По ту сторону литературы: фрагмент из сборника интервью Ольги Седаковой
В январе в нашем издательстве выйдет сборник интервью с Ольгой Седаковой «Вещество человечности». В честь этой даты публикуем небольшой отрывок из книги: интервью для «Независимой газеты», озаглавленное «По ту стороны литературы» — о пути писателя и роли литературы в современном мире.
Независимая газета: Ольга Александровна, почему общепринятый путь литератора представляется Вам неуместным сегодня?
Ольга Седакова: Я не знаю, то, что я скажу, касается ли это времени … Может быть, это исключительно моя история, потому что у меня всегда, с самого начала, было странное отношение к литературе. Не литературы мне хотелось … Мне хотелось коснуться чего-то чудесного. Стихотворение было одним из путей к такой встрече. А «литературный процесс» к ней уж точно не вел. Наверное, я просто непрофессионал. Хлебников был не профессионал в этом смысле: его сокровище было не в текстах самих по себе. Конечно, мы помним, как переживали свою первую книгу, свою первую публикацию, как о первой книге рассказывает, например, Ахматова. Естественно, это должно быть событием, но у нас было не так. Может быть, это опыт моего поколения, которому не пришлось видеть своих первых книг вовремя, и когда такое могло случиться, было уже поздно. Наш публичный дебют прошел каким-то другим образом. Он не был отмечен вот именно этим: публикацией, первой книгой, вхождением в круг «профессионалов».
НГ: Касается ли это общего положения литературы в современном мире?
ОС: Я, говоря об общем положении литературы и вообще искусства, думаю прежде всего о Европе: у нас сейчас какое-то не общеинтересное положение, мы должны усвоить некоторые вещи, которые другим давным-давно известны. Поэтому я думаю скорее о том пространстве, где все происходит другим, более естественным путем. И там, по моим наблюдениям, а я уже больше двенадцати лет странствую по свету, — там, я боюсь, серьезные люди уходят из публичности … Я слышала схожее мнение от многих людей в Европе, мне говорили: «Вы не смотрите, что здесь у нас так неинтересно, видимо, есть другие люди, которые удалились и где-то в тиши что-то создают, а потом, создав, они явятся и нас осчастливят этими своими плодами». Это носится в воздухе — то, что возникли ножницы между возможностью создать что-то серьезное и участвовать непосредственно в этом публичном литературном процессе. Это — жизнь, состоящая из множества обусловленностей, из неприятных обязанностей, которые потихоньку крадут душу. В таком состоянии трудно надеяться, что человек может что-то создать.
НГ: Каков «новый» критерий литературы?
ОС: Говорят об исчерпанности форм, жанров («смерть романа»), самого языка. Но по моему мнению, что на самом деле устарело — так это литература как производство предметов, литература как фабрика. Фабрика эстетических вещей, антиэстетических вещей, наконец, антивещей. Фабрика, производящая пародии на производство вещей, — «актуальное искусство». Только то, что не создается со всей откровенностью как продукт на этой фабрике, что является продуктом как бы невольным, наверное, теперь и было бы опознано как нужная, желанная литература.
Писатель не производчик эстетических вещей. Он и не разрушитель эстетических вещей. Он что-то другое, он человек, проживающий прежде всего свою жизнь … И эта жизнь должна обладать качеством интереса для других, то есть чем-то отличаться … Что неинтересно в современном искусстве: оно обыкновенно говорит о заурядном опыте. Какие бы формы при этом ни изобретались, это всегда опыт какой-то заурядной личности. И читатель думает: я и сам такой, что же он мне такого нового рассказал?.. И когда роман был всего лишь романом, а литература — всего лишь литературой, был тот же критерий: люди встречались с более интересным человеком в авторе, в Толстом или Достоевском. То есть какой он, собственно, человек — не важно, но тот, кто создал эти вещи, давал пережить какой-то опыт, превышающий обыденный, средний. А чтобы это был другой опыт, то, повторюсь, для этого требуется какая-то другая жизнь.
Однажды меня попросили за один час в Хельсинки рассказать историю советской литературы. Понятно, там не ждали академического курса, и я выбрала одну линию: я рассказала, что одним из главных действующих лиц этой истории, как и истории музыки, философии в СССР и т.д., был «простой человек». Писать надо было для «простого человека». Что этот «простой человек» был, собственно говоря, конструктом и никто не знает, существовал ли он на самом деле и сколько таких было, но именно от его лица предъявлялись все требования к композиторам, художникам, мыслителям. Писать, чтобы понял «простой человек». И поэтому, сказала я финским слушателям, на могилах очень многих выдающихся наших людей можно написать: «их убил простой человек». И тут я заметила, что студенты как-то смущаются от всех этих моих высказываний. И потом ко мне подошли преподаватели и стали благодарить: «Как хорошо, что вы это говорили. Вы заметили, как им было неловко? Потому что это то, с чем они подходят к нам. Они подходят и говорят: мы обычные люди, не требуйте от нас того, на что мы не способны, все должно быть для обычных людей.. И тут они увидели, что этот «простой человек» такое.
НГ: Нынешнюю любовь к «простоте» породил ужас перед злом, которое несла в себе претензия на личную гениальность, на особое предназначение. А какое зло несет в себе человек, который отказался от своего предназначения?
ОС: Мне кажется, первое, что очевидно, — это нарушение космических законов, и это может выразиться в таких же космических катастрофах, в экологических бедствиях, в разрыве со своей, а значит, и с остальной природой. Говоря: «я люблю природу», обычно имеют в виду деревья, холмы, ландшафты — это смешно. Любовь к природе — это прежде всего любовь к своей природе, знание природы себя как человека. Есть природа человека, и она чего-то не позволяет и без некоторых вещей гибнет. Не буду говорить о том, чего она не позволяет. а вот без чего погибнет: пусть не я, но кто-то в мое время должен совершать необычайные вещи, писать нового «Фауста» и новую 40-ю симфонию Моцарта. В мои времена или в будущие, не важно. Если этого больше нет и быть не может, жить не стоит. Необычайное, великое, чудесное — хлеб души человека (я не говорю «духа» — души). Хлеб и вино его души.
