Частный корреспондент, 13 февраля 2013

 

Авторы – брат и сестра, приехавшие некогда, ещё детьми, в столицу с Дальнего Востока, выросшие в ней и побывавшие с тех пор во многих городах света, развивают особую разновидность рефлексии об устройстве этого света: мышление городами. Они рассказывают о Москве, сопоставляя её с другими городами, из которых каждый – тоже часть важного для них, лично, чувственно и пристрастно пережитого опыта. В основном это европейские столицы: Прага, Париж, Рим, Берлин, Белград, Вена, Киев, Будапешт - и одна полуевропейская, Стамбул – и, вдруг, здесь же - собственные пригороды и окраины Москвы, «бетонные джунгли», без которых её восприятие никогда не будет вполне объёмным. Её, единственную, Андрей Шарый и Ольга Подколзина прочитывают через все эти города. А их – через неё.

 

Что, казалось бы, у этих городов – друг с другом и с Москвой – общее, когда всё такое разное? Ладно бы только культурные смыслы, контексты и подтексты, это-то как раз понятно, - нет, сама чувственность другая – всё различается: ритмы, запахи, цвета, звуки и тишина, душа и тело, структура и фактура. Авторы не устают нам это показывать. В самом деле, какая тут общность, если «вечерний Стамбул пахнет дождём, морской солью и, если пойти к Большому или Египетскому базару, восточными специями» - а вечерняя Москва – «остывающим асфальтом, парами бензина и, если пойти к станции метро, душным подземным ветром»? Да здесь и моря-то нет, даром что «порт пяти морей», - а какой же Стамбул без моря, без открываемых им горизонтов? А Москва и Прага – можно ли вообще вообразить себе города столь противоположные, хоть по разным полюсам («московского глобуса») их размещай? Во всём – от расстояний («по пражским меркам» полтора часа – большое путешествие) до эстетической интенсивности, которая в Праге, кажется, зашкаливает, а в нашей разреженной, сумбурной Москве поди ещё её высмотри; до общего городского самочувствия и локального самоопределения: собранная всего-то, по существу, столетие назад из «многих городков, местечек и деревень», Прага и по сей день, пишут Шарый и Подколзина, не чувствует себя вполне единой, для коренных её жителей остаётся важным «локальный патриотизм», многие так и считают до сих пор, «что родились и живут не просто в Праге» - может быть, даже не в первую очередь в ней – «а в конкретном её районе – в Либени, Просеке, Збраславе, Радотине, Высочанах», «свободной республике Жижков»… Найдётся ли что-нибудь сопоставимое у москвичей – жителей Останкина и Измайлова, Чертанова и Новогиреева, Юго-Запада и Октябрьского Поля? – Перечислив сейчас все эти биографически важные для себя московские топосы, автор этих строк вдруг останавливается в изумлении: да ведь они же – менее ли, чем в Праге? - совершенно разные. (Про Новую Москву – совершенно ещё не освоенную, думается, никакими чувствами давних москвичей, кроме разве растерянности и некоторого отчуждения – и не говорю.) Так что...

 

Так что и в книге постепенно оказывается: общего у встретившихся здесь городов – неожиданно много. Куда больше, чем привычные, безвылазные жители своих городов склонны замечать. Чтобы такое разглядеть, конечно, необходима некоторая «трансгородская», надгородская позиция. И она у наших авторов, по счастью, есть.

 

С этой-то позиции и видно, что у нашего Третьего Рима – множество параллелей и связей и со Вторым (Стамбулом), и даже с самим Первым. И с другими отыщутся.

 

Москва и Стамбул: в обоих городах - «далеко не всегда спокойствие и уют, зато почти всегда движение и драйв»; в их аэропортах – «особое, русско-турецкое, скопление электричества в атмосфере»; очень схожим образом, по чувству авторов, «опьяняет и отравляет московский и стамбульский воздух»; описанная Памуком «турецкая tristesse», hüzün, знакома, полагают Шарый и Подколзина, и москвичам: «это когда ты существуешь словно на обломках прошлого, когда историческое «вчера» в книжке или на экране телевизора кажется значительнее и значимее «сегодня» за окном» - «воспоминания о потерянном рае универсального государства». И это всё - только на поверхности, а спустимся на уровень идеологем и мифологем – не то ещё обнаружим: Москва – своего рода слепок с города, который мы сегодня называем Стамбулом. Она просто не стала бы самой собой без константинопольского мифа; она «виртуально продолжала миссию Византийского царства, а Византия была земной репликой Царства небесного»; и по сей день «сторонники византийско-русской преемственности» усматривают множество параллелей в самом их ландшафте: «Москва-река, южная линия обороны Кремля, - как Мраморное море для Константинополя; линии залива Золотой Рог соответствует русло небольшого притока Москвы, Рачки <…>, на западе крепостные стены Константинополя и Белого города похожим образом пересечены долинами речушек – соответственно Ликос и Неглинной. А река Яуза в водной системе Москвы в целом играет-де ту же роль, что Золотой Рог в Константинополе, потому в неё и впадает ручей Золотой Рожок» (именно к нему –в конечном счёте, к Стамбулу! – отсылает нас и сегодня название улицы Золоторожский вал). Не говоря уже о том, что, лишь став большевистской, Москва «впервые за века отказалась от мысли о святохристианском освобождении Царьграда».

 

Москва и Прага: в них обнаруживают и структурное, и символическое сходство Кремль и Град, Красная площадь и Градчанская – кстати, «тоже мощёная брусчаткой и тоже слегка горбатая»; найдутся и общие черты в судьбе городов, даже даты: «статус главного города своего государства и Москва, и Прага вернули себе почти одновременно, в 1918 году». Москва и Рим: в каждом из этих городов, повинуясь неведомым тяготениям, завелось своё «заречье» - «заповедник странных людей и специальной жизни, как внутренний городской карман», куда от столичного центра с его публичностью и демонстративностью сбежала однажды душа города да так там и осталась: наше Замоскворечье и римское Трастевере, и оба, между прочим, «отделены от центра своих городов ещё и островами». У них даже топография похожа: подобно тому, как «карта Замоскворечья и теперь ещё – сеть нешироких улиц, переулков, закоулков, тупиков, подворотен», - так и Трастевере «счастливо избежал соблазнов новой городской цивилизации: могучих проспектов, типовых зданий, просторных площадей. Тут по-прежнему кварталы кривоколенных домов…». У каждого из них есть свой гений места: римский поэт Джузеппе Джоакино Белли «творчески исследовал Трастевере всю жизнь, подобно драматургу Александру Островскому, который в своих пьесах много лет кропотливо препарировал нравы и язык замоскворецких обитателей». Москва и царица-Вена: много общего, оказывается, есть у городских парков – венского Пратера и нашего ЦПКиО, переходящего в Нескучный сад; впрочем, эти два города и без того родня друг другу как бывшие столицы «универсальных государств». Москва и Будапешт родственны - например - своими вокзалами, железными дорогами, соединяющими в обоих случаях две разных части мира: запад и восток, - с неотделимой от них имперской мифологией и романтикой того времени, когда эти дороги строились, а ещё свойственным и венграм, и русским «чувством тысячелетнего европейского одиночества», которое никуда не делось и после того, как империи рухнули – и в облике городов, между прочим, тоже осталось.

 

Все эти города похожи в своей разности. Они разные – в объединяющем.

 

Все они – голоса, которые на разные лады, перебивая, перекрикивая и часто не слыша друг друга, говорят всё-таки об одном: о способах устройства человека в мире, о модусах его обживания и превращения в дом. И об общности человеческих судеб, конечно, которой зачем-то удобно прятаться за разными масками.

 

Общее Москве приходится высматривать и со своими «бетонными» окраинами, понимать, что они, такие вроде бы безликие, что могли бы быть построены, подумаешь, вообще где угодно, – тоже Москва (затем и последняя, десятая глава книги – о предместьях и окраинах; об их эстетической и ценностной истории, восходящей к фордовским конвейерам и Ле Корбюзье, о панельном и блочном Ясеневе, в котором оба автора выросли), что у них тоже московское лицо и московская душа. Поверите ли: удаётся и это. А той нитью, которая сшивает Москву с этим ещё более трудным, чем она сама, предмосковьем – оказывается нить совершенно универсальной силы: личная память, любовь, благодарность и чувство дома. То всевластное чувство своего, которое умеет проецироваться на любые поверхности – и преображать их.

 

Разумеется, это (пожалуй, даже прежде всего) - форма благодарности авторов городу детства – за собственную личность, за то, что именно Москва стала для них Первогородом, совокупностью точек отсчёта, матрицей для восприятия всех городов вообще, настоящих, бывших, будущих, (не)мыслимых и воображаемых. Только поэтому оказывается возможным – и даже необходимым - не лишённое, казалось бы, произвольности и субъективности сравнение её с городами столь мало между собою связанными (разве вот опытом авторов – это да) и, на беспристрастный взгляд, изрядно иначе устроенными. Но где же это виданы у людей беспристрастные взгляды! В беспристрастном всегда есть нечто нечеловеческое.

 

Скорее всего, авторы отбирали для описания города не по особенному их сходству с Москвой, но просто на тех основаниях, что им случилось там бывать или жить. Но чем случайней, тем, как водится, вернее: тем убедительнее родство, что оно не выискивалось специально. Случись им отправиться куда-нибудь ещё – параллели наверняка обнаружились бы и там. Потому что они вообще не столько в сравниваемых предметах, сколько – во взгляде.

 

То есть, на самом-то деле книга – о форме взгляда.

 

Выросший в Москве и любящий её (Москва – трудный город, это удаётся не всем, но если уж кому удаётся!..), подробно ею сформированный обречён в своём восприятии мира на известный москвоцентризм и москвоморфизм – автор этих строк готов уверенно об этом свидетельствовать на собственном опыте. Сколько ни перемещайся вдоль и поперёк по глобусу – в некотором отношении всегда будешь в Москве, потому что возишь её в себе. Всё увиденное будет неминуемо соотноситься с тобой и твоим (то есть – с той же Москвой), но благодаря этому – лишь лучше увидится, острее почувствуется. Как постоянный объект явных и неявных сравнений, Москва задаст восприятию напряжение. Шарый и Подколзина, прекрасно свой москвоцентризм осознающие, поступают нетривиально: они делают его инструментом общечеловечности и универсальности.

 

Книга хороша тем, что она личная, живая, влажная – несмотря на обилие фактов, цифр и дат, способных, казалось бы, безошибочно обречь повествование на сухость – тем более, что они тут плотны и подробны, как в ином путеводителе. Нет, ничего подобного: все собравшиеся тут под одной обложкой города общаются друг с другом, как личности. Да ведь они личности и есть.

 

«Нет ли у вас другого глобуса?» - спросил, помнится, один анекдотический персонаж, отчаявшись найти на том, что был ему предложен, куда бы уже наконец уехать. Так вот, теперь он у нас есть. Московский.

 

На нём, понимаете ли, ни одна точка не чужда и не безразлична.

 

Ольга Балла