«Ань, а пойдем к Коонен чай пить?» — время от времени предлагал мне однокурсник Женя в начале 1970-х. Я, обмирая от ужаса, каждый раз отказывалась — как можно, да кто я такая, нет, нельзя же отнимать время у великой актрисы и засорять собой легендарное пространство вокруг нее. Однокурсник Женя, не подверженный девичьей театроведческой рефлексии, периодически ходил на чай, и до сих пор я изнываю от зависти к нему, от сознания своей непростительной глупости.

Сейчас-то я отлично понимаю, что мои восторженные глаза вовсе не помешали бы Алисе Георгиевне в ее странно фантомном двадцатипятилетнем существовании на руинах своего уничтоженного в 1949 году Камерного театра. А я бы пришла и обязательно потрогала то самое замурованное место в стене, где когда-то напрямую из квартиры была дверь в театральный кабинет Таирова. И уж точно спросила бы Коонен — правда ли, что она прокляла Пушкинский театр, вселенный властями в стены Камерного? Эту легенду тогда шепотом рассказывали у нас в ГИТИСе, и Коонен представлялась могущественной, инфернальной. Долгие годы, наблюдая бесконечную и малоосмысленную чехарду главных и неглавных режиссеров на пушкинской сцене, все со значением качали головами: да, проклятие-то работает…

В 1975-м, год спустя после смерти Коонен, вышла ее книга «Страницы жизни», одна из самых лучших в ряду театральной мемуаристики советских времен. И хотя по опубликованным теперь дневниковым записям Коонен понятно, что идея написать воспоминания в ее воображении витала давно, реализована она была благодаря Юрию Сергеевичу Рыбакову и группе его сотрудников из легендарной редакции журнала «Театр». Они в течение десяти (!!) лет помогали Алисе Георгиевне в работе с текстом, сначала печатали отрывки, потом вместе с ней выстраивали книгу, выхода которой она так ждала и все-таки не застала. Рыбаков смешно и в лицах рассказывал мне, как сражался с Коонен, выбрасывая ненужные, по его мнению, подробнейшие описания ее театральных костюмов и еще какой-то чепухи, как она огорчалась, спорила изо всех сил, а потом устало сдавалась. Мне почему-то до сих пор жаль и ее, и этого выброшенного сначала из театра, а потом — из кооненовской книги волшебного вороха нарядов, все равно пестрыми бликами посверкивающих между строк.

Как и положено советским мемуарам, «Страницы жизни» содержат строго дозированную информацию не только личного, но и театрального свойства. В книге Коонен ее многочисленные и бурные романы до встречи с Таировым приобрели ореол неопределенно творческой эфемерности. Полустертому даже в свежих дневниковых записях сонму фигур молодых поклонников тут места и вовсе не нашлось. А отношения с Леонидом Андреевым, Скрябиным, поэтом Балтрушайтисом, Гордоном Крэгом и даже с таинственным самоубийцей миллионером Тарасовым Коонен описала примерно так же, как объяснила Качалову свой сорвавшийся только из-за толчеи провожающих певца на перроне побег с итальянским тенором Баттистини: «…влюбленность в красоту искусства иной раз действует сильнее, чем просто влюбленность…». Сам Василий Иванович тоже предстал на страницах книги прежде всего большим художником, мудрым и добрым наставником, хотя, конечно, даже сквозь эту чинную авторскую аранжировку мучительного для Коонен многолетнего романа, бросившего отсвет на всю ее жизнь, слегка проступал подлинный его сюжет.

Примерно так же в книге обстоят дела и с МХТ. Нет ничего, что могло бы оставить хотя бы крошечное пятно на великом образе великого театра, населенного великими его создателями. Но ведь предстающий довольно мрачным в дневниках МХТовский период у Коонен в «Страницах жизни» — лучшая часть книги, веселая, хулиганская, авантюрная, излучающая молодую силу и драйв. Просто всю боль, сомнения, печальные человеческие открытия Коонен, писавшая книгу на исходе жизни, словно отодвинула в сторону. Да и как в советских мемуарах можно было рассказывать о репетиционных занудствах Станиславского, тихих интригах Лилиной, цепком мужском приглядывании Немировича-Данченко, бешенстве Германовой по этому поводу, о прочих прелестях тесного закулисья. Театральный сор так и остался рассыпанным лишь на страницах кооненовских дневников.

За год до бегства из МХТ, летом 1912-го, двадцатипятилетняя Алиса Коонен, переживая разрыв с Качаловым, писала: «Потом театр. О нем я стараюсь совсем не думать. От него нечего ждать. Есть одна мечта заветная, здесь я могу о ней говорить, — перейти в Малый театр. Если бы это удалось. Помимо работы, помимо этого — уйти из этих стен, из этой тесноты, где все последние годы я так томилась, так много выстрадала. <…> Вот когда так ясно стоит передо мной — „через него“. Он бы опять смеялся, а между тем „через него“, только через него — я любила Художественный театр и даже, пожалуй, наших актеров. Странно чувствую, какие они мне все чужие, чувствую, как никогда, всю их фальшь, всю бедноту и скудость их мыслей, их жизни, прикрытую „благородными“ словами, и все — мещане… так назойливо и смешно старающиеся всем показать, что они аристократичны». Любопытна тут «заветная мечта» Коонен о Малом театре, который к тому времени был совершенно побежден славой и новациями Художественного, но именно там артисты по-прежнему царствовали на сцене.

Через год после ухода из Художественного, уже будучи высокооплачиваемой (а это весьма обсуждалось и порицалось в труппе МХТ, но было важно — семья актрисы едва сводила концы с концами) примой Свободного театра, Алиса Коонен попала на вечеринку к Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой, благословившей ее бегство к Марджанову, и после записала в дневнике: «Так повеяло — той прежней жизнью. <…> И вот сейчас, почувствовав себя в привычной атмосфере, я не могла вырваться из этой оболочки их Алисы, и только вот сейчас чувствую себя свободной, а весь вечер сидела и не могла ощутить себя. <…> И все-таки грустно. Что-то есть в этом театре, в этих людях, — что они всегда заставляют тосковать. О чем-то, неизвестно о чем». Да, великий театр со своей тайной магией. Но для Коонен — чужой.

Книга «Алиса Коонен: „Моя стихия — большие внутренние волненья“. Дневники 1904–1950» вышла на сорок шесть лет позже воспоминаний великой актрисы. Но безусловно дополняя друг друга, оба издания пребывают в довольно сложном диалоге. Недаром Мария Хализева, публикатор дневников, автор удивительно четкой, емкой вступительной статьи к ним, в своих комментариях (а эти двухсотстраничные комментарии к пятисотстраничным дневникам сами по себе впечатляют информативной полнотой, строгим историзмом и обнаруженным в незамысловатом, казалось бы, перечне имен или фактов потайном драматизме судеб людей, театров и нашей несчастной страны) нередко сопоставляет дневниковые записи Коонен с фрагментами ее воспоминаний. Дело даже не в том, что между ними существуют очевидные противоречия и несоответствия, их немало, а на причины их возникновения комментатор указывает весьма деликатно. Важнее другое. В книге своей Алиса Коонен рассказывала уже отыгранный сюжет собственной жизни, которую с достоинством завершала на театрально-концертных и радийных задворках неподвижной брежневской эпохи. В дневниках же, где практически ничего не говорится о потрясающих страну в первой половине ХХ века бурных событиях (так, брошено в проговорке: «Умер Ленин»), совершенно завораживает острое чувство пьянящей жажды жизни, абсолютно актерская способность предельного проживания разнообразнейших эмоций здесь и сейчас.

Еще двадцатилетней, вглядываясь в себя, Алиса Коонен записала в дневнике: «…Я никогда не могу собрать себя всю… Во что-то одно… Словно во мне [душа. — вымарано] чувства и мысли многих-многих людей [Более позднее подчеркивание]». В книге «Страницы жизни» она рассказала о своих бесконечных импульсивных порывах, неожиданных для себя самой поступках весело, чуть снисходительно и иронично. Но появление Александра Яковлевича Таирова резко поделило книгу пополам: забавная молодость разом кончилась, началось серьезное, трудное и сосредоточенное строительство Камерного театра вдвоем с великим режиссером и любимым мужем. В дневниках Коонен все иначе.

Свободный театр рухнул, Камерный родился. Опять безденежье, зыбкость, размытое будущее, постоянно пребывающий в поле ее зрения Качалов. Коонен по-прежнему пишет только о себе, своих чувствах, романах, поначалу страшно тяготится любовью Таирова, винит себя за то, что разожгла ее. По-прежнему в ее дневниках жизненные события лишены иерархии — она в примерно одинаковой тональности упоминает об удачной репетиции или отлично/неважно сыгранном спектакле, походе к заутрене, новом наряде, хозяйственных заботах, поездках, погоде. По-прежнему — и так будет до конца — время от времени она либо радуется, что сегодня «хорошенькая» (но никогда, ни разу сама Коонен себя красивой не назовет), либо огорчается некстати подпортившей лицо болезни или слезам. Ни одна кооненовская запись не рождает при чтении неловкого ощущения подглядывания, потому что все они (и описания ее любовных отношений в том числе) лишены мелочных подробностей и развернуты артисткой в собственной судьбе как сюжеты различного масштаба, значимости и протяженности. Каждая фраза, каждое слово ее дневника обращено к собеседнице, в страстном диалоге с которой Коонен пребывала непрерывно, и в записи, датированной 1918 годом, она ее наконец назвала: «Жестокая, торжествующая, изумительная жизнь».

С годами она окончательно осознала фатальную двойственность своей человеческой и актерской природы: «Что такое мое тяготение к [Церетелли. — Вымарано]? Разве это реальность? Физическая реальность? Все чепуха. Никакой реальности. Одно творческое Эротное мечтание и больше ничего. <…> Боже, как интересно и великолепно жить! Забуду [Церетелли. — Вымарано]. И все будет опять сиять, радовать, глубоко потрясать и [делать] печальной. Жизнь закружит». И тут же в дневнике — вдруг прочтет? — пишет, обращаясь к исстрадавшемуся в этом любовном треугольнике Таирову: «Милый, единственный, любимый Александр Яковлевич! — все вздор на свете, кроме моей любви к Вам! Нет другой реальности — великолепной в своей радости и волшебстве, кроме моей любви к Вам. Не верьте ничему из того, что я пишу о [Церетелли. — Вымарано]… Это — моя творческая, сценическая, я бы сказала, фантазия…».

В записях, охватывающих (пусть и с досадно зияющими пробелами из-за многих утраченных дневниковых тетрадок) почти полвека, видно, как вызревало, открывалось и крепло победительно языческое артистическое дарование Алисы Коонен, ошеломлявшее публику в Сакунтале, Федре, Эбби и даже мадам Бовари. Все точнее понимая себя, свои возможности и силы, свое мастерство рядом с Таировым, она постепенно переставала нуждаться в жизненных надрывах как актерском топливе. Теперь трагедия разворачивалась только на сцене, а в реальности складывалось некое подобие идиллии, поначалу воспринимаемое актрисой не без тревоги: «Я потолстела, украшаюсь добродетелью, нигде не бываю и не уверена, что это хорошо». Но три года спустя, в 1928-м сорокалетняя Алиса Коонен писала о Таирове уже безо всякой иронии: «Люблю его так горячо, с такой полнотой, что единственная мечта — остановить время, не стареть, родить ребенка, успеть изжить весь заряд любви, влюбленности».

А между тем среди записей тех лет, когда Камерный театр отметил свое десятилетие торжествами на сцене Большого театра, открыл собственную школу и готовился совершить феерическое мировое турне, есть описание сна, едва ли не единственное в дневниках Коонен: «В громадном, пустом почти сарае — лежал Александр Яковлевич. Лицо облеплено огрызками газетной бумаги. Я подхожу к нему и вижу искаженное мукой лицо. В ужасе отдираю бумажки и вижу обезображенное лицо, с одной стороны — страшно раздутое и белое, с другой все обожженное. И он говорит: „Я никогда не думал, что будет так больно“». Читать это трудно, ведь кошмар Алисы Коонен похож на предвидение или античное пророчество: через двадцать пять лет Таиров, теряющий разум после закрытия Камерного театра, будет отдирать с тумб на Тверском бульваре и прижимать к груди обрывки афиш своих спектаклей, а потом — умирать мучительно и долго.

Собственно, яростным рассказом Коонен об инспирированной советским начальством травле Таирова, о разраставшейся в труппе «скрытой оппозиции», о «группе предателей», строчивших доносы, о том, как на углу Бронной им в головы кто-то кинул огромное полено, — и завершается на страницах ее дневника история Камерного театра. А потом она скупо напишет о смерти Таирова, но последней фразой в этих дневниках станет слышимый даже через буквенный ряд бунтарский и трагический вопль Коонен: «Никто из врачей ничего не понял!!!»

Публикация дневников Алисы Коонен — несомненно важное театральное событие. Последняя великая русская трагическая актриса здесь предстает в роли частного лица на подмостках собственной жизни, где-то совпадая, а где-то сильно отличаясь от той исторической фигуры, какой запечатлела себя в книге воспоминаний. И если «Страницы жизни» цензурировало время, выравнивали помощники из журнала «Театр», сама Коонен решала, какой ее должны представить себе читатели, не видевшие актрису на сцене, то с дневниками дело обстоит и проще, и сложнее. В них нет временной дистанции, но текст пестрит пометками комментатора: страницы вырваны, фрагмент вырезан, фраза или слово вымарано, поверх сделана более поздняя запись — актриса и дневники подвергла жестокой самоцензуре. К тому же Мария Хализева высказала предположение, что Коонен изначально писала их не только для себя, а значит, вероятны и тут элементы ролевых игр, вполне органичных для природы такой артистки. Конечно, эти дневники в какой-то мере позволят пытливому читателю приблизиться в своем воображении к реальной Алисе Коонен. Но не стоит обманываться — магическую тайну ее личности и ее гения с их помощью все равно разгадать нельзя, она открывалась всем только на сцене.