Книга Андрея Зорина о Толстом изначально предназначалась для иностранцев и писалась по-английски, а затем была переведена и обработана для российского читателя. Среди биографий Толстого она занимает особую нишу: в ней наряду с событиями жизни рассматриваются произведения — они «не столько отражают, сколько составляют жизнь писателя». В самом деле, нет такого события в жизни Толстого, которое не было бы тесно связано с его сочинениями. Как Флобер сказал о себе: «Мадам Бовари — это я», Толстой мог бы сказать: «Анна Каренина — это я». Но и «В чем моя вера?», и трактат об искусстве — это тоже он. Во всяком случае, рассмотрение его художественных вещей как фактов биографии имеет серьезное основание.

В книге прослеживаются четыре главных периода жизни Толстого, и она поделена на четыре главы.

В первой говорится об одиноком детстве мальчика, рано лишившегося родителей, воспитанного тетками. Необычайно восприимчивый, ранимый, застенчивый — его называли «Лева-рева», — он особенно нуждался в ласке и домашнем тепле и на всю жизнь остался чувствителен ко всяким горестям. Зорин сдержанно и подробно рассказывает о подростковых и юношеских проблемах писателя, неуверенного в себе, угнетенного своей некрасивой внешностью. В ранней юности, живя в Казани, Толстой начал вести дневник, который с двадцатилетним перерывом вел всю жизнь, поверяя бумаге самые важные и интимные мысли и чувства. Зорин постоянно цитирует толстовский дневник и письма, показывая напряженные поиски писателя.

В этом периоде жизни были написаны «Детство. Отрочество. Юность», вызвавшие горячее одобрение Некрасова и Тургенева. Молодой Толстой нашел новый подход к описанию детства. Во всей мировой литературе, говорит Зорин, это был первый опыт воссоздания мыслей, чувств и впечатлений десятилетнего ребенка. «Расположив повествование на тонкой грани между вымыслом и автобиографией, он сумел придать личному опыту универсальный характер, не поступившись при этом эффектом подлинности». Такой же новаторский подход к войне обнаруживал читатель середины ХIХ века в «Севастопольских рассказах».

Толстой стал знаменит. А страницы толстовского дневника говорят о неудовлетворенности, сопровождавшей писателя всю жизнь независимо от его очевидных успехов. Литературная работа не казалась Толстому «прохождением великого поприща», которым он был всечасно озабочен.

К этому же периоду относятся первые преобразования в Ясной Поляне. Первая школа для крестьянских детей должна была стать моделью для развития образования в России.

Второй период жизни Толстого (1859–1879) ознаменовался женитьбой и созданием его лучших романов — «Война и мир» и «Анна Каренина». Это было самое счастливое время его жизни, хотя Зорин показывает, как далека была эта жизнь от идиллии. Он рассказывает об истории женитьбы Толстого, о семье Берсов, подробно — о Татьяне Берс, ставшей прототипом Наташи Ростовой; показывает, как в «Войне и мире» Толстой разделил свое авторское эго «между Пьером, у которого рассеянный образ жизни, эмоциональная лабильность, переменчивость мнений и страстное женолюбие сочеталось с врожденной добротой, стремлением к самосовершенст­вованию и восхищением природной мудростью русских крестьян, и князем Андреем с его жаждой славы, наполеоновскими амбициями и аристократической надменностью». Главной мыслью Толстого была подвижность, пластичность человеческой психики.

Когда роман-эпопея был закончен, Толстой пережил что-то вроде нервного срыва. С ним случился именно припадок болезни — «арзамасский ужас», о чем он написал в письме к жене, а через 15 лет подробно вспоминал в неоконченном рассказе «Записки сумасшедшего». Зорин видит в этом происшествии страх не просто смерти, а смертности. Это разные вещи, и они требовали разных путей борьбы.

Тогда же, в конце 1860-х — начале 1870-х, Толстой занялся составлением «Азбуки» и «Книг для чтения». А 20 марта 1873 года Софья Андреевна в письме к сестре сообщила важную новость: «Вчера Левочка вдруг неожиданно начал писать роман из современной жизни. Сюжет романа неверная жена и вся драма, происшедшая от этого».

Зорин рассматривает феминистские движения в России и на Западе и толстов­ские взгляды на этот счет. Проблема брака и адюльтера осложнялась и особым отношением Толстого к «плотскому соединению» — оно виделось ему «страшным и кощунственным». «В “Анне Карениной” окончательная деградация героини, — пишет автор, — происходит не тогда, когда она изменяет мужу, и даже не тогда, когда она уходит от него к любовнику, но когда она решает не иметь больше детей, чтобы оставаться сексуально привлекательной для Вронского». Зорин считает: писатель сильно преувеличил невыносимость положения Анны, и остается неясным, исходит ли возмездие от библейского Бога или от «страшного и цинического» божества плотской любви. И семейное счастье Левина не без основания подвергается сомнению.

Третья глава и третий период жизни Толстого начинается с «Исповеди» (1879). Зорин рассматривает религиозные откровения, посетившие Толстого и его героев (князя Андрея и Левина), как «обратимые» состояния, не дающие душе утверждающей веры. А дальше пишет: «Толстой пришел к выводу, что жизнь каждого человека есть лишь крошечная капля в океане “общей жизни” и индивидуальная смерть представляет собой необходимое и освобождающее соединение с целым».

Но как он пришел к такому выводу? Никакими доводами подтвердить это невозможно.

Я по-толстовски верю, что в основе каждой идеи — чувство, иногда неосознанное. В «Исповеди» Толстой изобразил страх смерти и способ избавления от него. Он рассказывает сон, произведший на него решающее впечатление. Ему приснилось: он висит на помочах и готов сорваться в лежащую под ним пропасть. Вниз смотреть страшно и опасно — вот-вот сорвешься. Надо смотреть только вверх, в небесную бездну — это оказалось надежно. И Толстой чувствует, что жизнь, ее сохранность и устойчивость обусловлена взглядом в небо. Страх смерти побежден стремлением вверх.

Сон — деятельность души. Можно не сомневаться: эта символика — не плод ищущего ума, она уже существовала в душе Льва Николаевича.

Страх смерти мучил его и прежде, но в какой-то момент стал навязчивой идеей, пружиной его психической деятельности. Спасение от смерти — в небе, в религии, верил Толстой. Он так считал не разумом, а чувством: смерти нет, есть освобождение от собственной телесности, переход в океан «общей жизни».

Страх смерти обычно побеждается отвлекающими обстоятельствами, страх смертности представляется непобедимым. Страх смертности заставлял Толстого сомневаться во всех своих усилиях. «Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, — ну и что ж!..» (т. 16, с. 116)1 К 1880 году Толстой был уже знаменит, как никто, и чувствовал, что он уже славнее всех. Шекспира он «развенчал», Пушкина тоже, сказав, что русский мужик будет удивлен, узнав, что памятник поставлен человеку, дравшемуся на дуэли и писавшему стихи о любви «часто неприличные». Писательство, полагал Толстой, не «великое поприще», слишком естественным оно для него было. Надо победить смерть, смерт­ность, чтобы люди перестали бояться смерти, как боялся ее он.

Какое чувство противоположно страху смерти? Любовь? Но не к конкретному человеку — она как раз близка страху смерти, потери любимого. Нужна божеская безличная любовь, вера, она — чистая радость, безмерное приятие всего, умиление, спасение.

Придя к этому выводу в итоге обдумывания душевных движений, явленных ему во сне, Толстой стал думать дальше. «И мне пришло в голову, что если вся жизнь в зарождении желаний и радость жизни в исполнении их, то нет ли такого желания, которое свойственно было бы человеку, всякому человеку, всегда, и всегда исполнялось бы или, скорее, приближалось бы к исполнению? И мне стало ясно, что это было бы так для человека, который желал бы смерти. Вся жизнь его была бы приближением к исполнению этого желания». И Толстой стал этим человеком. Кому бы еще это удалось?

Дневник его последних лет полон признаниями любви к смерти. «Проснувшись, почувствовал совершенно новое освобождение от личности; так удивительно хорошо! Только бы совсем освободиться». (т. 22, с. 263).

Между первыми двумя периодами жизни Толстого и вторыми двумя — огромная разница. Толстой, написавший «Анну Каренину», и Толстой, писавший «В чем моя вера?» и «Что такое искусство?», — два разных, даже враждебных друг другу человека.

Превращение произошло почти внезапно, ничем внешне не подготовленное, но выразилось отчетливо. Софья Андреевна говорила: разлад в их отношениях произошел с тех пор, как «Левочка уверовал в Христа». Дело, думаю, в том, что ему казалось: на почве своего нового вероучения он проходит «великое поприще». Отчасти так и было, судя по тому, какой резонанс имело его учение в мире. И не только в России. Свою христианскую деятельность он начал, когда был уже знаменит, к нему как бы невольно прислушались. Затем его скандальной славе способствовало осуждение церковью и распространение «Крейцеровой сонаты».

Думаю, уход из дома он воображал, как лелеют мечту об уничижении паче гордости. Когда его упрекали в том, что он не идет на Волгу крючником или барочником, а живет припеваючи в Ясной Поляне, он раздраженно отвечал: «А кто для вас будет тогда делать то, что делает Толстой?»2 Его уход был бегством от разоблачения: поддавшись давлению со стороны Черткова, в которого он был несомненно влюблен, Толстой тайно подписал завещание в его пользу и должен был скрывать это от жены, безумно его ревновавшей. Ревность Софьи Андреевны имела основания. Чувства, которые Лев Николаевич питал к Черткову, иначе как любовью не назовешь, хотя сексуального в этом, наверное, не было ничего. Так бывает. Никакого извращения в этом нет.

Зорин пишет о страхе смерти и влечении к ней. Мне кажется, что слово «влечение» подразумевает пассивное чувство, что же касается Толстого, он всячески культивировал радостное приятие смерти, попирая свою душу и считая это попрание своей доблестью. Об этом говорит его дневник.

Книга Зорина написана очень хорошо, в ней не упущена ни одна значимая деталь жизни Толстого. Но сглажена разительная толстовская перемена, «таинственная» метаморфоза. Отречение от жизни, от собственной личности, которому он сознательно и неуклонно, начиная с 1879 года, следовал. «Жизнь только в отречении от личности — кто погубит душу, тот обретет ее» (т. 12, с. 268).