07.01.23
/upload/iblock/9a2/1492873338_dgv.jpg

Памяти Дмитрия Голынко-Вольфсона (9.12.1969—6.01.2023)

Мы познакомились в 1987 году на переводческом семинаре Виктора Топорова в Ленинградском дворце молодежи. В начале семинара обсуждались переводы и всякие окололитературные и профессиональные новости, а в конце были чтения, сперва читали новички, потом старожилы. Однажды Топоров объявил, без тени обычной своей иронии, что сейчас выступит юный гений – четырнадцатилетний Дмитрий Голынко. И действительно, встал юноша, почти мальчик, и прочитал свою версию «Баллады Редингской тюрьмы», по размеру, строфике и длине соответствующую оригиналу Уайльда. Все сидели и слушали, открыв рты. Мы быстро подружились. Митя посещал еще и ЛИТО Сосноры в ДК им. Цурюпы на Обводном. Примерно раз в неделю он собирал сосноровцев у себя дома на Бронницкой, читали по кругу и пили чай, Митина мама строго следила, чтобы не было никакого алкоголя, ни-ни. Благодаря маме и ее друзьям, близким к диссидентским кругам, Митя был вундеркиндом и полиглотом, кладезем всевозможных знаний, наизусть шпарил стихи Горбаневской и Бродского (не говоря о Сосноре). Не знаю, сохранились ли его собственные стихи того времени, скорее всего, нет. Но есть сайт с чуть более поздними вещами, конца 1980-х, и по ним видно, что версификацией уже тогда он владел филигранно. Сосноровская выучка сказывалась не только в виртуозной и разнообразной технике. Митя тоже скорее пел, чем читал, и, как и мэтр, следовал ирои-трагической модели проклятого поэта. И задачи ставил перед собой предельные, никогда не довольствуясь уже сделанным, всякий раз ища новую архитектонику и бесстрашно отбрасывая старые формы, как отработанные ступени ракеты.    

В 1990-е он писал большие сложные многочастные поэмы. Феерически остроумные, с элементами китча и пародии, обилием неологизмов, анахронизмов, с карнавальным развенчиванием «литературоцентризма» («Повесть о стамбульской казначейше», «Сашенька, или Дневник эфемерной смерти», «Мертвые уши, или Смерть Антона Петровича Щедрикова-Салтына» и др.). Этот период можно назвать «необарочным» или «постмодернистским». Постепенно, к концу 1990-х, к барочной «арлекинаде» примешивается «киберпанк»: появляются тема высоких технологий и дистопические сюжеты, юмор и эксцентрика уступают место сарказму. В начале 2000-х Дмитрий Голынко-Вольфсон резко меняет стиль и начинает создавать мрачные сериальные композиции, варьирующие одну-две разговорные фразы, иногда обсценные, развертывающие эти «идиомы» бесконечной монотонной спиралью, завинчивающейся в ничто, в черную дыру Реального. Начиная с «Элементарных вещей» (2002) в его текстах господствует эстетика отвратительного (abject) и на микроуровне человеческих и нечеловеческих отношений исследуются различные градации отчуждения и овеществления (товаризации), они полны холодного отчаяния, мизантропии и – будем честны – нередко мизогинии. Последнее – след любовных ран (Митю любили чудесные девушки, но всякий раз эти романы, которым я, признаться, чуточку завидовал, заканчивались разрывом, и Митя оставался один).

Игра в проклятого поэта в какой-то момент перестала быть игрой. Уезжали и умирали друзья, дружеский круг распадался. Какое-то время Митю держали его академические штудии, сотрудничество с «Художественным журналом» и другими изданиями по современному искусству, новейшие философские концепции (он продолжал быть полиглотом). Но как поэт – выдающийся поэт-новатор, создавший не одну, а несколько оригинальных поэтических систем – он явно недополучал заслуженного признания, по крайней мере на родине. Из Института истории искусств, где в 1999 году он защитил кандидатскую на тему «Современный русский поставангард: стили, модели, стратегии», его уволили. В галерее «Борей», где вышла его первая книжечка «Homo scribens» (1994), прочно обосновались петербургские фундаменталисты. Воздух в стране становился отравленным. Я все чаще замечал, что, когда Митя говорит или читает, уголки его губ опускаются в брезгливой, презрительной полуулыбке, а лицо становится похожим на маску. Его снедало объектно-ориентированное отвращение. И этим отвращением он писал. В какой-то момент оно обратилось и на него самого. Последние три-четыре года он медленно убивал себя алкоголем. Я с ужасом смотрел на это и понимал, что ничего не могу сделать. (Когда-то давно, когда умерла его мама, а умерла она рано, и Митя, еще совсем молодой, остался сиротой, он на некоторое время переехал в предоставленную другом коммуналку на Рубинштейна, чтобы, как говорится, прийти в себя. Однажды он позвонил мне оттуда в котельную и сказал, что хотел сделать себе глазунью, но у него не получается, не могу ли я приехать помочь. Я приехал, сделал яичницу, посидел с ним на кухне и быстро вернулся на дежурство. Помню его трясущиеся руки и детскую растерянность. Буду помнить их всегда.)

Дмитрий Голынко-Вольфсон – поэт метафизического сиротства и отчаяния – оставил огромное наследие. С его уходом образовалась такая же огромная дыра в культурной ткани Петербурга. И в моем сердце. Прощай, дорогой друг, и прости.

 

Фото: Фабио Дондеро, literratura.org