«Я удивлялся его таланту». Анатолий Васильев об Александре Ремезе
Уже завтра в 16.00 в театре «Школа драматического искусства» состоится презентация сборника пьес Александра Ремеза. Книгу представит редактор и составитель сборника, театральный критик Полина Богданова.
Александр Ремез — один из забытых драматургов советской эпохи, который всегда оставался вдалеке от официальной культуры. Его пьесы, практически никогда не ставившиеся при жизни, позволили по новому взглянуть на современную ему «застойную» советскую повседневность: они в равной степени далеки и от социально-бытовой традиции, и от лирической; пьесы Ремеза прокладывали путь другому, экзистенциальному театру, который наследовал традиции модернистского искусства. Наше издание — первое объемное собрание текстов драматурга, благодаря которому можно узнать об еще одной уникальной художественной стратегии, которая не получила должного признания при жизни автора.
Накануне события публикуем предисловие к книге, которое написал близкий друг Ремеза, театральный режиссер Анатолий Васильев.
Я удивлялся его таланту
Тогда…
8 января 2001 года умер Александр Ремез. Как драматург Саша Ремез появился не вовремя. Лет на двадцать раньше. И теперь, когда он ушел, что можно сказать? Что его жизнь была несчастьем? Хорошо ли провожать так человека? Но все-таки я не могу сказать, что жизнь его была счастливая.
Он писал блестящие пьесы. А как они могли быть поставлены в то, теперь уже невероятное время? Многие знают историю с Иосифом Райхельгаузом. Невинный жест Иосифа, когда он пригласил публику на одну из открытых репетиций Сашиного «Автопортрета», стоил ему судьбы. Режиссер был изгнан из театра. А автор из драматургии.
Я удивлялся Сашиному таланту. Его дерзкому, незащищенному письму. Он писал смело, пользовался сюжетами, которыми в те времена из страха или стыда никто не пользовался. Саша мог бы быть «знаменитым Кольтесом», мог занять то место в 1970-х советских годах, которое занимал Кольтес во Франции. Но Саша отравил себя пьянством и ушел из жизни. Его юношеский романтизм не мог вписаться в московскую пыль. Эта пыль его душила, и он выбрал путь самоубийства. Просто растянул его почти на тридцать лет. Это был его выбор. Сколько ему было лет, когда он захотел уйти из жизни? Думаю, что как Лермонтову, — двадцать семь.
Саша — лермонтовский драматург. Он вышел из Лермонтова. Но тот, кто выходит из Лермонтова, обречен — жить недолго и погибнуть. Лермонтовское начало в нашей натуральной культуре не выживает. Дуэль Лермонтова прервала романтическую, метафизическую, мистическую линию русской драматургии. Еще раз лермонтовское вернулось в Серебряном веке, и опять та же история. Обрыв. Переворот. Гибель.
Да, Саша был поэтом этого направления. Он был участником арбузовской студии, но ее стиль, лирико-реалистический, не исповедовал, излагал жизнь по-другому. И это было очень необходимо тогда, чтобы кто-то излагал жизнь по-другому. Этот «другой» стиль не был поддержан, признан. Демонизм молодости, сплавленный с романтизмом, вульгарностью и мечтательностью, не приживался ни к знаменитым людям театра, ни к публике, ни к профессионалам режиссерам. Он писал бесстрашные постмодернистские диалоги. Ну как могла эта дикая форма выжить? Его герои были свободны от быта и морали. Ну как это могло выжить? И хотя его герои никогда не были «тунеядцами и антисоветчиками», их не принимали. Их не принимали за самое сильное оружие искусства — за стиль, за речевой стиль. Саша не был, не желал быть популистом. Только одну вещь написал популистскую — пьесу «Местные», которая, кстати, тут же начала ставиться. А другие его вещи, великолепные, так и не попали на сцену.
У него не было своего режиссера. Мне его пьесы очень нравились, но не думаю, что я хотел бы стать его режиссером, как Патрис Шеро стал режиссером Кольтеса. Посвятить ему все мои премьеры! Хотя я репетировал Сашины пьесы еще в студии на Мытной (в арбузовской студии) и позже выпустил спектакль «Путь» во МХАТе. Но мог ли вообще быть у Александра Ремеза свой режиссер в то время? Ведь Москвой правил чиновник — собакевич Шкодин. А благородная сцена не пропускала меж пыльных кулис подлого змея безнравственности.
Надо было быть более крепким. Пылкий ум и пылкое сердце не выдерживают вонючего давления. Поэтому Саша, подобно древнему богу, должен был взлететь над городом Москвой и упасть. Его жизнь оказалась сродни мифу. И то, как он появился, и то, как блистал и как потом падал и сгорал.
Он тяготился жизнью. И поэтому его душа ушла из него вовремя. Он прошел земной путь от начала до конца. Теперь мы можем обрести Сашу через его пьесы. И он к нам вернется — не тем преждевременным старичком, которым в последние годы все его наблюдали, кто равнодушно, кто с прежней любовью, кто с жалостью. Он вернется тем юношей, каким мы его знали раньше. Лермонтовым в черных очках, которым восхищался за его гениальность, так рано посетившую его самого.
Теперь…
Я мог бы рассказать о «Счастливом конце» и о Патриарших прудах, по которым мы гуляли в ту пору, когда я собирался еще в литературной студии А. Н. Арбузова на Мытной ставить эту пьесу, но так и не поставил. Я мог бы рассказать о репетициях «Автопортрета» в театре им. К. С., спектакль уже был готов, и режиссер Иосиф Райхельгауз пригласил на только что выстроенную Малую сцену и публику и критиков, но «Автопортрет» так и не вышел в зал. Ныне даже не поверженное, а просто несуществующее, тогда же величественное руководство театром сочло пьесу формальной, абсурдной, то ли у Уайльда, то ли у Бальзака «сворованной», а главное — неприличной! Как это натянуто — один молодой человек убивает другого молодого человека на глазах у молодой женщины, а потом убитый неожиданно воскресает или оживает или просто-напросто встает как ни в чем не бывало. Что это?! Да еще где — в городе-герое Ленинграде, в наше время… Я мог бы рассказать о том, как мы сидели в номере гостиницы «Минск», где я жил в последний год моей службы в театре им. К. С. на бывшей улице Горького, как работали над «ленинской» пьесой «Путь», и пытались в истории семьи Ульяновых, матери, отца и двух братьев отразить всю боль личного террора и всю его мощь для всей сумасшедшей России и всех русских — прошлых и будущих.
Но ведь драматурга Ремеза «не существует», как «не существует» многих его коллег. Все это — мифы, легенды, устные рассказы, сплетни, анекдоты, но не театр, не театр!
Тогда…
Однажды в ноябре 1978 года в здании ВТО состоялся семинар по вопросам молодой драматургии — он был одним из первых, на семинаре присутствовал тогда еще только что приехавший в Москву из Ленинграда актер С. Ю. Юрский. Я выступал и пылко говорил о современной драматургии, в том числе и о пьесах Александра Ремеза. В коридоре — или у парадного подъезда — ко мне подошел Сергей Юрьевич и с юмором спросил: «Правда ли, что эти пьесы такие интересные, или вы все это придумали?» Может быть…
Сейчас…
Я прочитал — не перечитал, а прочел заново — «Местные» и продолжение истории местных «Молодые люди». Я был неправ! Очевидно, что тогда я пролистал изуродованный цензурой вариант. Нет в пьесе ни популизма, ни конъюнктуры. Передо мной текст, сочиненный драматургическим гением. Жаль, что мы никогда не в курсе, с кем рядом проживаем дни и будни.
Завтра…
1. Трагическое как игровое.
2. Герои и возраст драматурга. Автобиографичность.
3. Видимая литературность стиля. Обнаружение живого слова.
4. Двойственность поведения. Двойственность чувствования. Амбивалентность персонажа. Двойственность мизансцены.
5. Текстовая игра. Игра драматургическая. Игра смысловая. Парадоксы. Всегда игра. И значит — всегда театр.
6. Композиция. Неожиданная или немотивированная трагическая развязка дисгармонического — и гармония. Опыты гармонии — идеальной в первых пьесах, реальной — в последних.
7. Пьесы известные: «Был выпускной вечер», «Местные», «Личная жизнь». Пьесы неизвестные: «Счастливый конец», «По Лениградскому времени», «Автопортрет», «Неизвестный художник», «От Бога».
Это тезисы для тех, кто заболеет текстами Саши и пожелает их изучить основательно. План работы от меня предложен! Я так сам хотел — включить читателя в анализ событий новой волны.
