Малозначительный поэт, пишущий весьма недлинные стихи: русские поэты о Джиме Джармуше
Джим Джармуш как-то назвал себя «малозначительным поэтом, пишущим весьма недлинные стихи». Антон Долин, автор книги об американском режиссере, пишет, что «поэтичность его картин была очевидна с самого начала, шла ли речь о многочисленных реминисценциях из мировой поэзии или о поэтичности самой стилистики». В этой книге он пошел на эксперимент — попросил российских поэтов, неравнодушных к кинематографу Джармуша, написать стихотворение-посвящение режиссеру.
По случаю переиздания книги Долина мы решили узнать у этих поэтов — Полины Барсковой, Дмитрия Волчека, Дениса Ларионова, Андрея Сен-Сенькова и Станислава Львовского — что для них значит кино Джима Джармуша и как оно повлияло на их творчество.
Полина Барскова
Для меня Джармуш это художник, не стесняющийся быть сложным: то есть разным, таким, каким необходимо быть сейчас для данной художественной задачи. Ты думаешь, что знаешь, в чем здесь фишка, в чем стиль, а он говорит, я уже другой, я изменился, спеши за мной, зритель. Он одновременно и простодушный, и эстет: говорит о высокой поэзии, слушает странную музыку, но склонен к мелодраме и избыточной красоте. Наверное, он так впечатляет, потому, что делает, что хочет (то кино про вампиров-поэтов, то про водителей-поэтов, то про гангстеров и сутенеров-поэтов): просто вот такой свободный человек перед нами с камерой, а это, конечно, вызывает доверие, радость.
Дмитрий Волчек
Возможно, я был первым человеком в СССР, который услышал имя Джима Джармуша. Мои знакомые, молодые поэты из Калифорнии, дружили с ним, так что первые два фильма Джармуша я узнал сначала в их пересказе, а потом уже посмотрел, когда они появились на видеокассетах. В ту пору они казались совершенными (сейчас уже такими не кажутся), а «Ночь на земле» я смотрел раз восемь, и до сих пор думаю, что новелла о слепой пассажирке гениальная. В стихотворении, которое я написал для книги Антона Долина, цитируется финал «Песни о Земле» Густава Малера, это отсылка к последнему эпизоду фильма «Кофе и сигареты». Мое увлечение Джармушем было недолгим: «Мертвец» меня разочаровал. Недавно я его пересматривал и убедился в точности своего первого впечатления. «Выживут только любовники» — на мой вкус, глупое и беспомощное кино. Я уже думал позабыть о таком режиссере, и вдруг он снял гениальный фильм «Паттерсон», которому и посвящено мое стихотворение.
Денис Ларионов
В разные периоды кинематограф Джима Джармуша значил для меня разное. Впервые я посмотрел «Мертвеца» в 1996 или 1997 году, но ничего не понял. Мне едва исполнилось 10 лет и я чувствовал, что столкнулся с чем-то необыкновенным, но понять, с чем именно, так и не смог. Через какое-то время я посмотрел фильмы ДД уже осознанно — сначала это был «Мертвец» (который, увы, уже никогда не произведет такого впечатления), затем «Более странно, чем в раю», «Вне закона» и т. д. и т. д. Получил колоссальное удовольствие, но с тех пор почти не пересматривал (более 10 лет прошло). (А если бы решил пересмотреть, то остановился на «Сломанных цветах», которые считаются чуть ли не худшим фильмом в его карьере.) Почему? Во-первых, хотелось бы оставить его гармоничный мир внутри себя, не подвергая сомнению и не разочаровываясь. А во-вторых, Джармуш — режиссер юности, ценностей нарождающегося мира, переживаемых невероятно интенсивно, но при этом как бы с иронически прищуренным взглядом. Сегодня остался разве что прищуренный взгляд. Для меня сегодня Джармуш важен как один из великих «американских независимых», наряду с Хэлом Хартли, Ричардом Линклейтером, Дэвидом Линчем и др.
Андрей Сен-Сеньков
Джим Джармуш уже четверть века мой любимый режиссер. Здесь все на месте — музыка, операторская работа, диалоги, свет, цвет, кастинг... Да, иногда не с первого раза «въезжаешь» в то, что он хочет сказать или в выбор темы, но потом именно это и становится самым любимым — вампиры, хип-хоп или вот всеми ожидаемые зомби.
Первым фильмом был Deadman. Его показали, кажется, в 1996-ом, поздно ночью на одном из российских каналов. Но я его проспал. Жена утром сказала, что я пропустил, наверно, лучший фильм в истории человечества. Кто-то из друзей, к счастью, записал на видеокассету «Мертвеца» и я его засмотрел до пленочных дыр. Я знаю все диалоги наизусть, саундтрек много лет не покидает плей-лист, а когда недавно умер оператор этого фильма Робби Мюллер, смахнул слезу.
У меня есть 2 стихотворения, напрямую связанные с его фильмами, а не напрямую даже боюсь помыслить сколько. В том смысле, что я рассказываю, пишу, в какой-то мере даже снимаю истории по джармушевским рецептам.
Станислав Львовский
Я должен признаться, что в биографии моей Джармуш занимает довольно скромное место, — как, в общем, наверное, почти все на свете режиссеры (кроме четырех, или, может быть, пяти). «Stranger than Paradise» и «Night on Earth» ничем меня не задели, о «Кофе и сигаретах» и не говорю, — хотя и в этом фильме есть две безусловно прекрасные вещи —черно-белые шашечки и момент, когда не то RZA, не то GZA, — не помню, — называет Билла Мюррея Bill «Groundhog day» Murray. «Dead Man» — вот по-настоящему важное кино: оно рифмуется у меня в голове с «Sheltering sky» — даже не знаю, с чем больше, с фильмом или собственно с романом, — и вообще с Полом Боулзом, который всегда казался (и кажется) мне писателем, по отношению к которому слово «великий» звучит совершенно естественно. Т. е. вот этот черно-белый зимний мир, какой-то странно знакомый в деталях, — и как он два часа неохотно пережёвывает ничего не соображающего почти до самого конца героя Джонни Деппа, — и совершенно точное перемещение Блейка в Америку Уитмена, который Блейку действительно в большой степени родственник по линии английских религиозных диссидентов, каких-нибудь пуритан и (особенно) левеллеров, — всё это образует совершенно поразительной точности и лаконичности кино, приобретающее окончательное, почти последнее совершенство попечением Нила Янга с его фирменным гитарным побрякиванием, — примерно таким же, как потом в «Любовниках...», разве что чуть менее дребезжащим. Дальше я помню пару сцен из «Broken flowers»; еще одну, ничего не означающую из «Ghost dog». А потом уже Ева собирает с собой книги в тех же «Любовниках...», — и эти медленные проезды по мертвому Детройту, сливающиеся в один, оканчивающийся под заунывную песенку Ясмин Хамдан, уже где-то там, в Интерзоне (здравствуйте, мсье Боулз). Хотя ладно, нет, есть еще одна история, — та, которая заканчивается титром «No limits, no control», — и кажется, это тоже Уитмен: «From this hour I ordain myself loos’d of limits and imaginary lines, / [...] Gently, but with undeniable will, divesting myself of the holds that would hold me». А то ли не Уитмен, а Блейк: «...there is no Limit of Expansion! there is no Limit of Translucence». Собственно, Джармуш и конструирует такую вселенную, — бесконечно, как ей и положено, расширяющуюся; внутри у нее десяток параллельных миров, — или пусть будет «фильмов», неважно — прозрачных, по крайней мере, если смотреть изнутри, просвечивающих друг сквозь друга, вращающихся по сложным птолемеевским траекториям.
На самом дне этой вселенной стоит пожилой человек в холодном, не по погоде, осеннем плаще. Время от времени Джармуш берёт свою хрупкую стеклянную астролябию в руки и встряхивает. Билл «День Сурка» Мюррей, — которого трудно чем-нибудь удивить, — ежится от порыва холодного ветра, засовывает руки в карманы поглубже, и, запрокинув голову, смотрит вверх. За ночь выпадает снег, почти месячная норма осадков, — но почти всё тает уже к середине следующего дня.
Купить книгу Антона Долина «Джим Джармуш. Стихи и музыка» >>>
