Наблюдатель. Скоропись Ольги Балла (рецензия, «Знамя»)

Первый вариант «Моей Венеции» врача, художника, эссеиста, ресторатора Андрея Бильжо мы несколько лет назад уже читали — и успели составить себе впечатление о способе взаимодействия с городом, который терпеливо и систематически культивирует автор. Коротко говоря, он там живет (на сегодня — уже более пятнадцати лет), — никоим образом не становясь итальянцем (и не ставя себе ничего подобного целью), но став человеком особенного типа: русским венецианцем. (Кстати, и редактировали книгу два русских венецианца: первую версию — искусствовед и эссеист Глеб Смирнов, вторую — историк и археолог Елена Баринова. Люди этого типа образуют потихоньку, чувствую я, уже целый культурный пласт со своими особенностями. Можно ли считать «Мою Венецию» в обеих ее версиях его манифестом? Я бы сочла.)

Русский венецианец — это такой человек, который, сохраняя всю полноту русского культурного сознания и символической принадлежности, при этом считает Венецию своим домом (или — одним из таковых) и чувствует ее как продолжение собственного тела и точное ему соответствие. Недаром в книге Бильжо, как в первой, так и в этой, второй, столько говорится об одной из важнейших телесных практик — еде и о связанных с нею ритуалах, более того — на них держится сама структура книги: ведь вся она — вся! — написана не где-нибудь, а за столиками венецианских ресторанов и кафе (а также остерий, рюмочных, снек-баров, джелатерий…), во многом — как комментарий к тому, что происходит за столиком и вокруг. Настолько, что каждая из глав книги называется в честь какого-нибудь из этих заведений.

Такое построение книги и написание ее именно с таких позиций, разумеется, принципиально — и, сколько бы ни старался автор ввести нас в заблуждение легкостью, мнимой необязательностью своих интонаций, за этим стоит, страшно вымолвить, целая культурологическая концепция. По меньшей мере — интуиция.

И состоит она, например, в том, что лучше всего — честнее и полнее всего — город понимается не в чрезвычайном режиме туристского наскока (об этом типе взаимодействия с Венецией у Бильжо сказано кое-что едкое, и не раз), но в ходе будничного, спокойного, как бы даже ленивого и совсем непритязательного с ним общения. Такого, при котором город — не фигура, а фон. Не столько предмет восприятия, сколько условие всех мыслимых восприятий. Когда он видится через мелочи (вроде сахарных пакетиков и способов подавать овощи в разных ресторанах). Тогда-то город уж точно перестает дичиться человека, скрываться от него — и становится своим. Так вот. Читать-то мы читали, но теперь перед нами — другая книга.

И не только потому, что в первой книге заведений, в которых она писалась, было тридцать, а здесь — уже целых сорок (хотя это и само по себе кое-что значит: увеличение количества опорных точек, на которых держится — из которых растет — авторский образ Венеции, расширение связанного с нею опыта — и не только телесного, но и эмоционального, и эстетического, — на самом-то деле эти виды опыта плохо разделимы — если вообще). Главным образом — потому, что она диалогиче­ская. Она говорит с прошлым.

Вторая венецианская книга Бильжо — о новом, наросшем за минувшие годы слое опыта и устроена как перепрочитывание первой. Как перепроживание мест, с которыми первая книга была связана. Она написана у первой на полях, между ее строк и поверх них — это книга-палимпсест, и она уже не только (а вдруг даже и не столько?) о Венеции, но и о наполняющем ее времени. (Кажется, другому русскому венецианцу, Глебу Смирнову, принадлежит мысль о том, что Венеция состоит прежде всего из времени, а уж потом из всего остального. Вот Бильжо и говорит об этом веществе, старается его уловить.)

Каждой главе из тех, что были написаны для первой версии книги, сопутствует постскриптум. Возвращаясь в точки, в которых книга писалась семь лет назад, автор отмечает то, что в этом месте изменилось за минувшие годы и существует ли оно вообще. «И, в конце концов, если ресторан закрылся, то истории, с ним связанные или написанные, там остались.

Или вот — одежда венецианских мусорщиков изменилась. Я описывал бордовые куртки и зеленые брюки, а теперь они ярко-зеленые… Что ж, исправлять?

Пусть цвет той одежды останется в том времени, но останется».

И почему-то кажется, что одна из основных интонаций этой, вообще-то, веселой, радостной книги — печаль об уходящем: просто потому, что оно уходит, — очень родственная чувству драгоценности всего сущего (вплоть до цвета одежды венецианских мусорщиков). Правильная, честная интонация.

Да, возвращаясь к культурологической интуиции, лежащей тут в основе всего: она — еще и в том, что Венеция, вопреки довольно живучим мифам, город не (только) пышного увядания и трепетного почитания великой старины, но (прежде всего) подробной, уютной, благодарной и внимательной частной жизни.