпохе, для большинства по меньшей мере экзотической, я старался переводить язык одной культуры на язык другой, как когда-то Муравьев переводил Толкиена. Искать подобия и эквиваленты непросто в русском языке — великом, могучем, но и текучем — в языке нашей культуры, нашей научной и, отчасти, церковной традиции, стараясь не удручать читателя обилием закавыченных малопонятных терминов, но рассчитывая, что всякий, кто ищет чего-то за пределами собственной кухни и ближайшего гастронома, поймет эпоху, в которой мне самому тепло, как летом, уютно и светло. Тешу себя надеждой, что «лето Средневековья», которым заканчивается «Тысячелетнее царство», само по себе находка.

Какой сюжет из книги мне наиболее дорог… Может быть, Улисс в дантовском аду? Это литературное «событие». Мы, редко верящие в чудеса, хотя и нуждающиеся в сказках, вряд ли всерьез воспринимаем рассказы великого поэта о своих впечатлениях в трех царствах потустороннего мира. Но им-то, нашим средневековым праотцам, там как раз и являлась истина! Вот и мне пришлось писать — очень часто писать — о том, чего вовсе не было. Не факты истории, а факты письма, факты фантазии, факты кисти и краски, мрамора, мозаичной смальты, слоновой кости. И еще все время отсылать читателя к Библии, потому что средневековый человек выстраивал свой мир по воспоминаниям о ней или вдруг вычитав в ней что-то свое. Роковое путешествие Улисса «за солнцем вслед», чтобы «увидеть мир безлюдный» — это воспоминание целой тысячелетней культуры о себе самой, даже если на самом деле он вернулся к Пенелопе и Телемаку.