Переписка художников с журналом «А-Я». 1976–1981. Том 1. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. — 632 с.

Переписка художников с журналом «А-Я». 1982–2001. Том 2. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. — 712 с.

Журнал «А-Я» — крупное явление в истории русской культуры. Для концептуализма начала 1980 годов он играл примерно ту же роль, что и «ЛЕФ» для авангарда 20-х, то есть, с одной стороны, показывал все самое интересное, происходящее внутри течения, а с другой — формировал способ разговора об этом искусстве, создавал язык для его осмысления. Издание выходило в Париже, но основные материалы, приходили из Москвы и Нью-Йорка, так что, помимо прочего, оно устанавливало еще и трансатлантические связи в духе другого авангардистского журнала — transition Юджина Джоласа.

В «НЛО» вышел двухтомник редакционной переписки «А-Я» — больше тысячи страниц эпистолярия андеграундных художников, необходимый материал для будущего учебника по истории искусств второй половины XX века [1]. Впрочем, «редакционная» сказано громковато — за небольшим исключением, все письма были получены или отправлены Игорем Шелковским, создателем и самым активным участником издания на протяжении восьми лет выхода издания. Он же является и составителем двухтомника.

Шелковский, эмигрировавший в 1976 году во Францию, вскоре загорелся идеей издавать журнал, посвященный неофициальной советской культуре. Заручившись поддержкой швейцарского бизнесмена, он наладил полулегальный канал связи с московским другом Александром Сидоровым, и тот стал высылать ему фотографии (а изредка и оригиналы) работ художников его круга, а также статьи от самиздатских критиков. Авторы эти ныне известны любому, кто интересуется современным искусством — Илья Кабаков, Эрик Булатов, Борис Гройс. Посылки, тайно переносимые через таможню сотрудниками посольств или студентами-славистами, наполняли страницы журнала, а в письмах, сопровождавших эти посылки, отражена вся история «А-Я».

Тот факт, что издание родилось в узком кругу, задает особую интонацию в переписке — не просто коллег, но людей, которые переживают о судьбах друг друга. Им будто противостоит общество уехавших из Союза — разобщенное, ядовитое. Шелковский пишет:

Общая характеристика эмигрантской среды — повышенная напряженность отношений, частая взаимовраждебность людей и групп, зависть, конфликты, недовольство, неудовлетворенность собой (которые тщательно скрываются от других и, главное, от самого себя) перерастают в недовольство миром, своим положением в нем. В Москве всем хотелось узнать свою настоящую цену, и все понимали, что при жизни, где все поставлено с ног на голову, — это сделать невозможно. Этой жизнью все и извинялось (сколько в Москве самовлюбленных гениев).

Запад, по идее, считался как высший судия, последняя инстанция, и вот для тех, кто уже здесь, — куда апеллировать дальше? Их теперешнее положение по их амбициям их не удовлетворяет — кто виноват?

Поэтому принципиально, что из номера в номер редактор старался сохранить атмосферу личного разговора с художниками об их творчестве, что не могло не сказаться на письмах. Из них становится ясно, что сложное и герметичное современное искусство создается открытыми и коммуникативными людьми, способными и любящими рассуждать — эта общность все больше открывается с каждым посланием. Видна и обратная сторона этого процесса — ссоры с некоторыми авторами отразились на журнале, последняя пара номеров которого явно слабее первых. «А-Я», рожденный в «тусовке», был по-настоящему профессиональным изданием, и в этом заключалась его историческая роль: он был медиатором между московскими мастерскими и мировым сообществом. По сути, «А-Я» создавал канон нового искусства, и письма, запечатлевшие этот процесс, многое объясняют в функционировании механизмов художественной иерархии.

Все вышеописанное вовсе не значит, что двухтомник интересен только искусствоведам. Каждое из публикуемых писем — свидетельство большой духовной работы, это, по сути, славный финал большой истории бумажных посланий как способа коммуникации. Среди них практически нет проходных и необязательных записок — большая часть посланий в Москву не доходила, поэтому каждое необходимо было делать максимально информативным, кроме того — авторы переписывались не просто из двух стран, но практически из разных миров. Помните, как Одиссей спускался в Аид, чтобы увидеть усопших товарищей? А теперь представьте, что это происходит регулярно, и Одиссею удается набирать материал для ежегодника о потустороннем искусстве.

Корреспонденция полна описаний происходящего вокруг, атмосферы разных обществ. Из подробных отчетов Шелковского складывается хроника эмигрантской жизни: попытки обустроиться и найти работу, сплетни о молодом хулигане Лимонове и обожествленном при жизни Солженицыне, репортажи с выставок. А главное — непростой процесс самоопределения в новых координатах: одни художники, увидев западные галереи, признают свои советские вещи ошибками молодости, другие злятся: «Истина обитает не только в Нью-Йорке».

Постепенно в эпистолярии вырисовывается сюжет, причем выстроенный по всем нарративным законам. Сначала главный герой пытается рассказать всему миру о московских художниках. Те, в свою очередь, понимают, что его труды действительно создают им карьеру на Западе, но одновременно — привлекают внимание КГБ. Дружеский круг распадается: кто-то находит более удачные каналы самореализации в Европе и Америке, кто-то боится органов, кто-то обижается, что ему внимания уделяли меньше остальных. Парижский редактор все больше устает от своих обязанностей (к тому же, неоплачиваемых, так как журнал практически никому не приносил денег) и поэтому принимает решение его закрыть. Этот момент совпадает с перестройкой, отменившей деление на официальный и неофициальный арт, и поэтому конец «А-Я» выглядит полным торжеством, а не поражением. Драматургия истории изумительная, к тому же подкрепленная стилистическим блеском многих участников переписки — уж кто-кто, а художники умеют описывать жизнь:

В полночь, когда диктор говорит, что передачи заканчиваются, следующая передача в 7 часов утра, я машинально дергаюсь по привычке, боясь услышать опостылевшее «нас вырастил Сталин на верность народу», но из приемника возникают совсем другие звуки, закипает вольнолюбивая Марсельеза. Я всегда счастлив в этот момент.

В таких деталях и мелочах — а по страницам двухтомника их рассыпаны сотни — и кроется удивительный интерес этого чтения, именно из их ритма выстраивается общая композиция, а слово «история» раздваивается: документальная history, вдруг превращается в художественную story. Практически незамеченная критикой, переписка художников с журналом «А-Я» — это цельный роман о советской эмиграции, причем очень достойный представитель своего жанра.