Атеизм прикованный
В издательстве «НЛО» вышла монография Виктории Смолкин «Свято место пусто не бывает» — одна из самых интересных книг о советской истории, появлявшихся за последние годы, посвященная становлению и краху идеологии атеизма.
Советская власть не любила религию. Об этом написано очень много. Есть множество текстов о том, как государство преследовало веру: закрывало храмы, сажало и расстреливало верующих и священнослужителей, инициировало против них разоблачительные кампании в печати и искусстве. Есть несколько важных книг о том, что отношения эти были сложнее, чем просто ненависть,— о парадоксальной преемственности коммунистической идеологии по отношению к религии. Главные из них: «Обличать и лицемерить» Олега Хархордина (описывающая техники воспитания новой советской личности как скрытое возрождение христианских практик покаяния) и «Дом правительства» Юрия Слезкина (представляющая большевиков как милленаристскую секту). У всех этих исследований есть слепое пятно — вопрос о том, что именно советская идеология предлагала взамен религии. В книге американского историка Виктории Смолкин советский атеизм впервые становится объектом пристального внимания.
В отличие от атеизма западных интеллектуалов, атеизм советский не был просто отрицанием Бога, критикой религиозного мировоззрения. Он был идеологией. Как и у всей системы марксизма-ленинизма, у него были сложно устроенный идеологический аппарат («Союз воинствующих безбожников», общество «Знание», Институт научного атеизма) и собственные печатные органы (от «Безбожника у станка» до «Науки и религии»). Помимо того, у него была своя динамика.
Классический марксизм считал религию частью системы угнетения — требующей подчинения и обещающей иллюзорное счастье в иной жизни вместо недоступного счастья в этой. Соответственно в процессе строительства коммунизма религия должна была отмереть сама собой — особенно если лишить ее политического влияния. В ленинский и раннесталинский периоды отношения государства и религии строились, с одной стороны, на секуляризации, отделении церкви от государства, с другой — на антиклерикальной борьбе. Церковь считалась могущественной реакционной силой, и ее необходимо было нейтрализовать. Так возник «воинствующий атеизм» — стратегия, разоблачавшая в церковниках и их адептах скрытых контрреволюционеров и закоснелых противников всего нового, подавлявшая их пропагандой и прямым насилием. К 40-м годам дело, по сути, было сделано. Религия перестала быть политической силой и даже могла оказаться полезным политическим инструментом: в годы войны Сталин заключил союз с православной церковью, и атеизм превратился в маргинальное явление вплоть до хрущевского времени.
После ХХII съезда и перезапуска советской идеологии, теперь обещавшей скорейшее построение коммунизма, религия вновь превратилась во врага — на этот раз не политического, а идеологического,— систему представлений, несовместимую с коммунистической. Для борьбы с ней был изобретен «научный атеизм» — новая вера, превращавшая материализм в род священного, создающая собственные культы (самый примечательный из которых — культ космоса и космонавтов) и строящая нечто вроде собственных церквей — планетарии и музеи. Однако самое интересное началось в брежневский период, когда атеистические работники решили наконец исследовать самих верующих — понять, почему, вопреки законам марксистской логики, религия не думает отмирать. Оказалось, что главное в религии — не догмы (верующие легко принимали научные открытия в свою картину мира), а нечто другое — этика и эстетика. Преданные режиму, абсолютно не склонные к диссидентству люди шли в церковь, потому что нуждались в торжественных и красивых обрядах для обозначения значимых событий жизни — рождений, свадеб, похорон. Помимо того, они обращались к вере потому, что нуждались в ответах на нравственные и экзистенциальные вопросы — проблемы жизни и смерти. Обнаружив это, идеологи советского атеизма вновь перезапустили его проект. Атеизм стал обретать «позитивное» содержание — разрабатывать собственную систему обрядов и пространств для них (дворцы бракосочетаний и крематории — возможно, самое живучее из всего его наследия), а также изобретать собственную нравственную философию, социалистическую духовность.
Почему советская власть была настолько одержима борьбой с церковью и религией, даже когда та не представляла для нее политической угрозы? Ответ Смолкин: религия была единственной легально существовавшей альтернативой марксистско-ленинской идеологии. Даже не вступая в полемику с партией, она подрывала ее монополию на обладание абсолютной истиной о человеке и обществе. Всякий раз, когда идеология буксовала, религия могла поднять голову. Это и произошло в последние годы перестройки. Когда государство разорвало контракт с коммунистической партией, православная церковь вернулась на публичную арену, духовная история оказалась востребована как источник идеологической легитимности власти. Тогда же проект атеизма, пытавшийся заполнить освобожденное от религии «святое место» идеалов, потерпел окончательное поражение.
У всякого автора, изучающего идеологию, особенно если он принадлежит к исследуемой культуре, есть соблазн увлечься разоблачением, превратить аналитику в своего рода контрпропаганду, движимую не только интересом к объекту, но и собственными идеологическими установками. «Свято место пусто не бывает» полностью избавлено от этого порока. Книга Смолкин — на редкость глубокая и при этом удивительно трезвая. Как всякое новаторское исследование, она не закрывает тему, а вдохновляет на новые вопросы.
Одно из самых важных ее открытий возникает ближе к концу книги: несмотря на борьбу с религией, советский атеизм, в сущности, не был секулярным. Секулярный режим отличается терпимостью: религия в нем должна стать частным делом и так если не исчезнуть, то оказаться вне политики — безвредной для власти. Для советского режима религия была публичным делом, и частные мнения в его отношении казались опасностью. Более того, позднесоветский атеизм считал все более распространявшееся безразличие в отношении религии едва ли не большей угрозой, чем собственно веру. Некоторые его идеологи прямо утверждали: из искренне верующего гораздо легче сделать коммуниста, чем из человека индифферентного.
Здесь можно найти одно из объяснений странной природы позднесоветской культуры — хорошо ощущаемой, но трудно описываемой: ее особой мистичности, влечении к священному, навязчивой озабоченности загробным пределом, парахристианской этике, пронизывающей ее тексты и вдохновляющей многие практики. В создании этого модуса открыто или скрыто религиозные авторы и атеистические идеологи участвовали на равных, оказывались не только противниками, но и тайными партнерами. Кажется, что религиозное возрождение, диссидентское движение, официальное и нонконформистское искусство, «позитивный» позднесоветский атеизм были частью одного причудливого этоса, порожденного самой динамикой советской истории. Это динамика отношений между верой, идеологией и волей-неволей все же возникавшей секулярностью — антагонистом и идеологии, и веры, порождавшим кризис любой убежденности и заставлявшим и идеологию, и веру изменяться. Смолкин почти не пишет об этом, но ее исследование дает чрезвычайно важные для понимания всей эпохи ключи.
Цитата
В советском контексте атеизм служил обоснованием самого радикального и самого утопического постулата коммунистической идеологии: обещания, что человек станет хозяином мира и что несправедливость и зло будут преодолены не в будущей, а уже в этой жизни. Но советский атеизм был также инструментом власти, орудием, которым можно было громить конкурирующие источники политического, идеологического и духовного авторитета. Оспаривая правдивость и авторитет других учений и институтов, советская коммунистическая идеология возложила на себя нелегкую задачу — дать ответы на жизненно важные вопросы и предложить решения жизненных проблем. В этом смысле атеизм стал полем битвы, на котором советская коммунистическая идеология столкнулась с экзистенциальными проблемами, составляющими самую сущность человеческого бытия: с проблемами смысла жизни и смерти.