07.11.24
Археология советского пломбира. О книге «Как мы жили в СССР»
Книга известного петербургского ученого, специалиста по исторической социологии, кандидата экономических наук Дмитрия Травина вышла в научно-популярной серии «Что такое Россия», и это, судя по всему, определило ее жанр. Это не строгая монография с тяжелыми, как валуны, дефинициями и таблицами экономических показателей. Это увлекательный рассказ об устройстве экономической жизни в СССР, который построен на примерах, собранных автором в мемуарах свидетелей эпохи. Книга иллюстрирует известную максиму Исаака Ньютона — «Примеры полезнее правил»: Травин создал мозаическое полотно, которое проясняет, как функционировала советская экономика.
Впрочем, книга не только об экономике. Там есть много интересного о социальном устройстве советского общества.
Кроме того, повествование иногда прерывают «кинозалы» — специальные главы, где автор рассказывает о советских фильмах, которые на него повлияли, эдакие субъективные заметки в жанре «мемуарная врезка в основной текст».
Разум против сердца
В предисловии Травин пишет, что начал эту книгу еще в 2010-м, но работа продвигалась медленно. Возможно, это связано с тем, что автор двойственно, как он сам замечает, относится к советской эпохе. Эмоционально («сердцем») он вместе с людьми, которые ностальгируют по Советскому Союзу, а разумом — с теми, кто отстаивал необходимость реформ, проводил реформы, и с теми, кто сегодня считает, что в конечном счете реформы 90-х нужно оценивать скорее положительно, чем отрицательно.
Подобная двойственность создает определенную оптику: автору есть не только что сказать противникам реформ, но и — что важно! — как сказать. Ведя диалог со сторонниками советского, он как бы ведет диалог с частью собственного «я». В этом смысле книга Травина по интонации похожа на «Дорогу к рабству» Фридриха Хайека. Последний не раз отмечал, что писал ее не столько для сторонников своих идей, сколько для того, чтобы обратить внимание противников на важные аспекты, которые они недооценивают.
В итоге у Травина получился не памфлет (к чему, вообще говоря, располагает такой материал, как личные воспоминания), а вдумчивый разговор, на полях которого есть место юмору, иронии и даже самоиронии автора. Вообще, благодаря ироничности стиля, свойственной Дмитрию Яковлевичу, книга доставляет читателю не только интеллектуальное, но и литературное удовольствие.
Как стандарты потребления лишили советскую власть легитимности
Травин начинает книгу с воспоминаний жителей социалистической Атлантиды о том, как выглядел поход в продуктовый магазин. Эти главы, возможно, будут особенно полезны молодым читателям, привыкшим к товарному изобилию, появившемуся в стране в 1990-е годы. Таких читателей, вероятно, удивят воспоминания Владимира Рыжкова о том, как в детстве он ел бананы всего один раз. Те же, кто постарше, подобно автору этих строк, наверняка испытают легкий укол узнавания.
«Мало внимания уделялось и заводской подготовке продукта, — пишет Травин. — Куру [то есть курицу. — Ф. Х.] покупали целиком. Иногда с торчащими из разных мест волосами, которые приходилось опалять над газовой плитой. Грудка, окорочка, крылышки и всякие прочие куриные части находились при социализме именно там, где им природой положено, а не в отдельных пакетиках, как при капитализме. Если любишь, скажем, есть курью грудку, то изволь и курьи ножки слопать в придачу».
«Но главной проблемой для большинства населения, конечно, была одежда», — пишет Травин. Те, кто пережил Великую Отечественную или приехал в город из разоренной коллективизацией деревни, были неприхотливы, однако их дети уже начинали предъявлять некоторый спрос на качественные вещи. И в этом изменении потребности, отмечу, забегая вперед, Травин видит одну из причин того, почему рухнул социализм. Подраставшие молодые семидесятники, в отличие от поколения их отцов и матерей, уже активно смотрели зарубежные фильмы с хорошо одетыми людьми и «начинали понимать, что мы живем в каком-то ином мире». Стремление к западным стандартам потребления подтачивало легитимность советского строя в глазах советского общества.
С одной стороны, сообщает автор, «советское руководство прекрасно понимало, как сильно мы отстаем от Запада», и иллюстрирует этот тезис разносом, который устроил Л. И. Брежнев министру легкой промышленности Тарасову, упрекая его в том, что много миллионов пар обуви, произведенных промышленностью СССР никто никогда не купит, поскольку, по словам Брежнева, «фасон у них лапотный», и в итоге они будут утилизированы. Кстати, эти же факты приводит в своих мемуарах экономист Виктор Белкин со ссылкой на комиссию, возглавляемую академиком А. Аганбегяном. Мы видим, что самые разные источники говорят примерно одно и то же о состоянии легкой промышленности. И все равно сегодня некоторые люди, в том числе жившие в те времена, умудряются этого не помнить. Возможно даже, что вполне искренне.
С другой стороны, отмечает автор, стареющее руководство политбюро плохо понимало потребности молодого поколения, поэтому многие проблемы, которые общество считало важными и острыми, для руководства не казались чем-то приоритетным.
«Советские старики, — пишет Травин, — выглядели единообразно в силу общей для всех поношенности и затертости одежды минувших эпох. <...> Возможно, поэтому одним из самых шокировавших советского человека впечатлений от западного мира становилась со временем хорошо одетая и ухоженная пенсионерка, сидящая в кафе или путешествующая по миру».
Кроме того, важной причиной чудовищного отставания Советского Союза в вопросах, связанных с потреблением, была связь с так называемой монополией внешней торговли: что импортировать в страну, определяло государство, а не магазины, поэтому структура импорта, мягко говоря, сильно отличалась от структуры спроса населения.
Неэкономная экономика
Для тех, кто интересуется экономическим устройством СССР, наиболее интересной, вероятно, окажется третья глава книги.
Вообще, толчком к усилению интереса к экономике в советском обществе были не академические дискуссии, а дефицит многих, в том числе самых необходимых товаров: «для внимательных семидесятников, не веривших в старые идеалы, повседневный дефицит стал более важным явлением, чем прочитанные в детстве заклинания коммунистических идеологов».
Если шестидесятники интересовались скорее культурой и социальными вопросами, то именно семидесятники стали задумываться, почему дефицит и неэффективность представляют собой неотъемлемые черты советской экономики.
Выдающийся венгерский экономист Янош Корнаи теоретически объяснил это явление в культовой книге «Экономика дефицита» (1980), которая была издана в 1990-м на русском языке под названием «Дефицит». Травин дает свою объяснительную модель, оперируя наглядными примерами и обходясь без теории.
Зададимся вопросом: каков генезис этих двух черт плановой централизованной экономики? с чего все начинается?
В головах у основателей советского государства прочно угнездилось определенное (и вполне популярное в начале XX века) представление, согласно которому рыночная, капиталистическая экономика устроена нерационально, она страдает «от стихийности и конкурентной борьбы». Из этого представления вырастают предложения о регулировании производства на основе неких «правильных» принципов. Но проблема в том, что подобный упрощенный взгляд игнорирует систему стимулов и неизбежно заводит в тупик.
Архитекторы плановой экономики предполагали, что общество сможет выработать строгие общепризнанные критерии и «мудрый» регулятор будет ими руководствоваться. Однако оказалось, что отдельные хозяйственные субъекты могут иметь собственные интересы, существенно отличающиеся от «интересов общества» («интересы общества», в свою очередь, довольно сомнительный концепт, но это тема отдельного разговора). Каждый из экономических агентов — будь то директор завода, начальник цеха, начальник железной дороги, председатель колхоза, заведующий парикмахерской или директор магазина — хотел получить больше ресурсов, поскольку это максимизировало его экономическую (и не только) власть, общественный статус, «вес» его предприятия на бюрократическом рынке. В итоге решения, которые принимались в плановой экономике, не только не были оптимальными, но даже теоретически не могли ими быть потому, что реальным механизмом распределения были не «народнохозяйственные интересы», а переговорная сила на бюрократическом рынке.
Бюрократический или административный рынок — важнейший механизм в плановых централизованных экономиках. Именно «вес» на этом рынке определяет влияние того или иного предприятия либо того или иного министерства в «выбивании» и получении бюджетных средств и материальных ресурсов, а отнюдь не его «польза для народа».
Развитие рыночной экономики определяет спрос на капитал и решения инвесторов, которые могут вложиться в производство нового товара, почувствовав, что на него будет спрос. В плановой экономике рынка капиталов не существовало. Следовательно, отсутствовали рациональные критерии инвестирования: какой проект нужно реализовывать, а какой — отложить; какую продукцию следует производить в большем количестве, а какую — в меньшем. У экономистов есть понятие «калькуляционный аргумент». Оно восходит к Людвигу фон Мизесу и Фридриху фон Хайеку, полагавшим, что в отсутствие свободных цен и рынка капиталов экономические агенты лишены возможности рационально сравнивать альтернативы использования ресурсов. А из этого вытекает, что в долгосрочной перспективе структура производства в подобной экономике будет удаляться от структуры спроса. В ней будут производить все больше того, что нужно производителям, и все меньше того, в чем заинтересованы потребители, поскольку потребители обычно не имеют веса на административном рынке.
На теоретическом уровне неизбежность этого расхождения была показана еще в первой четверти XX века, например, экономистом Борисом Бруцкусом (который, как считается, независимо от Мизеса сформулировал «калькуляционный аргумент»), но, поскольку в сталинские годы экономическая наука в СССР была по большей части уничтожена, публично обсуждать эти темы было некому. А для неэкономистов, как оказалось, связь между плановой экономикой, дефицитом и дисбалансом спроса и предложения не была очевидной.
Более того, даже если бы существовал способ соизмерить экономическую полезность альтернативных способов размещения ресурсов, возникала бы другая проблема: как собрать об этом сведения в отсутствие рынка? Как узнать, что на самом деле требуется, какие ресурсы и в каком объеме нужны и каковы возможности заводов изготовителей — смогут ли они из этой шкурки сшить одну шапку или семь шапок? «Ведь сами предприятия, — подчеркивает Травин, — как выяснилось, добровольно не раскрывали плановикам свои возможности и даже стремились ввести их в заблуждение».
Автор подробно останавливается на примерах самых разных отраслей — от станкостроения до строительства, — показывая внутреннюю машинерию централизованной плановой экономики. Хотя, как увидит читатель, слово «плановая» в этом контексте вводит нас в заблуждение. Скорее это система множества разноуровневых иерархических административных торгов.
Кроме того, из книги читатель поймет, почему провалились попытки модернизировать социализм в духе «косыгинских реформ», почему не удалось в социалистическую экономику встроить отдельные элементы капитализма. Оказалось, что планирование должно опираться на критерии — вал, план, вес, объем выпуска и тому подобное. Однако такие критерии не создают стимулы к развитию. Поставишь в виде планового показателя вес продукции, а вместо общего роста начнут выпускать ту же продукцию, но тяжелее весом. Более тяжелые тарелки, более тяжелые трактора, более тяжелые ложки. Все же помнят шутку из детства: «Советские микрокалькуляторы — самые большие в мире». Поставишь количество — начнут выпускать семь шапок вместо одной, но из той же шкуры.
«Заказы на сложные, но мелкие изделия никто выполнять не хочет, — цитирует Травин советского хозяйственника, — а вот канализационные люки, болванки, громоздкие, но примитивные изделия — сколько угодно. У них план в тоннах».
Проблема дефицита касалась не только рынка товаров, но и рынка труда, о чем автор рассказывает в главе об экономике социализма.
В дефиците были даже мысли
Перечисленные проблемы усугублялись тем, что очевидные дефицит, неэффективность и абсурд было трудно осмыслить в виду почти полного отсутствия в СССР социальных наук. Как пишет Травин, «в итоге к тому времени, когда „недостатки и недоработки“ стали уже очевидны каждому мыслящему советскому человеку, большинство людей имели совершенно примитивные представления об истории, экономике и устройстве общества».
Выше я упоминал про сомнительность концепта «интересы общества», так вот для сегодняшних студентов, изучающих, например, теорию общественного выбора, очевидна мысль, что чиновник или политик (по аналогии с экономическим агентом) может максимизировать собственную полезность или полезность своей партии, а не общества в целом. И соответственно, понятно, почему во многих случаях само понятие «интересы общества» может быть теоретической и методологической бессмыслицей — ведь нет единого «общества», а есть множество индивидуумов и групп со своими, порой весьма специфическими интересами. Однако для формулировки идеи сложного переплетения групповых и индивидуальных интересов требуется определенный уровень развития социально-экономических наук, недостижимый в СССР. Это ограничивало анализ ситуации и, что важно, выработку программы реформ.
Неприукрашенный портрет
Огромная заслуга Дмитрия Травина состоит в том, что через простые примеры он доносит до читателя современные аналитические инструменты и объяснительные модели. Как ни парадоксально, рассказ, построенный вокруг баек и анекдотов, позволяет объяснить многое из того, что — увы — не успели (или не сумели) объяснить реформаторы 90-х.
Книга будет особенно полезна тем, кто не застал СССР и скучает по «советскому пломбиру», поскольку она дает неприукрашенный портрет того, как тогда выглядели производство, потребление и в целом материальная жизнь.
Источник: Горький