Литература, угрозыск и блокада в «Дневнике» Софьи Островской

Софью Казимировну Островскую никак не назовешь знаменитой исторической персоной. Ее имя знают разве что специалисты по творчеству русских писателей первой половины ХХ века и исследователи блокадных мемуаров. Она была заметным персонажем ленинградской светско-интеллектуальной жизни. Писала стихи в манере Серебряного века, которые не публиковались, собиралась написать роман «Золотая книга», но единственным ее большим литературным произведением стал дневник. Сейчас эти записи за 1911–1968 годы опубликованы полностью, без купюр, с подробными комментариями и сопроводительными статьями.

Островская прожила обычную и в то же время удивительную жизнь. Биография ее, можно сказать, характерна для человека ее происхождения, воспитания и склада ума. Софья Островская родилась во второй год ХХ века, а умерла, почти совсем ослепшая и многими забытая, в канун горбачевской перестройки. Ее отец, преуспевающий коммерсант-управленец, владел доходными домами в обеих столицах, до германской войны возил семью на модные европейские курорты и отправил свою единственную дочь учиться в частную французскую гимназию – лучшую в Петербурге. Эта вчерашняя гимназистка в 1919 году, не окончив и двух курсов университета, пошла работать в уголовный розыск, где вскоре сделала завидную карьеру – дослужилась до должности начальника угро Мурманской железной дороги. В начале 20-х Островская преподает в Высшей воздухоплавательной школе. (Связи в силовых структурах пригодятся ей в дальнейшем.) Одновременно крутит романы с писателями, посещает литературные кружки и театральные премьеры.

Переехав в раннем детстве из Москвы, где родилась, в Санкт-Петербург, Островская уже не покидала этого города. Сначала ее семья жила в собственном доме на Преображенской улице, затем – в квартире в другом доме на той же улице, куда пришлось переехать после реквизиции «нетрудовых излишков». Островская так и не получила университетского диплома, после увольнения из милиции практически никогда не служила. Совершенное знание нескольких языков, в первую очередь французского, польского и английского, помогало ей зарабатывать на жизнь. Она также перепечатывала на машинке, консультировала молодых журналистов, а в самые трудные времена понемногу продавала ценные вещи – чекистские обыски и изъятия обошли их дом стороной. Наверно, она могла бы хорошо устроиться, выйдя замуж за человека с положением (среди ее поклонников были комиссары, писатели, ученые), но так и осталась одна. Ее отец сгинул в годы войны в лагерях, из которых почти не выходил с конца 20-х, мать умерла в блокаду, патологически инфантильный младший брат требовал постоянной заботы, словно ребенок, и кончил дни в психиатрической больнице.

Островская была умна, красива на особый русско-польский лад, умела очаровывать, мистифицировать, помогать, вовлекать в интересную беседу. Последнее качество использовали и спецслужбы, завербовавшие однажды Софью Казимировну как агента для информирования о неблагонадежных интеллигентах из «бывших». Об этой тайной профессии Островской комментаторы судят очень осторожно, поскольку архивы ФСБ все еще недоступны. Нельзя точно сказать, навредила ли кому-либо она своими донесениями. По мнению исследователей, Ахматова знала о секретной миссии своей знакомой (они здоровались с начала 20-х и близко сошлись в конце войны) и поэтому лишнего в ее присутствии не говорила. Не исключено, что именно сотрудничество с органами помогло Островской быстро освободиться из-под ареста, получить работу, избежать обысков. Репрессии обошли ее с братом и матерью стороной. Благодаря этому дневник, который она вела то ежедневно, то замолкая на годы, нетронутым сохранился в ее доме.

Этот дневник вобрал в себя будто несколько жизней. Первая – жизнь девочки из обеспеченной семьи, капризной и мечтательной, утонченной и благовоспитанной, с художественными наклонностями. Вторая – жизнь суровой 19-летней начальницы железнодорожного угрозыска, радикально сменившей среду для того, чтобы прокормить семью. Третья – жизнь обворожительной светской дамы, стремящейся в жестокое время сохранить духовную осанку. Четвертая – жизнь собеседницы Замятина и Ахматовой, Ольги Берггольц и конструктора прототипов «катюши» артиллерийского инженера Бориса Петропавловского. Пятая – жизнь ленинградской блокадницы, пережившей весь ужас тех дней и оставившей об этих днях записи поразительной честности и экзистенциальной силы. «Я подхожу к каким-то новым пределам, к каким-то новым граням духа человеческого – временами мне кажется: не выдержу, сдам, положу в вино или кофе белый порошок, сознательно и холодно взятый мною…» (декабрь 1943). Блокадные главы, как и страницы об Ахматовой, образуют как бы отдельные разделы дневника.

Это интереснейшая исповедь человека, жившего в сталинском СССР, и исключительно ценный рассказ о повседневной жизни тех лет. Нельзя ни на секунду при чтении книги забывать, что это – наброски к ненаписанному роману, который (как знать) мог бы стать ярким явлением литературы. Так что некоторые эпизоды дневника имеют как бы двойное измерение – историческое и художественное. Здесь мало политики в чистом виде – скорее ее отголоски, отражения. Но в то же время это не сугубо частные записки. В дневнике Островской – множество портретных характеристик ее родных, знакомых, случайных встречных, коллег. Ей было интересно наблюдать за любовными интригами своих подруг или за поведением молодежи нового типа на ленинградских улицах. Островская остра, проницательна, а порой и жестока в своих оценках людей. Даже Ахматова удостаивается в этих записках нескольких нелицеприятных пассажей. «Вы никого и ничего не любите. Какое у вас ужасное зрение: только на дурное», – говорила Островской подруга, которой та читала некоторые свои записи. Здесь нет горьких сетований на большевиков, отнявших у семьи нешуточное состояние. Зато много мнений о книгах, спектаклях, музыке. Кроме того, дневник говорит о серьезном увлечении автора психоанализом – есть даже подробные пересказы снов. Крупный ленинградский врач-психиатр Густав Рейтц с середины 20-х фактически заменил Островской отца (после ухода того из семьи) – и это не каламбур, не фрейдистская оговорка.

Ее круг общения в 30-е годы был довольно пестр и своеобразен. «Люди меня любят и идут ко мне. А мне люди нужны только как экспериментальный материал», – признается Островская. С Даниилом Хармсом у нее была общая подруга. За ней ухаживал крупный ученый-востоковед из Армении. За одним столом с ней могли сидеть одновременно бывший красный командир, бывший монархист-гардемарин и бывший колчаковский офицер – и все они ладили между собой, каждый был в нее тайно влюблен, и со всеми она легко находила общий язык. Но никто не смог разгадать всех тайн этой привлекательной дамы с изысканными манерами и независимыми суждениями.

Андрей Мирошкин